– Эй, Семен! – окликнул он буфетчика, суетящегося перед котлом. – Чаю сооруди, да варенье клубничное посмотри, и не прошлогоднее. Хлеба свежего с маслом… Давай, живее, – обернулся ко мне. – Может, колбаски желаете. Вон, наварили сколько.

– Нет, спасибо, я только чаю, согреться.

– Сейчас Семен все сделает, а я пойду корму задам коням.

– Я с тобой, – мне вдруг захотелось еще раз взглянуть на Грома. Удивительный конь. Я до сих пор помнил его гладкую упругую шею, стремительный легкий шаг, силу, которая исходила от гибкого тела…

В конюшне остро пахло мочой.

– Ох, и надули за ночь, – покачал головой Степан. – Надо конюхов кликать, чтобы убрали, да свежее сено постелили.

– Ты иди, зови, а я здесь постою.

Гром доверчиво потянулся ко мне. Я угостил его припасенной краюхой с солью. Что за конь красивый! Глаза большие, темные. Реснички длинные. А зубы какие белые!

– Нравится? – В дверях стоял Василий. На нем была простая домашняя одежда. Какой-то старый халат, под халатом белая рубаха с косым воротом, шаровары, подобно турецким, короткие сапожки. Глаза опухшие. Наверное, всю ночь не спал. Выглядел усталым, но походил на человека, который, наконец, пересилил горе, свалившееся на него внезапно, и теперь готов жить дальше. Смирился.

– Еще бы! – ответил я. – Все бы отдал за такого коня.

– Да, у настоящего мужчины три соблазнителя: слава, женщины и лошади.

– Наверное, – я пожал плечами. – В этом еще не разбираюсь.

– Ничего. Всему свое время, – горько усмехнулся Василий.

– Почему вы не возьмете его с собой? На таком коне, да в строю, да на параде…

– Хотел взять… Жалко… Под военным седлом кони долго не живут. Хотя, и здесь ему не место… Эх, думаю, выйду в отставку, да займусь разведением коней, – он вновь невесело усмехнулся.

– Так, когда выйдете в отставку, Гром уже состарится. Ему сейчас волю надо, – не согласился я.

Василий подошел ближе. Погладил коня по морде.

– Ну, как живется тебе, Гром? Понимаю тебя, Сашка, – хлопнул он меня по плечу. – Хотел бы такого рысака?

– Конечно. Кто бы не хотел?

– Не могу, – после паузы раздумий ответил дядька. – Вот, как нож в сердце, – не отдам. Прости. Все, что хочешь – проси – не жалко для племянника, но не Грома.

– Ничего. Я понимаю. Да и куда мне его в Петербург? У нас во дворе конюшня – кое-как две клячи помещаются.

Я говорил с улыбкой, а душа так и ныла: – эх, такого бы коня, да по проспекту Невскому промчаться! Все бы ваньки кляч своих заворачивали, уступая дорогу. Дамы бы шеи ломали, следя за удалым всадником, а статные господа скрипели зубами от зависти…

***

Отец позвал меня к себе. Только я потянулся к дверной ручке, как из кабинета выбежала заплаканная тетка Мария. Она промчалась мимо, вытирая кружевным батистовым платочком покрасневшие глаза, и даже не ответила на мое приветствие. Отец задумчиво прохаживался вдоль массивных книжных шкафов. Увидев меня, попросил плотнее прикрыть дверь.

– Мне надо с тобой посоветоваться по важному делу, – сказал он, не гладя в мою сторону.

Советоваться со мной, да еще по важному делу? Я был весьма удивлен. Отец всегда считал меня оболтусом, отчитывал даже за малейшую шалость, а тут вдруг вызвал на совет.

– Отчего же со мной? Отчего же маменьку не позвать? – недоумевал я.

– С ней я уже разговаривал. Но так как ты наш старший сын, твое слово решает многое.

Что за подвох?

– Ты считаешь меня взрослым? – осторожно спросил я.

– Да, – отец шагнул в мою сторону и посмотрел прямо в глаза. – Скоро тебе четырнадцать, и пора стать полноценным членом семьи: ответственно выполнять поручения и блюсти честь. Или я не прав? Ты чувствуешь, что еще не созрел?

Я не знал, что ответить.

– Простите папенька, я немного растерян. Как-то ваше предложение прозвучало неожиданно для меня.

– Перейдем к делу. – Он решительно двинулся к столу и поднял с него гербовую бумагу, исписанную убористым подчерком. – Вчера приезжал нотариус из Пскова, вскрыл завещание покойного графа. Воля Петра Васильевича весьма необычная. Теперь все имения, а также дом и лесопильная мануфактура переходит в мое распоряжение.

– Тебе? – не сразу понял я. – Почему тебе? А графине Марии, а графу Василию?

– Ничего, – отрицательно покачал он головой. – Я должен назначить им содержание и, конечно так и сделаю… Не правда ли, странное завещание? – он передернул плечами. – Меня отец… твой дед… отдалил и не желал видеть, не общался более четырнадцати лет…Боже! Целых четырнадцать лет!.. вдруг делает наследником всего капитала, а любимым детям не оставляет ничего.

– Графиня Мария плакала по этому поводу?

Отец задумчиво окинул взглядом шкафы, произнес:

– Случаются в жизни нелепые ситуации. Да, старик, царство ему небесное, начудил.

– Ничего странного, – рассудил я, вдруг поняв замысел деда. Удивился: и чего папенька не понимает? Ведь все так просто. – Если ты всего достиг сам, то и имение сохранишь. Поэтому отец тебе доверил управлять после себя.

– Возможно, ты прав. У меня тоже возникали такие мысли, – он задумался. – Ну, что, Мария? Она и ездить сюда не будет из Москвы. А за мануфактурой пригляд нужен. Муж ее Преображенов, это между нами, – он прижал указательный палец к губам, – картами частенько балуется. Вот как продуется, так и от имения ничего не останется. Василий? Ну что с бравого улана возьмешь? Какой из него управляющий?

– Папенька, – укоризненно покачал я головой.

– Согласен, не хорошо так о родне говорить. Но я-то его знаю с детства.

По правде, я с первого взгляда понял, что семейство Преображеновых в долгах. Уж больно выцветшее платье на тетке Марии, уж больно облезлый бобровый воротник на пальто дядюшки. Да и кузины одеты неопрятно. Гувернантки хорошей у них нет – видно сразу. О Василии я ничего не мог сказать. Однако всем известно, как живут кавалергарды: есть деньги – гуляют, нет денег – песни поют.

– И в данный момент передо мной встает выбор, – продолжал между тем отец: – остаться здесь или отправляться в Петербург?

– Как это – остаться? – не понял я. Что он такое придумывает? – Здесь? В лесу?

– В имении, – поправил он меня. Подвел к окну, отдернул штору, показывая тоскливый зимний пейзаж. – Посмотри, какая красота! Знаешь, как в Крещенках здорово летом? Солнце, травы кругом, охота…

Я почувствовал фальшь в его голосе, едва уловимую.

– А зимой? А осенью? Да ты и сам не горишь желанием остаться. Как же служба? Ты же заскучаешь по комитету, по товарищам…

– Служба… Служба… Ну что со службой? – забубнил зло он и принялся ходить по кабинету, заложив руки за спину. – Уйду в отставку. Зато маменька любит тишину и уют. Сестрам твоим здесь понравится.

Вот этого я от него не ожидал. Я взглянул на его безупречное жабо, отглаженный идеально камзол с двумя рядами золотых форменных пуговиц, панталоны чиновничьего мышиного цвета, чулки без пятнышка, английские башмаки с пряжками… Какой из него помещик? Да он без бумаг и дня не проживет. Вечно гордился своими точными расчётами, пропадал целыми сутками на строительстве, светился от счастья, когда какой-нибудь дом или просто пристройку сдавали с его участием, а тут, вдруг – тишина, уют понадобились. Бобровую шапку напялит, валенки, шубу до пят – вот чучело будет… Не верю я ему! Первый раз в жизни – не верю.

– Я должен поступить в морской корпус, – четко ответил я. – И вам, папенька не к лицу бросать службу. Долг каждого дворянина – служить России.

– Да что ты понимаешь в этом? – попробовал он меня образумить.

– Вы сами спросили у меня совета, я вам выдаю свои суждения. И сестрам я не желаю участи вырастить провинциальными барышнями, коих называют у нас деревенскими дурочками.

– Откуда ты набрался такого? – возмутился он, гневно выпячивая грудь.

– Вы прекрасно знаете, папенька, что это именно так.

– Ну, так что, бросать имение на управляющего?

– По моему мнению, Зигфрид Карлович достойный человек. Его даже Степан уважает.

– Степан у тебя – мерило всего, – распалился он.

– Не всего, – возразил я. – Но людей прекрасно видит.

– Спасибо за совет. Можешь идти, – бросил отец и отвернулся к окну.

Он сделал вид, что рассердился, но я-то услышал его вздох облегчения.

***

Вечером родственники собрались в столовой зале. Граф Преображенов презрительно поглядывал на всех, как бы говоря: и чего я тут к вам перся из Москвы? Сидел бы сейчас с друзьями в клубе, играл в карты, пил шампанское. Его жена, моя тетка Мария, походила на обиженного ребенка, часто сморкалась в кружевной платок и терла, без того, красные, заплаканные глаза. Дядьке Василию как будто было все равно. Он отречено глядел куда-то в темнеющий вечер за окном. Думал о своем. Явился он, на этот раз, в строгом мундире улана, намекая, что готов немедля отправиться в войска. Колет темно-синий с красной грудью, рейтузы с красными лампасами, высокие сапоги, начищены до блеска. Даже нацепил блестящие шпоры. Еще были дальние родственники, имена и звания которых я толком не запомнил. Они прибыли в надежде получить хоть какие-нибудь крохи из наследства.

Отец долго читал составленную им накануне декларацию: кому чего и сколько. Тетка Мария залилась радостными слезами, когда отец объявил, что отдает ей в управление какое-то подмосковное имение с тремя сотнями душ крепостных, купленное покойным графом недавно. Даже Преображенов вдруг потеплел лицом и засверкал глазками. Василию назначено жалование в тысячу рублей годовых, а после отставки передавалось имение Крещенки. Но Василий не проявил никакого интереса к услышанному. Когда, после собрания, отец у него спросил, чем же он недоволен? Может сумма жалования маленькая? Василий вздохнул и ответил:

– Нет, брат. Ты поступил по справедливости. Да на кой мне эта усадьба? Эх, как я теперь без отца?

Тогда я не мог понять, как сильно он любил старика. Вот, у меня есть отец. Наверное, я его тоже люблю. Никогда не задумывался над этим. А если бы с ним что-то случилось? Нет! Даже думать о таком не хотелось!

После долгих прощаний с родственниками, их отъезда, отец, к радости сестер и меня, объявил, что мы отправляемся в Петербург, а за имением будет следить управляющий.

– Прощай, брат, – обнял меня Василий. – Очень рад обрести племянника. Как станешь капитаном какого-нибудь фрегата, возьми меня с собой хоть в одно плаванье. Я в море ни разу не был.

– Когда это будет? – усмехнулся я.

Товарищ его уже сидел в седле. Ординарцы в сторонке готовились к выезду

– Надо же, приеду в полк, расскажу: пять племянниц – беда! – весело крикнул он Назимову. – Но зато есть племянник – орел! Высокий, вихрастый. Эх, как же ты на деда похож, – с грустью обернулся он ко мне.

– Я?

– Где-то в кладовых портрет его есть, он в юности – ну, вылитый ты, – Василий отвернулся и украдкой смахнул слезу.

Степан вывел ему оседланного Грома. До чего же здорово конь смотрелся под синим уланским чепраком, с перетянутыми бабками, расчёсанной гривой.

– Все же берете в войска? – с сожалением спросил я.

– Беру. Ты же сам меня убеждал: застоялся он здесь. Я тебе и поверил. Ну, еще раз – прощай. Даст бог – свидимся.

Он лихо запрыгнул в седло, поправил плащ, подбитый мехом. Нахлобучил на голову лисий треух.

– Дядя Василий, – выбежала Маша, путаясь в длинной заячьей шубке. – Погодите. Я вам платок вышила.

Она протянула ему кружевной платочек.

Василий засмеялся, нагнулся. Подхватил Машу и усадил перед собой на коня:

– Дурешка моя маленькая. Да меня же в полку засмеют, если увидят женский платочек.

– Неправда, – мотнула головой Маша. – Вы скажите, что племянница подарила.

– Спасибо, Машенька, – Он осторожно поставил ее обратно на землю, а платок спрятал под колетом на груди. Обернулся к товарищу: – Ты свидетель: платок Машенькин.

– Клянусь честью, – козырнул Назимов, чуть не скинув высокую конфедератку.

Всадники умчались. Я еще различал их до деревеньки, но когда они въехали в лес, то совсем пропали. Надо же, а у меня славный дядька, улан. Наверное, скоро генералом будет… А может – не скоро. Но все равно – здорово иметь дядьку – бравого кавалергарда. Вот так, спросит кто-нибудь: – А есть у тебя в роду служивые? А как же, – отвечу я небрежно. – В Литовском уланском.

***

Отец оживленно командовал дворовым, укладывавшим сундуки на задок саней. У него был вид человека, спихнувшего с себя непосильную ношу. Маменька суетилась, прося покрепче вязать поклажу. Маша помогала маленькой Оленьке застегивать шубку.

– Александр, ты еще не собран? – погрозил мне отец. – Давай скорее. Через полчаса отправляемся. В санях поедешь или верхом?

– Верхом? – не понял я. – Вы решили взять еще лошадей?

– Ах, ты же ничего не знаешь. – Он обнял меня за плечо и тихо стал говорить: – Мы с матерью посоветовались… У нас теперь будет доход с имения, да с мануфактуры. Вот, решили снять дом побольше. Ну, а к дому нужен выезд. У нас теперь будет свой выезд…

– Свой? Здорово! – обрадовался я, но тут же спросил: – А кто будет конюхом?

– Найдем конюха. Экая проблема!

– Папенька, давайте Степана возьмем, – тут же нашелся я. – Лучше него никто не справится. Да и человек он – ладный.

– Степана? – отец призадумался. – Пожалуй, ты прав. Но если Зигфрид Карлович приболеет, кто за имением следить будет?

Я недослушал и побежал на конюшню. Как раз, Заречный выводил двух поджарых коней для нашего выезда.

– Степан! – накинулся я на него

– Что случилось, барин? – испугано воскликнул он.

– Степан, ты останешься с нами в Петербурге.

– Фу, ты… Барин, да что я там забыл? – усмехнулся Степан.

– Ну, как же. У нас теперь будет другой дом и выезд…

– Это ж мне бороду надо будет стричь, да ливрею носить, – недовольно покачал он головой.

– Степан, ну, пожалуйста, – взмолился я.

– Как скажете, – улыбнулся он, – Коль табачок найдется добрый…

– Да найдется, найдется, – успокоил я его.

– Это кому? – спрашивал у кого-то отец.

– Так, благодетелю моему, Александру. Шубейку справить, али коврик сделать.

Мы со Степаном обернулись. Федор с туляком за спиной показывал отцу выделанную и уже почищенную медвежью шкуру.

– Я ее отваром дубовым вывел, да щелоком потом – не пахнет.

– Ну, спасибо, – нехотя согласился отец.

– Спасибо, Федор, – крикнул я, вскакивая в седло.

– Это вам, – громаднющее. Я теперь с таким ружжом столько добуду, столько…

Сани тронулись. Степан на облучке посвистывал, подгоняя тройку. Я скакал рядом, ведя на поводу еще одну лошадь. На минуту придержал коня, обернулся, посмотрел на пригорок, где оставалась большая, красивая, но какая-то неуютная усадьба. Дворовые столпились на крыльце, провожая нас. Горбатая сука Матильда мчалась вслед. Но, добежав до ворот, борзая остановилась, словно наткнулась на преграду, жалобно залаяла, переходя на вой. В окне, там, где была моя спальня, сидел грустный рыжий Маркиз.

Нет, это не мой мир. Я не принадлежу вам, и вы – не мои. Мой мир там, на брегах Невы, в каменном тесном городе, который я люблю безумно. Там я знаю каждый угол, каждый кирпичик, каждый булыжник мостовой, и они меня знают. А здесь, в этом черном лесу я – чужой.

Сани уже далеко отъехали. Я помахал рукой, прощаясь с угрюмым, великолепным домом и поскакал вслед за санями. Самый приятный путь тот, который ведет к родной обители.

А еще я почувствовал, что возвращаюсь немного другим, каким-то повзрослевшим. В Крещенки въезжал Сашенька Очаров, а уезжает Александр Андреевич Очаров. Глупо, конечно так думать. Мы пробыли в Крещенках чуть меньше двух недель. Но мне показалось, будто я возвращаюсь из далекого, долгого странствия.