В начале декабря заместитель декана Э. Г. Уэллс написал отцу Тома, что «оценки Томаса в ноябре были настолько неудовлетворительны, что административный совет назначает ему испытательный срок…». Письмо заканчивалось грозным предупреждением – если оценки существенно не улучшатся, Том может быть отчислен без дальнеших формальностей^[51].

Ответ не заставил себя ждать. Г. У. Элиот приводил некоторые оправдания для сына: «Наставники в колледже согласились с выбором предметов, сделанным Томом, требовавшим большого дополнительного чтения», но подчеркивал, что Том «глубоко озабочен» и что «на каникулах его ожидает серьезный разговор»^[52].

Ближе к Рождеству Том поездом отправился в Сент-Луис и после «серьезного разговора» в начале 1907 года вернулся в Гарвард.

4

За ум Том взялся, но не следует думать, что в результате он превратился в блестящего студента. Все было сложнее.

Он, несомненно, обладал чувством цели. Это чувство вполне может существовать в отсутствие ясной цели, поскольку опирается на пример предков, у которых такая цель была. И чувством долга – опять-таки по их примеру. Во втором семестре ему удалось отойти от опасной черты. Годовая оценка по греческому поднялась до В, по средневековой истории, конституционному праву и немецкому оценки удалось исправить на С. Администрация учла эти усилия и убрала его фамилию из списка кандидатов на отчисление.

Тогда же, в феврале, Том попытался войти в команду по гребле. Его фамилия появилась в списке кандидатов, опубликованном в «Harvard Crimson». Это был единственный вид спорта, где у него имелся некоторый опыт, но в команду его не взяли – возможно, из-за хрупкого телосложения при высоком росте, а может, зная что-то о его физических ограничениях.

В дальнейшем в Гарварде он все-таки занимался греблей, но в одиночку, а летом в Истерн-Пойнт ходил под парусом. Навещали его там и университетские знакомые. Родители разрешали ему покидать Истерн-Пойнт вместе с ними на несколько дней – и он иногда ходил до самой канадской границы, а однажды с двумя однокурсниками из-за шторма провел пару дней на маленьком островке, питаясь исключительно омарами.

И все же весь первый год в Гарварде Том, как он не раз признавал в будущем, в основном бил баклуши. Едва ли в эти годы он чувствовал себя особо религиозным – скорее стремился отвернуться от слишком упрощенной родительской веры. Силу противоречий, неразрешимых в земной жизни, хорошо понимали отцы церкви, но от них всячески пытались избавиться унитарианцы, во всем искавшие логически безупречной ясности.

Джон Донн, поэт, стихи которого с таким увлечением читал Том, противоречий не избегал – скорее наоборот. Том едва ли в это время задумывался о глубоких парадоксах веры, но на фоне довольно бледной и подражательной американской поэзии начала ХХ века стихи Донна выглядели прорывом в иное измерение:

 
Взгляни и рассуди: вот блошка
Куснула, крови выпила немножко,
Сперва – моей, потом – твоей,
И наша кровь перемешалась в ней.
Какое в этом прегрешенье?
Бесчестье разве иль кровосмешенье?^[53]
 

После летних каникул Том переехал на 22 Russell Hall, оставаясь в пределах «золотого берега». Теперь его соседями стали Говард Моррис и Джон Робинсон, все трое договорились поселиться совместно, зная друг друга по Milton Academy. Ни Моррис, ни Робинсон не отличались ярко выраженными литературными интересами, но Тома это устраивало.

Знакомые, разделявшие интерес к литературе, у него тоже появились, но не из числа соседей. Это были Конрад Эйкен и Уильям Тинком-Фернандес. «Тинк», на семь лет старше Тома, был ярким примером гарвардского космополитизма – он родился в Индии, отец его был англо-португальского происхождения, а мать – настоящая индуска, «хинди». Жил он в Нью-Йорке и приезжал в Гарвард только на занятия, поэтому старался записываться лишь на лекции, читавшиеся по вторникам и четвергам, подобно вымышленному Голдкостидесу.

Робинсон был яхтсменом-энтузиастом. Рослый, тяжелый Моррис считался легким в общении, любил хорошо поесть, выпить и послушать музыку, но мало интересовался литературой. После Гарварда он стал брокером на Уолл-стрит. Позже он взял в свадебное путешествие подаренный автором экземпляр «Бесплодной земли»^[54], поэмы, сделавшей Элиота знаменитым, объявил «чушью» и выкинул из окна поезда. Тем не менее дружбу с ним Элиот ценил и переписывался с Моррисом до его смерти в 1954 году^[55].

Важной стороной гарвардской социальной жизни являлись клубы, и Том вступил сразу в несколько. К слову, в студенческом Гарварде, в отличие от Бостона, действовал «сухой закон», но он не распространялся на клубы. Почти сразу он стал членом Southern Club – ведь Сент-Луис это почти Юг. В начале второго курса его приняли в элитный Digamma (это название одной из архаических греческих букв, «двойной гаммы»). Незадолго до получения диплома он вступил в Stilus Club и Signet Society – их названия подчеркивали интерес к литературе. Все эти клубы были чисто мужскими.

В Southern Club, как позже вспоминал сам Элиот, «в основном дулись в покер и чертовски много пили». Это могло быть одной из причин провалов Тома на первом курсе. В Digamma состояло много спортсменов и требовалось проходить секретный ритуал инициации. Товарищами Тома по клубу были Ван Вик Брукс, в будущем – литературный критик и историк литературы, Гарольд Петерс, увлекавшийся парусным спортом – это с ним Тому пришлось питаться омарами на острове, – и многие другие, например его второй сосед Робинсон и Леон Литтл, также энтузиасты хождения под парусом. Всего с курса Тома в Digamma вступило 17 человек. В 1908/1909 году Тома избрали казначеем клуба. По воспоминаниям Литтла, обязанности казначея вызывали у Тома отвращение, но опыт пригодился, когда позже ему пришлось работать в банке.

Все это соответствовало традициям становления «настоящего гарвардца». Стоит привести пространную цитату, описывающую студенческий быт на 22 Russell Hall. Область неустойчивого равновесия, островок покоя в середине первой половины жизни – детство закончилось, треволнения первокурсника остались позади, будущее еще не определилось. Описание принадлежит Т. С. Мэтьюзу (некоторые мелочи могут быть плодом его фантазии).

Гостиная «была хорошо освещена: посреди потолка висела люстра, приспособленная для освещения газом и электричеством; на стене были как электрическая розетка, так и краник для газа; на столике у камина стояла “студенческая лампа” под зеленым стеклянным абажуром в стиле art noveau. На столике, заставленном табачными жестянками, рядом с небольшой стопкой книг лежала газета “Saturday Evening Post» (должно быть, Морриса); по другую сторону от камина находилась маленькая этажерка для книг в форме усеченной пирамиды, с энциклопедией и подборкой “классиков” (должно быть, Элиота). Большой восточный ковер покрывал большую часть пола. Спиртовка с судком для разогрева пищи стояла на верхней полке пирамидки, чайный сервиз на еще одном столике. В эркере под двумя из трех окон место занимал диван, c многочисленными подушками и ковриками сверху. Были еще два мягких кресла с мягкими кожаными сиденьями, широкими деревянными подлокотниками и деревянным каркасом в стиле Морриса (другого Морриса, Уильяма, знаменитого дизайнера. – С. С.); и третий стул, бескомпромиссно жесткий.

Над каминной полкой висел большой квадратный вымпел малинового цвета с надписью Harvard 1910; цифры частично заслоняли две фотографии футбольных команд (неточность: в 1908/1909 году Элиот переехал из этой комнаты. – С. С.). Между фотографиями стояла большая пивная кружка; на второй полке над камином еще четыре, с двумя посеребренными спортивными кубками на флангах (собственность Морриса). В центре ее – дюжина книг (общая собственность). Сразу над камином находилась еще подвесная этажерка для трубок – ряд гипсовых головок троллей; около нее свисала с крючка германская крестьянская трубка. На каминной решетке сложены были короткие березовые поленья. Стены покрывали фотографии в рамках: семейные фото, снимки классических зданий и статуй, дипломы, тоже в рамках»^[56].

5

Том писал стихи – пока не особо оригинальные.

Учился он более серьезно, решив, что станет бакалавром за три года вместо четырех. Усвоенное в университете сделалось одной из основ его собственного творчества – не самый типичный случай для поэтов. «Между 1906 и 1910 годами, когда он получил диплом магистра искусств, он сдал 25 курсов по десяти предметам: английскому, латыни, греческому, французскому, немецкому, сравнительному литературоведению, философии, истории, изобразительному искусству и государственному управлению»^[57]. Кипучая студенческая активность дополняет картину – но о внутренней жизни личности можно судить, увы, главным образом по косвенным проявлениям.

Среди населения массачусетского Кембриджа студенты составляли едва 5 %, но знакомства Тома почти не выходили за пределы университетской среды. Что касается противоположного пола, тут еще царил викторианский идеал, усиленный новоанглийским пуританством. Cэмюэл Элиот Морисон, дальний родственник Т. С. Элиота, выпускник 1908 года, вспоминал: «Воскресенье после полудня было тем временем, когда гарвардцы из высшего слоя отвечали на приглашения. Их можно было видеть во фраках, расшитых жилетах и цилиндрах, с тросточками в руках, идущими в обе стороны по Commonwealth avenue (в Бостоне. – С. С.) чтобы постучаться к мамам [соучеников], которые пригласили их на ужин или на танцы. И горе тем, кто пропустил неделю или две – их вычеркнут из списка приглашаемых…»^[58]

«Смешанные» танцевальные вечера бывали и на территории женского Рэдклифф-колледжа. Том, кроме того, навещал родных. Позже некоторых из них он вывел под псевдонимами в своих стихах – «кузину Нэнси Элликотт», «кузину Хэрриет», незамужнюю тетушку «мисс Хелен Слингсби». Посещал он и бостонских светских дам, что тоже отразилось в его поэзии – например, в «Portrait of a Lady» дается иронический портрет мисс Аделин Моффэт.

Биография Т. С. Элиота небогата яркими событиями, но биографии окружавших его людей часто создают неожиданные контрасты. Аделин Моффэт (1862–1956) была знакомой старшей сестры Тома Ады. Дочь миссионера, она работала секретарем писателя-южанина Джорджа Вашингтона Кэйбла (1844–1925), благотоворителя и борца за равноправие цветных граждан. В 1903–1904 годах. побывала в археологической экспедиции на Крите в качестве художника. Устраивала чаепития для гарвардских студентов. В поздние годы боролась за признание самозванки Анны Андерсен великой княгиней Анастасией, дочерью Николая II. Прочитав «Портрет», написанный Элиотом, об этом догадаться трудно.

В Гарварде одним из близких друзей Элиота был Конрад Эйкен (Conrad Aiken, 1889–1973). Вернее, «относительно близких». По меткой характеристике, данной Тому Т. С. Мэтьюзом, «у него не было близких друзей ни тогда, ни позже. Конрад Эйкен сблизился с ним не меньше, чем кто-либо иной, но только ценой собачьей преданности: он был подобен верному Ахату (другу Энея. – С. С.), которому Элиот покровительствовал, порой насмехаясь, а иногда жестоко третируя»^[59].

Эйкен тоже стал известным поэтом. Элиот, однако, выражал недоумение, что из них двоих, «обладавших примерно равным талантом», Эйкен остался недооцененным – его признание свелось к нескольким американским премиям. Оба друга входили в редакцию «Harvard Advocate». В отличие от Элиота, выросшего в благополучной семье, Эйкен осиротел в 11 лет: его отец, врач-хирург, убил жену и покончил с собой. Конрад воспитывался у родственников. Он оставил яркие воспоминания о Гарварде и студенческих годах, проведенных с Элиотом:

«Сорок лет назад Кембридж <…> во многих отношениях все еще оставался деревней. Сирень и белые заборчики из штакетника под сенью вязов, запряженные лошадьми цистерны для полива улиц, покрытых слепящей пылью летом, дощатые мостки, которые укладывались поверх тротуаров зимой и убирались весной, сани, скользящие по снегу, и надо всем звон ужасного колокола в колледже. Были ли мы тогда, как младшекурсники, веселее, чем сейчас? Да, при всех обстоятельствах <…> и мое самое раннее отчетливое воспоминание <…> о нашем герое – это как о необычайно привлекательном, высоком и скорее щеголеватом молодом человеке с улыбкой, похожей на улыбку ламии (ламия – пьющий кровь мифический монстр с телом змеи, но головой и грудью женщины. – С. С.), который выглянул из дверей Lampoon и, увидав меня, внезапно меня обнял – в то время как из окон над нашими головами доносился шум вечеринки с пуншем <…> “А это, – заметил мой удивленный спутник, – если Том вспомнит это завтра, ввергнет его в агонию смущения”. И вне всякого сомнения, так оно и произошло, ибо он был стеснительным».

К слову, сам Эйкен был небольшого роста, рыжеволосым и веснушчатым.

«Впрочем, – счел нужным уточнить Эйкен, – это ни в коем случае не делало его необщительным. Ибо если мы первоначально встречались как члены редакции Harvard Advocate <…> мы также встречались на танцах в Бэкингем и Браттл-холле <…> Он откровенно признавал необходимость, если ты стеснителен, дисциплинировать себя, чтобы не лишиться некоторых видов опыта, которым сопротивляется твоя природа. Танцы и вечеринки были составной частью этой дисциплины»^[60].

Об Аделин Моффэт Эйкен писал, что «она, подобно Цирцее, подвергла Цеце (Tsetse, прозвище Тома. – С. С.) странным превращениям…»^[61].

Метаморфоза готовилась незаметно. Эзра Паунд позже говорил, что Элиот «сам воспитал в себе модерниста». Пока что его стихи в Advocate выглядели банальными. В мае 1907 года там была напечатана его «Песня» («Song»), слегка переделанное школьное стихотворение. Новая его версия появилась в ноябре 1908-го. Во всех обыгрывалась тема увядающих цветов. Вглядевшись, правда, можно заметить необычный образ, принадлежащий иной образной системе: Восток сплетал красное и серое, «the East was weaving red with gray». Но увидеть это легче, глядя из будущего…

В сатирическом Lampoon вскоре появилась пародия на это стихотворение, где автор заменил цветы на молочные бутылки: «Пустые бутылки, молочные бутылки, бутылки рассвета…» Молочники забирали по утрам пустые бутылки и оставляли полные на ступенях домов.

Чтобы завоевать популярность у товарищей, Том писал совсем другие стихи – скабрезные вирши, от которых его родители пришли бы в ужас. Не стоит удивляться – ведь речь идет о чисто мужской студенческой компании. Неуверенность прячется за бравадой, почти полное отсутствие опыта – за гротескными образами. Переходный возраст и предчувствие смены эпох.