Stefanie vor Schulte

JUNGE MIT SCHWARZEM HAHN

Copyright © 2021 by Dyogenes Verlag AG, Zurich

All rights reserved

© Т. Набатникова, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление.

ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

1

Когда пришёл художник, чтобы расписать церковный алтарь, Мартин сразу знал, что уйдёт с ним в конце зимы. Он уйдёт с ним и даже не оглянется.

Про художника люди в деревне говорили уже давно. И вот он явился, хочет войти в церковь, а ключа нет. Трое мужчин, к которым в деревне хоть как-то прислушиваются, – а это Хеннинг, Зайдель и Заттлер, – ищут ключ и ползают по зарослям шиповника у входа в церковь. Ветер раздувает им штаны и рубахи пузырём. Треплет им волосы. Время от времени мужчины снова подходят к двери и снова трясут её. По очереди. На тот случай, если предыдущий вдруг потряс неправильно. И всякий раз изумляются, что дверь по-прежнему не поддаётся.

Художник в это время стоит со своим скудным имуществом тут же, глядит и посмеивается. Они, наверное, представляли себе художника другим: более солидным, но уж какой есть, художники в этих краях с неба не падают. Тем более в военное время.

Мартин сидит на краю колодца, шагах в десяти от церкви. Ему уже одиннадцать лет. Он рослый и тощий.

Кормится он тем, что заработает за день. Но по воскресеньям заработка нет, приходится поститься. Но он всё равно растёт. Одёжка никогда не бывает ему впору: вот только что штаны были велики, а в следующее мгновение глядишь – они уже малы.

У него очень красивые глаза. Это сразу заметно. Тёмные и терпеливые. Всё в нём кажется спокойным и осмотрительным. А деревенским от этого как раз неспокойно. Не по нутру им, когда кто-то чересчур живой или чересчур уравновешенный. Грубый – это им понятно. Хитрый и лукавый тоже. А вот задумчивость на лице одиннадцатилетнего ребёнка – это не по ним.

А ещё, разумеется, этот петух. Он всегда при мальчишке. Сидит у него на плече. Или на коленях. Или прячется у него под рубахой. Когда этот зверь дремлет, он похож на старика, и все в деревне говорят, что петух – это сам чёрт.

Ключ так и не удаётся отыскать, но художник-то уже здесь. И надо показать ему церковь. Хеннинг ещё раз перечисляет по пальцам имена людей, которые могут знать, где ключ, и вдруг его подозрение падает на Франциску. Мол, ключ непременно должен быть у неё. Никто не знает, с чего он так решил. Но всё же посылают за ней. Мартин в ожидании вытягивается в струнку. Франци ему нравится.

Она тут же явилась. От постоялого двора с харчевней, в которой она прислуживает, до церкви совсем недалеко. Ей четырнадцать лет, она кутается в платок, наброшенный на плечи. Ветер нахлёстывает волосы ей на глаза. Она очень красивая, и мужчинам в радость причинять ей боль.

Оказывается, Франци не имеет никакого отношения к ключу от церкви. Вот ведь какая досада.

Поскольку на тщетные поиски затрачено уже много времени, требуется какое-то другое решение. Художник между тем подсел к Мартину на край колодца. Петух взлетел с плеча мальчика, опустился на заляпанную красками торбу художника и принялся её поклёвывать.

Может, как-то можно вышибить двери церкви, рассуждали между тем трое самых деловитых мужчин деревни. Но позволительно ли применить насилие, чтобы открыть Божий дом? Или, может, лучше выбить окно? Что из этого будет большее кощунство? Дверь или окно? Пришли к согласию в том, что насилие – это плохо, ибо к Господу Богу можно пробиться только через слово и веру, а не посредством хорошего пинка.

– Или через смерть, – вставила Франци.

«Как она отважилась?» – подумал Мартин. Уже за одно это надо всю жизнь её защищать, чтобы любоваться при этом, как она осмеливается на такие дела.

Художник засмеялся. Ему здесь нравилось. Он подмигнул Франци. Но она не такая и не подмигнула ему в ответ.

Следовало бы спросить у пастора, но в деревне не было своего священника, только приходящий, из другой деревни. Своего-то священника они в прошлом году похоронили, а нового у них с тех пор не выросло. Да и непонятно, откуда им взять нового, если до сих пор всегда был один и тот же, да так давно, что никто уже и не помнил, что возникло раньше: деревня или пастор с церковью. Вот они и пользовались пока заёмным соседним пастором. А поскольку и этот был уже не самый молодой и ему требовалось время, чтобы преодолеть расстояние между деревнями, воскресная служба начиналась у них только после обеда.

Так или иначе, надо было спросить у соседнего пастора, как справиться с допуском в Божий храм. Но кого послать спросить? На небе громоздились тяжёлые жёлтые тучи, а идти надо через поля, где нет никакого укрытия. Здесь, на горке, уже начали посверкивать молнии. Бэнг! Бэнг! Бэнг! Это может продлиться и целую ночь. А Хеннинг, Зайдель и Заттлер слишком важны для деревенской общины, чтобы рисковать их жизнью.

– Я могу сбегать, – вызвался Мартин. Он не боялся.

– Этого хотя бы не жалко, – шепнул остальным Зайдель.

Но остальные всё медлили. Мартин, конечно, сообразительный, это известно. Как спросить, не растеряется.

И ответ, конечно, запомнит. Они боролись сами с собой и перешёптывались. Наконец сказали:

– Ну ладно, иди. Да смотри!

– А почему из вас никто не сходит, в такую-то непогодь? – удивился художник.

– Да при нём же сам чёрт, – ответил Хеннинг. – Ничего с ним не сделается!

2

Маленькая хижина – самая крайняя на горке, там, где застывшие поля примыкают к лесу. Если хочешь отогнать скотину пастись в лес, то как раз приходится идти мимо этой хижины. Иногда мальчишка сидел на пороге, приветливо махал и спрашивал, не нужна ли помощь. Иногда петух топтался на рукоятке точильного камня, который с годами врос в землю у порога и теперь покрылся лишайником, а мороз намертво спаял все его подвижные части. На этом точильном камне его отец сперва и навострил топор перед тем, как войти в дом и зарубить всю свою семью – всех, кроме мальчика.

Так это, по всей видимости, и началось.

Бертрам тогда поднялся на эту горку, потому что никто из семьи давно не показывался в деревне. Они были в долгах как в шелках, а ведь должникам полагалось показываться на люди, чтобы была возможность на них напуститься.

Итак, Бертрам пошёл наверх, на пригорок, чтобы напомнить семье об их общественном долге.

– Все зарублены топором, – рассказывал он потом. И радовался, что отныне и навсегда все станут смотреть ему в рот, а у него всегда будет о чём поведать.

Он в хижину, а там на него налетает этот чёрный дьявол – петух. Расцарапал ему лицо и руки. Бертрам упал на четвереньки и только тут увидел кровь.

– Всё было залито кровью. Вонь и трупы. Ад настоящий, скажу я вам, – говорил он.

– А что это было-то? – спросит кто-нибудь.

– Говорю же вам, они пролежали уже несколько дней. Уже черви в них завелись. Кишмя кишели. Бэ-э.

Он сплёвывал на пол, и его внук, поскольку уважал деда, тоже сплёвывал рядом. Дед похлопывал малыша по щеке:

– Хороший парнишка. – И поворачивался к остальным: – А эта скотина петух! Чёрт в натуральном виде. Не давал мне подняться.

– Но мальчик-то, – напоминал ему кто-нибудь.

– Да, он выжил. Один из всех. Должно быть, уже давно сошёл с ума. Вся эта кровь, эти развороченные раны, разваленное мясо, вы понимаете. Заглядываешь прямо в нутро тела. Какое уж там. Ребёнок наверняка уже свихнулся.

Но дитя не свихнулось и осталось в живых. Ему было тогда года три, и, видать, оказался он упрямым, раз выжил. Никто о нём тогда не позаботился. Да, трупы убрали. А к ребёнку никто не приблизился. Может быть, боялись петуха. От греха подальше. А может, просто поленились. Каждый подумал: почему я-то должен?

Но то, что мальчишка остался жив и был в своём уме, да, признаться, ещё и доброго нрава, это же уму непостижимо. Да и нестерпимо. Иной бы предпочёл, чтобы мальчишка не пережил все эти страсти, тогда бы людям не пришлось удивляться, гадать и стыдиться.

Довольствовался малым. Можно было мальчишке доверить скотину на целый день, а в качестве платы дать ему луковицу – и на том спасибо. Очень удобно было. Если бы ещё не этот страшный петух у него на загривке. Такой ребёнок – не дитя любви, какое там. Он сделан из голода и холода. На ночь он брал петуха с собой под одеяло, это все знали точно. И утром ребёнок будил петуха, потому что тот мог проспать восход солнца, и тогда ребёнок смеялся, а люди в деревне внизу слышали и осеняли себя крестным знамением, потому что ребёнок играет с нечистой силой и делит с ней ложе. Но скотину таки гнали на выпас мимо его хижины. И луковицу на всякий случай держали наготове.