Время сметает – время же и сохраняет:
Как река, несущая груз мертвых негров, коров и курятников,
И горькое яблоко со следами зубов…[27]
Из предисловия Т. С. Элиота к «Гекльберри Финну» (1950):
«Когда Марк Твен писал “Гекльберри Финна”, он сумел объединить два элемента…благодаря которым книга стала великой: эти два элемента – Мальчик и Река… То, что Гек упорно восхищается Томом, только подчеркивает в наших глазах исключительные качества первого и заурядность второго. Том обладает воображением сообразительного мальчика, который начитался романтической литературы: он мог бы, разумеется, стать писателем – он мог бы стать Марком Твеном. Точнее, он мог бы стать более банальной частью Марка Твена. Гек обладает не воображением в том смысле, в каком им обладает Том: но вместо этого он обладает видением…»
Много позже Элиот говорил, что отличающееся наибольшей проницательностью описание материнской любви и ее влияния на ребенка можно найти в книге Д. Г. Лоуренса «Фантазия бессознательного» (1922). Лоуренс подчеркивает, что любовь матери, идеализирующей сына, может питать развитие его интеллекта и духовности в ущерб чувственности и независимости[28].
Еще в школе миссис Локвуд Том отличался разнообразными интересами «научного» плана. В письме к отцу, написанном в десятилетнем возрасте, он сожалел, что во время поездки на каникулы у него разбился микроскоп и была повреждена коробка с коллекцией бабочек. Он вел наблюдения за птицами[29]. В Smith Academy почти по всем предметам он сначала оказался в числе первых[30].
«Это была хорошая школа. В ней учили, а теперь такое встречается все реже, тому, что я считаю основами: латыни и греческому, вместе с греческой и римской историей, элементарной математике, французскому и немецкому. И английскому! Я с удовольствием вспоминаю, что тогда сочинение по английскому называлось упражением в риторике. Чтобы вы не подумали, что программа была невероятно примитивной, я добавлю, что в школе была лаборатория, в которой могли ставить физические и химические эксперименты те, у кого на это доставало умения. Поскольку я провалил экземен по физике, не удивляйтесь, что я забыл имя учителя. Но я помню имена других прекрасных учителей»[31].
В школе учились дети из «хороших семей». Кроме того, Том был внуком основателя школы и имел освобождение от коллективных игр, т. е. мог держаться в стороне от остальных детей на вполне законном основании. Впрочем, и такая школа не защишала его от обид и огорчений.
Наиболее популярными учениками так или иначе были спортсмены. Защитник школьной футбольной команды Гас Кратч, центровой Фред Клипстейн, запасной Отто Шварц, успешно заменивший Клипстейна во время решающего матча. Вспоминая школьные годы, Элиот назвал по именам многих учителей, но никого из учеников, хотя и сказал в их адрес, не называя имен, несколько добрых слов. Однако Кратч, Клипстейн и Шварц мелькают в его стихах в довольно малопривлекательном контексте.
Сам он запомнился товарищам как «жутко книжный»[32].
Позже он объяснял, как в детстве ему было трудно определить, считать ли себя южанином или северянином[33]. Различие между южанами и северянами проявлялось во всем, вплоть до акцента. Рифмы в стихах его матери, сохранившей акцент Новой Англии, южанами не всегда воспринимались. Сам он, выросший в Сент-Луисе, долго сохранял следы южного акцента, но чувствовал себя северянином. До него доходили отголоски «южных» политических и коррупционных скандалов, ведь его родители принимали активное участие в городских делах. Всю жизнь он старался избегать политики, но ощущение, что «это не твое», не слишком отличается от ощущения, что ты сам – чужой.
В школу – и в школу миссис Локвуд, и в Smith Academy – можно было идти по улочкам обедневших старых кварталов. В старших классах он испытывал странное удовольствие, сознательно выбирая этот маршрут.
Многих поэтов в молодости привлекают руины – недостаток собственного эмоционального опыта возмещается наблюдением за разновременными чужими драмами, застывшими в формах внешнего упадка и разрушения. Здесь острее чувствовались запахи, особенно весной. Дыма, талой воды, ржавчины, кошачьей мочи, гниющего дерева, раскрывающихся почек на ветках, первых цветов, отбросов. Где-то Тому попалась на глаза вывеска «Пруфрок» – это имя позже он подарил одному из своих персонажей.
В школе, как и положено книжному ребенку, занятия для него были на первом месте. Впрочем, и культурная жизнь тоже. Можно было договориться с другим «первым учеником» ради экономии усилий, кто из них возьмет приз по греческому, а кто – по латыни[34]. А в освободившееся время подготовить восемь выпусков своего собственного школьного журнала «У камелька» («The Fireside»). В аннотации говорилось, что читатель найдет в журнале «художественные произведения, сплетни, театр, шутки и все, что есть интересного».
В журнале чувствовалось влияние американских книжек для детей и «веселых картинок» (эра комиксов еще не наступила). Чередуясь с шутками и комическими стихами, появлялись такие персонажи, как Боб Гремучая Змея и Болтушка Габи. В женских именах можно было увидеть намек на типажи из элитных кругов, к которым принадлежала и семья Тома: мисс Бондхолдер Форчунс, мисс Камчатти де Хейвенс или мисс Сноб.
В области культуры «The Fireside» придерживался космополитической и франкофильской ориентации. В разделе «Театр» Том писал, что драма Ростана «Сирано де Бержерак» произвела «грандиозное впечатление» в местном театре, рецензию сопровождало изображение Сирано – нос, шляпа, шпага… Упоминались мелодрама «За морем», шедшая в мюзик-холле, и комическая опера в стиле регтайм «У волн печального моря». Говорилось о скандальной актрисе Анне Хелд, игравшей в музыкальной комедии «Французская горничная».
В неожиданном сочетании разнородных фрагментов иногда можно увидеть предвестие будущего стиля Элиота с его ошеломляющим столкновением «высокого» и «низкого».
«Настоящая» поэзия попадала в мир Тома главным образом из книг – в контрапункте с ахматовским «когда б вы знали, из какого сора…».
Комические стихи и лимерики Эдварда Лира были «вирусным» чтением в школе, но менее очевидное воздействие пришло с другой стороны. В приемной у дантиста лежало собрание сочинений Эдгара По. Как ни странно, в душу Тому запали не стихи самого По, а строки поэта XVII века Генри Кинга, которые По поставил в качестве эпиграфа к рассказу «Свидание»:
Том потратил немало усилий, чтобы выяснить, кто такой Генри Кинг и что еще он написал. Возможно, при этом он впервые услышал о Джоне Донне (1573–1631), самом значительном из «метафизических» поэтов, чьим другом и душеприказчиком был Кинг. Влияние Донна на Элиота очевидно – в «Шепотках бессмертия» он пишет: «Таким же был, наверно, Донн…» Но настоящее знакомство с его стихами состоялось позже, в Гарварде.
Лет до двенадцати-тринадцати Том увлекался Киплингом – певец «бремени белых» с его сложными рваными ритмами и мужественной имперской экзотикой увлекал тогда многих. Но выбор стихов тоже о чем-то говорит. Том знал наизусть балладу «Дэнни Дивер» – о том, как вешают солдата, который убил спящего товарища.
Впрочем, читая примерно в это же время предания о короле Артуре в адаптированном для детей издании, Том тоже воспринимал их как форму поэзии.
В школе его учительницей французского была швейцарка миссис Кауфман, которая регулярно ездила в Европу. Такой стиль жизни вдовы, которой было около пятидесяти, воспринимался сент-луисцами как проявление крайнего космополитизма – местный журнал «St. Louis Republic» поместил список жителей города, пересекавших Атлантику от 10 до 20 раз, в котором она оказалась единственной женщиной.
По-французски Том читал такие произведения, как «Маленькая Фадетта» Жорж Санд, «Мадемуазель де ла Сельер» Жюля Сандо, «Рамунчо» Пьера Лоти. Круг чтения мальчика не ограничивался школьной программой, хотя трудно узнать точно, когда он познакомился, например, со стихами Бодлера. Он признается: «Я был страстно увлечен кое-какой французской поэзией задолго до того, как смог бы перевести без ошибки пару стихотворных строчек»[37].
Затем Том наткнулся на «Рубайят» Омара Хайяма в переводе Э. Фицджеральда: «Я могу вспомнить достаточно ясно тот момент, когда, лет в четырнадцать или около того, мне попался экземпляр Фицджеральдова Омара, и ошеломившее меня погружение в новый мир чувств, который эта поэма могла дать мне. Это было похоже на неожиданное обращение в новую веру; мир показался обновленным, раскрашенным в яркие, вызывающие восхищение и причиняющие боль тона. Вслед за тем я вернулся к школьному курсу, состоявшему из Байрона, Китса, Россетти, Суинберна…»[38]
В вольном переводе Э. Фицджеральда «Рубайят» представляет собой единую поэму, аллегорию жезненного пути человека, от рассвета и до прихода ночи:
Вставай! Свой камень в чашу тьмы Рассвет
Уже метнул – и звезд на небе нет,
Гляди! Восходный Ловчий полонил
В силок лучей дворцовый минарет[39].
К слову, у Фицджеральда вообще нет упоминаний красавиц, к которым мы привыкли по русским переводам Хайяма.
Школьная программа содержала немало первоклассных литературных произведений. Включение произведения в школьную программу иногда отталкивает ребенка, но с Томом было не так – впечатление от «античного цикла» и пьес Шекспира осталось на всю жизнь. Возможно, сказалось желание противостоять однообразному унитарианскому морализаторству, которого ему хватало дома.
Читали античную классику: Гомера и Ксенофонта – по-гречески; Виргилия, Овидия, Цицерона – по-латыни. На занятиях по английскому языку и литературе – Шекспира, Мильтона, Маколея, Аддисона. На французском – Расина, Мольера, Лафонтена, Гюго. В дальнешем Элиот охотно использовал цитаты этих и других авторов, чувствуя себя абсолютно свободно в этом книжном мире.
В 1901 году Том был отмечен четырьмя пурпурными и одной золотой звездой за особые успехи в латыни. Но возникает естественный вопрос: а где же были девочки? Smith Academy – школа для мальчиков. Конечно, в семье с Томом были старшие сестры. Рядом – Mary Institute. Во время различных визитов и домашних праздников Том виделся с девочками своего круга. Курьезный момент – два номера «У камелька» десятилетний Том выпустил с посвящением «Моей жене». Кто имелся в виду, ни один из биографов так и не выяснил.
Местом, позволявшим регулярно встречаться с девочками, была школа танцев. Том посещал такую школу, носившую по-американски пышное название «Танцевальная академия профессора Джекоба Малера». Сюда ходили крупная, атлетического вида, дочь миллионера Маргарет Лайонбергер, Джейн Джонс, которую сам Элиот иногда вспоминал позже, красавица Эдвина Торнбург, Эффи Багнелл (Багнеллов считали «нуворишами»), сестра одноклассника Тома Маргарет Шапли.
В школу танцев Тома записали родители, несмотря на его сопротивление – он отличался стеснительностью. Та же Маргарет Шапли вспоминала, что Тома девочки про себя звали лопоухим[40]. Тем не менее он научился хорошо танцевать.
Вернемся, однако, к литературе.
Оглядываясь назад, Элиот писал, что в юности «стихотворение или поэзия какого-то поэта иногда вторгаются в молодое сознание и полностью им овладевают на некоторое время… Зачастую результатом является взрыв сочинительства, которое мы можем назвать подражанием… Это не намеренный выбор поэта для имитации, но писательство в состоянии своего рода демонической одержимости одним поэтом»[41].
К концу школы он научился сознательно выбирать поэтов для подражания.
Последний год в Smith Academy ознаменовался несколькими публикациями, подписанными «Т. С. Элиот», в «Smith Academy Record», журнале, выпускавшемся школой, а не самим Томом. От школьных товарищей автора отличала большая способность к имитации и умение организовать разнообразный материал.
«A Fable for Feasters» («Басня для Празднующих» о призраке в средневековом монастыре) была написана в стиле «Дон Жуана» Байрона. Чувствовалось в ней и влияние викторианского юмора, высмеивающего «мрачное средневековье». Генрих VIII с его восемью женами упоминался как «король-мормон». Для ободрения сонных монахов использовался Knout – это русское слово было зыбким мостиком, связывавшим Тома с Россией, о которой он, как и подавляющее большинство его сограждан, ничего не знал.
Стихотворение «A Lyric» («Лирика») – в стиле Бена Джонсона.
Опубликовал «Record» и прозу Тома. Мрачный рассказ о стервятниках на поле битвы («Birds of Prey») и «сказки» – о двух моряках, потерпевших кораблекрушение и живущих на спине кита («Tale of the Whale»), и о другом моряке, капитане, оказавшемся хозяином необитаемого острова («The Man Who Was King»). Тут чувствовалось влияние Киплинга.
В том же году Том получил золотую школьную медаль за успехи в латыни. Отец подарил ему по такому случаю 25 долларов. Часть из них Том тайком от родителей потратил на то, чтобы купить томик Перси Биши Шелли, считавшегося атеистом и не допущенного в домашнюю библиотеку. Маленький бунт? Шелли был очередным его увлечением, правда недолго.
Скиталица небес, печальная луна,
Как скорбно с высоты на землю ты глядишь!
<…>
Всегда, везде – одна,
Не зная, на кого лучистый взор склонить,
Не зная ничего, что́ можно полюбить![42]
Еще одна составляющая той волшебной смеси, которую называют детством, – летние каникулы.
Каникулы в Новой Англии стали семейной традицией еще до рождения Тома, по инициативе его деда, сохранившего связь с местами, где он родился и вырос.
После кончины Уильяма Гринлифа традицию продолжил Генри Уэйр. На лето Элиоты ездили сначала в Хэмптон-Бич в штате Нью-Гемпшир, затем, с 1893 года, в Глостер – океанский рыболовный порт в штате Массачусетс. Теперь поездки занимали не больше двух суток по железной дороге, а вагоны стали намного комфортабельнее, чем пятьдесят лет тому назад.
В Новой Англии они оставались с июня по октябрь. В первые годы они жили в гостинице с «литературным» названием «Готорн инн». Потом Генри Уэйр купил участок и построил дом на мысу под названием Истерн-Пойнт. С одной стороны открывался вид на океан, а с другой – на гавань Глостера. Взрослые шутили, что Атлантический океан – это огромное озеро, на восточном берегу которого находится Англия. Но пересечь его никто из них не стремился. К бывшей метрополии большинство американцев относилось с подозрением, и старшие Элиоты не были исключением. Для Тома, однако, с этих выездов началось обратное движение, возвращение к «исторической родине».
Искореженные океанскими ветрами сосны, можжевельник, обточенные волнами гранитные скалы. С конца каменистого мыса виднеются гранитные островки, почти скрытые волнами, а во время прилива совсем незаметные. У островков есть свои имена – например, группа из трех маленьких островков зовется Драй Сэлведжес. Считается, что это искаженное французское trois sauvages – «три дикаря». Они особенно опасны для моряков в бурю.
На каникулах Том много читал – сохранилось немало фотографий, где он сидит с книжкой на веранде. Но вдали от школы складывались иные отношения с природным, не городским миром. Недаром он возил с собой книгу о наблюдении за птицами.
Менялось и отношение к собственному телу. В школе для Тома исключалось участие в занятиях спортом и соревнованиях. Здесь – другое дело. Он учился плавать и брал уроки хождения под парусом у старого моряка по прозвищу Шкипер, а позже сам выходил в море на лодке или на яхте.
Река внутри нас, море вокруг нас,
Море к тому же граница земли, гранита,
В который бьется; заливов, в которых
Разбрасывает намеки на дни творенья —
Медузу, краба, китовый хребет…[43]
Позже, с другого берега океана, в письмах родным, он часто вспоминал Глостер: «Гавань в Бошэме не такая хорошая, как в Глостере, потому что здесь узкий канал и сильный прилив, но хождение под парусом везде одинаково…»[44]
О проекте
О подписке