3

Ольха, стоявшая в чистом поле, занялась огнём, обратилась в столб пламени и распалась в пыль.

А следующая молния предназначалась уже для Мартина. Вспышка боли пронзила его позвоночник и взорвалась в голове. На мгновение всё замерло, и Мартин гадал, то ли он уже умер, то ли ещё жив. Но тут же – или несколько часов спустя, он не мог бы точно сказать, – он снова пришёл в себя. Гроза к тому времени миновала. На небе только видно было, как тучи уползали по направлению к другому месту, а с этим они на сегодня уже управились.

Мартин попытался встать. Он даже немного поплакал от облегчения, что ещё живой, но, может, он всё же надеялся, что с этим покончено. С жизнью. Рядом с ним выжидал петух.

Позднее Мартин всё-таки добрался до соседней деревни. Разыскал там дом священника. На его теле не было ни одного сухого места, на его рубахе – ни одной сухой нитки. Зубы стучали от холода, не попадая друг на друга.

– Он такой тощий, – рассказывала потом жена пастора. – Когда мы сняли с него одежонку, под ней не оказалось почти ничего.

Она завернула его в пыльное одеяло и посадила у кафельной печи, возле которой уже сидели и другие дети. Собственные пасторские. Их недавно опять прибавилось, но некоторые ведь и умерли. Кормились здесь овсяной кашей. Пасторша приготовила миски с кашей и выставила их на припечку. Дети устроили вокруг припечки давку, толкаясь, и каждый норовил плюнуть в ту миску, в которой предполагал больше каши, чтобы никто другой из неё уже не ел.

Мартину всё это было удивительно. Он стучал зубами, тщетно пытаясь удержать улыбку на губах. Таких весёлых ребятишек он ещё не видел. В своей-то деревне все дети были пуганые. Ходили, втянув голову в плечи, и старались не попадаться под руку взрослым, чтобы не получить лишнюю затрещину. А поскольку Мартину это было тоже знакомо на собственной шкуре, включая и острую боль, когда от ремня лопается кожа на голой спине, то он уже не раз приходил к мысли, что без семьи-то оно даже лучше. Но такая семья, как у пастора, – такая была бы ещё ничего.

Каши ему пасторские дети не оставили, но был ещё суп. Жена пастора принесла миску и для него. Суп был жидкий, запах какой-то незнакомый, но Мартин всё-таки согрелся от еды.

Он наслаждался теплом. Петух забился в угол и угрожающе шипел, когда дети пытались приблизиться к нему.

Теперь Мартину пришла пора объяснить причину своего посещения. Он изобразил положение дел в деревне и передал соображения Хеннинга, Зайделя и Заттлера.

– Какие же идиоты, – сказала жена пастора.

Пастор моргал.

– А ты что скажешь на это, мальчик? – спросил он Мартина.

Мартин не привык к тому, чтобы спрашивали его мнение. И тут ему сперва пришлось прислушаться к себе, нет ли у него собственных мыслей в ответ на вопрос.

– Если Бог таков, как все говорят, то ему должно быть всё равно, отыщем ли мы ключ или просто вышибем дверь.

– Это хороший ответ, – оценил пастор.

– Но если я сейчас вернусь и передам этот ответ, Хеннинг будет очень недоволен.

– Но зато Бог останется доволен.

– Но как он узнает про меня? Ведь за меня никто не молился.

– Бог повсюду, и Он бесконечен. И что-то от Его бесконечности перепадает и нам. К сожалению, чаще всего это бесконечность глупости, например. Или бесконечность войны.

Но Мартин не чувствовал себя бесконечным.

– Его бесконечность мы вряд ли сможем уместить в себе. Поэтому она прорывается наружу, и по ней Господь нас узнаёт. По нашим следам. Понимаешь?

– Нет, – сказал Мартин.

– Ну, вот смотри… – Пастор поскрёб голову и вытянул пару волосков, держа их на свету. – Волосы, к примеру. Всю жизнь у нас их полная голова, и долгое время все их потери восполняются. Или взять вот это. – Он поцарапал ногтями запястье, и с него посыпались чешуйки кожи. – Кожа, – с благоговейным придыханием произнёс он. – Мы постоянно теряем кожу. И пи́сать нам приходится по нескольку раз на дню. И кровь из нас, бывает, течёт. И нет этому конца, пока мы не умрём, то есть не почи́м в бозе. Но пока этого не произошло, Он преследует нас по пятам и находит всякого грешника, как бы надёжно тот ни спрятался.

Пастор подошёл к нему совсем близко и дрожащими пальцами снял у Мартина со щеки упавшую ресничку.

Мартин посмотрел на эту ресничку. «Она ничем не отличается от других», – подумал он и тут же сказал это вслух.

– Но ведь сама-то ресничка знает, что она твоя. И расскажет об этом Богу.

4

И хотя пастор наговорил мальчику много хороших и поучительных слов, но так и не дал ответа, который он должен был передать Хеннингу, Заттлеру и Зайделю. Они будут недовольны и, конечно, выместят всё на Мартине. Кроме того, у мальчика было верное чувство, что он что-то проглядел. И всё то время, пока он пробирался назад домой по промокшим после дождя лугам, которые при каждом шаге засасывали его ступни и отпускали только с чавканьем, его дух работал на высоте, делавшей его нечувствительным к холоду. И когда он наконец добрёл до своей деревни, он уже хорошо знал, и где ключ, и что ответить тем троим.

Как и накануне, те трое перед церковью продолжали излучать тревогу, соразмерную серьёзности положения. И хотя нашёлся отважный ребёнок, который, несмотря на непогоду, взял на себя труд сходить в соседнюю деревню, эти мужчины позволили себе вести себя так, будто Мартин им что-то должен и будто они, наоборот, не должны быть ему за это благодарны.

– Ты посмотри-ка, а вот и он, – возмутился Хеннинг. – Только за смертью его посылать.

Художник – то ли опять, то ли всё ещё – сидел на краю колодца и давился варёными яйцами, которые без шнапса плохо заходили внутрь. Ещё хорошо, что Франци принесла ему поесть хотя бы это.

Франци от радости сжала кулаками края своего передника, когда увидела, что мальчик вернулся. Мартина она любила как явление, которое понимает только она и которое поэтому принадлежит только ей одной.

Хеннинг встал перед Мартином, выпятив грудь. Подтянулись и двое других.

– Эй, что это мы встали перед ним навытяжку? – сказал Зайдель, а Заттлер ни с того ни с сего ударил мальчика в лицо так, что тот упал.

Хеннинг прикрикнул на Заттлера:

– Ты что, сдурел? Я же ещё ничего даже не спросил.

Заттлер извиняющимся жестом развёл руками, а Мартин поднялся на ноги. Теперь он окончательно решил не выдавать им, что знает, где ключ, и умолчать, что получил от пастора лишь путаные ответы.

– Ну? – спросил Хеннинг.

– Да, – сказал Мартин, слизывая с губ каплю крови. – Вы должны прорубить вторую дверь, – сказал он потом.

Трое мужчин растерянно переглядывались. Успокоительно было то, что никто из них ничего не понял.

– В этой же самой двери, – сказал Мартин. – В одной из деревянных створок. Встроите туда вторую дверь, и она должна быть богоугодно скромной. Так сказал пастор. Именно так.

Все посмотрели на вход в церковь. Потом на Мартина. Без слов. Потом снова на церковные двери.

– Богоугодно скромную дверь, – твёрдо повторил Мартин и в подтверждение кивнул.

Художник сидел на краю колодца и всё слышал. До чего же люди глупы, думал он. И как он рад, что его занесло сюда.

Трое мужчин посовещались, но это не помогло, в конце концов, так сказал пастор, и они должны подчиниться. Заттлер уже пошёл за инструментами и скоро вернулся с молотком и пилой. Было не так-то просто начертить маленькую дверь на большой. А тем более непросто выпилить отмеченный участок. Требовалось ещё и сверло.

Мартин подсел к художнику на край колодца. Тот отсыпал ему горсть орехов. Мартин с благодарностью грыз, хотя у него свербело в дёснах, а боль отдавалась в нёбе до самых ушей. Франци принесла ему кружку сока. Теперь они сидели втроём, а мужчины между тем приступили к работе. Не очень-то умело. А Мартин, Франци и художник переживали тот драгоценный момент благоговейного спокойствия, когда сами они не должны были ничего делать, а вместо этого могли присутствовать при том, как другие учиняют непостижимую глупость.

Столярного шедевра из новой двери, можно сказать, не получилось, да и откуда, ведь Хеннинг, Зайдель и Заттлер располагали лишь умеренным талантом. Их дар проявлялся главным образом в покрикивании на других. Но ведь это испытанное средство. После того как они выпилили в деревянной створке ворот прямоугольник и, не особо раздумывая, втолкнули его внутрь церкви, дело застопорилось: теперь они не впускали туда друг друга, потому что, строго говоря, а они знали это по опыту, первым туда должен был войти Господь Бог. Что на самом деле вообще не так. И это они тоже знали. Они боялись скорее наступить на выпиленный прямоугольник. У них даже уши разгорелись при подозрении, что мальчишка мог переврать слова пастора или ошибиться, передавая их, а они сдуру тут же принялись за дело, вместо того чтобы переспросить. С парой дополнительных оплеух сообщение Мартина могло бы оказаться совсем другим. Каким-то более удобным всё-таки.

Теперь они принялись искать шарниры и замок, а поскольку в деревне ничего подобного в запасе не водилось, тогда было решено разобрать дверь Ханзе-на; нет, только не Ханзена, он опять где-то в бегах, ах, вон оно что, ну, тогда давайте разберём дверь старой Герти. Она, правда, сварливая, но войдёт в положение, если объяснить ей, что её шарнирам не подыскать более достойного места и более достойной работы, чем на церковных дверях. Ведь святость перенесётся и на неё, на Герти. Она сможет использовать новую дверку, когда захочет, ибо зачем ей свой домишко, когда её Дом теперь сам Господь Бог.

Художник от минуты к минуте всё больше радовался, что прибыл сюда. Такой небывальщины он ещё не видывал за все годы своих странствий. И двух таких красивых лиц и таких чистых душ, как Франци и Мартин, тоже никогда не встречал.

Когда потом дыра в церковных воротах стала наконец дверью и с большой вознёй и кропотливой подгонкой был установлен замок с ключом, то Хеннинг, Зайдель и Заттлер гордились, как маленькие дети. Если бы им приходилось почаще выполнять такие поручения, жизнь в деревне могла бы стать куда приятнее.

Богоугодно скромная дверь теперь легко открывалась и закрывалась, и, естественно, возникла среди них борьба, кому же первому войти и выйти, но верх взяло слабое шевеление великодушия у Хеннинга, который решительно предоставил первенство вхождения в церковь Заттлеру. Чего Зайдель теперь никогда не простит им обоим. И когда впредь случится ему так же тесно сидеть с ними в одной компании, втайне его будет глодать жажда мести, втайне он станет ковать планы устранения их обоих. Отравления, несчастные случаи – понятное дело, запланированные, – падения в пропасть в горах, в этом изобретательность Зайделя не знала границ. Зайдель мог бы сделать знатную карьеру, будь он автором увлекательных криминальных историй, так много изощрённых придумок приходило ему в голову, но, к сожалению, в своих фантазиях Зайдель сильно опережал своё время, да ведь к тому же не умел он ни читать, ни писать.

Тут наконец и художника пригласили внутрь церкви.

– Хочешь со мной? – спросил он мальчика.

Мартин почёсывал петуха между перьев. Если бы тот умел, он бы мурлыкал, пожалуй.

Но Мартин не пошёл с художником, да и не полагалось ему, ведь осмотр церкви – обязанность Хеннинга. А мальчик-то входил в число деревенского отребья, и нечего было ему делать в Божьем храме.

Да к тому же Мартин сильно устал, и знал, что ещё не раз успеет увидеться с художником, и радовался этому. Мартин улыбался, когда навстречу Хеннингу и художнику из темноты церкви вышел, пошатываясь, растрёпанный Ханзен, который предполагался в бегах.

«Да, – подумал Мартин, – это была хорошая идея – с дверью-то. В том числе и в целях необходимой обороны».