– Молодца! Хвалю за службу, сержант. Рядовой Жилин под моей командой выдвигается вон в ту ложбинку, нести боевое охранение. В 2.30 придёшь сменять, и без опозданий, раз со старшины Крынченко котлы отстегнул.

– Так, товарищ младший лейтенант… ему они теперь зачем же?

– На обдумывание данного вопроса имеешь всю предстоящую ночь, до 6.00. А там гансы кофий свой попьют, юнкерсы заседлают и опять утюжить припожалуют. К 7.30 у тебя, Щурин, ха-ароший шанс есть со старшиной встретиться и доложить по всей форме: зачем ему часы теперь без надобности.

У Щурина чуть дёрнулась правая кисть присобранная в кулак по стойке «смирно». Запястье плотнее вжалось в бедро твёрдой выпуклостью наручных часов покрытых обтрёпанной манжетой рукава гимнастёрки.

Насквозь он что ли видит, сучара этот? Не зря штабной майор особо налегал следить за взводным.

Майору же, в полутьме сумерек переходящих в ночь, всё это уже совсем не интересно. Откинувшись на спинку заднего сиденья, он запрокинул лицо, точь-в-точь как и комдив направо от него. Взгляд обоих влип в потолок салона, дырявый, заляпанный мозгами Аграфены, телефонистки-ППЖонки генерала с переднего сиденья, которой запрокинуть уже нечего, остались только плечи от лярвы, на которую облизывались все штабные офицеры, пока ещё такими были… пока ещё были… пока…

Водитель утомлённо прилёг лицом на руль «эмки», не замечает, что дверь сорвало, что левая рука его который уже час свисает наружу, что гимнастёрка на спине забрызгана кровью пассажиров.

На «гражданке» Вадим Крынченко висел на доске почёта Воронежского таксо-парка, свою машину, по имени товарища Молотова, с конвейера автозавода по имени товарища Горького, выпущенную по чертежам компании Форд, по договору на 10 лет, он мог по винтику разобрать и собрать заново. Однако этот хлам, оставшийся после одиночной бомбы с юнкерса на бреющем, даже и он не восстановит.

Месяц назад, перед началом наступления, его вызвали в штаб дивизии, майор посверлил колючим взглядом и Вадим стал водителем комдива. Когда явился в свой взвод за вещмешком, мужики позавидовали на новенькие широкие лычки старшины у него на погонах.

А чё? Не всю ж войну пешком ходить!.

Всезнающий сука комвзвод глумливо усмехнулся напряжённости Щурина:

– Вольно, сержант! Взво-од! Разойдись! Рядовой Жилин – за мной.

Младший лейтенант Романов, не оглядываясь, уверенно зашагал через темноту в изрытом воронками поле к дороге, вдоль которой покатом—почти что друг на друге—валялись тела военнослужащих вперемешку с частями своих тел и комьями земли изрыгнутой ею при разрывах, остовы разбомблённых за день танков Т-34, огрызки разнесённых в щепы телег обоза кавалерийской дивизии, среди ошмётков потрошённых лошадей и прочей графически, до блёв, отвратной неразберихи, милосердно скрываемой мягким мраком начала майской ночи, что спеленал уже все 15 кв. километров Барвенковского Котла, увенчавшего попытку отбить совместными силами 11-ти общевойсковых армий РККА город Харьков, оккупированный Немецко-Фашистскими захватчиками.

Попытка стоила жизни 280 000 воинов с Советской стороны, как и 20 000 солдат из личного состава Немецких войск, включая в эту цифру потери союзных им подразделений из Венгров, Итальянцев, Румын.

В будущем эту операцию нарекут «Харьковской Мясорубкой». Историки с удивлением отметят как тесны, наверное, были 15 кв. километрах, для скопления более 300 000 красноармейцев и офицеров, станут выявлять причины сгрудившие их в тот котёл, под непрестанные налёты бомбардировочной авиации, не получавшие отпор ни с земли, ни в воздухе, под артобстрелы дальнобойными орудиями крупного (150 мм) калибра.

Да, не секрет, что шла бойня новомобилизованных и необученных бойцов против солдат со стажем на Европейском театре военных действий из, практически, сплошных побед. Призывники-красноармейцы пришли на смену 1 000 000 павших в битве за Москву. Их некогда было обучать тактике боя. Молодняк—не перебежками, а схватившись за руки, чтобы и павшие не покидали строя—с криком «ура!», шли на врага прерывистыми цепями разомкнутого хоровода, чтобы полечь под непрестанный грохот Немецких пулемётов.

– Zu viele von ihnen! Das Maschinengewehr hält nicht! O, mein Gott! (Их слишком много! Пулемёт не выдержит! Боже мой!)

Бог услыхал. Русские отступили, чтобы пойти в атаку на следующий день, и следующий, таков был приказ… Чтобы попасть под ту или иную бомбу из 7 700 тонн израсходованных в ходе операции «Фредерикус», чтобы вступить в разрыв снаряда орудия бившего из-за горизонта по наводке корректировщиков на холмах или на самолётах-разведчиках (Советские ассы не препятствовали, будучи сбиты на тот момент в их допотопных летательных аппаратах).

Так это было, а не так, как обещала песня «Если завтра война, если завтра в поход…» Не получилось закидать противника шапками даже всех 640 000 солдат и офицеров задействованных в операции, в том числе шлёмами танкистов 1 200 боевых машин, ну а лошади 7 кавалерийских дивизий не в счёт, они без головных уборов.

Да, ёрничаю, но это от боли. Была страна и я гордился ею, и счастлив был, что живу в такой великой, героической стране, которая познала много горя (20 миллионов погибших в одной только Великой Отечественной войне). Но почему?

С годами в образе моей любимой страны стали возникать прорехи откуда доносился мерзкий смрад. Всё чаще подкатывал проклятый вопрос: почему?

Почему меня учили восхищаться бандитами мародёрских продотрядов? Любить Павлика Морозова? Гордиться строем, что сжёг Комарова, прикончил Гагарина?

Ложью дыр не залатать, она их только преумножит. Теперь я знаю, что 20 миллионов не погибли от рук захватчиков, что цифра нагло подтасована – в неё приписаны 800 000 умервщлённых Ленинградским горисполкомом инсценировкой блокады города, где солдат было втрое больше, чем в Немецких и Финских подразделениях на подступах к Северной Столице и рационы «осаждённого» войска не уступали, а порой превосходили кормёжку нападавших.

Кольцо «блокады» не замкнулось никогда, 70 тыс. лошадей содержались в прилегающих районах ленинградской области (животные не знали о «блокаде» и ветеринары в погонах получали медали за сохранность поголовья), но не могли поделиться своей ежесуточной нормой овса с умирающими. Смертников не выпускали из «блокады». Высококалорийные копчёности распределялись между «привилегированным» гражданами, составлявшими большую половину 2-с-чем-то-миллионного города (рабочая сила нужных специальностей, работники партактива, и т. п.). Мне непривычно было осознать, что есть две категории «блокадников» – загодя обречённые на смерть и те, кому пришлось жить дальше, знать, но не помнить, выжившие, чья доля трагичнее судьбы цивильных Немцев, которые знали о лагерях смерти, но не видели их воочию, а тут улицы усеяны замороженными до весны трупами и в городскую баню лучше не ходить, где почернелые скелеты трут свои обтянутые кожей кости. «Дорога Жизни» не подвергалась ни обстрелам, ни бомбёжке, водители грузовиков довозили груз в количестве согласованном с решениями руководства.

Братские могилы Пискарёвского Кладбища стучат в моё, на слишком долгий срок обманутое сердца. И могилы остальных 200 тысяч умерших после прорыва и снятия «блокады», потому что у организма есть особые границы, которые паёк из 50 граммов муки (=125 гр. хлеба) переступает безвозвратно. Но к напрочь одураченным, околпаченным, оболваненным сердцам им не достучаться.

Почему потери Советских войск более, чем в два раза превосходили потери агрессора? Из-за двойной нагрузки. Советский воин наступал под пулемёты противника, отступал под пулемёты «своего» СМЕРШа. Мне не известна точная цифра, но знаю что наверняка м-и-л-л-и-о-н-ы казнены палачами СМЕРШа, посечены пулемётами заградотрядов… 20 миллионов павших? Повезло!.

С недавних пор, с тех когда ввели обратно моду на георгиевские ленточки, начали поговаривать о предателях на уровне генштаба Красной армии. Да херня всё это: не предатели, а дилетанты в генеральских погонах годные не выше кабинетной чехарды чиновных лизоблюдов, и на их руках тоже кровь героического народа.

Дыр слишком много и отовсюду слишком тяжкий дух, как и из той, на 15 кв. километрах, где вчерашние мальчишки идут, схватившись за руки, на убой и кричат «ура!»

Анестезия обречённых.

И, покидая трибуну, с которой только что брызгал ядом гнусной, вражеской клеветы на всё, что дорого нам всем и свято до мозга костей, я прихожу в себя, отбрасываю транс пафосности, стряхиваю с ног котурны исступлённого оратора-в-пустоту, и хочу, чисто для протокола и честной бухгалтерии, отметить, что, да, до 30 000 военнослужащих Красной Армии всё же вырвались из теснотищи тех 15 кв. км, с отрезком грунтовой дороги между Фёдоровкой и Крутояркой, им удалось прорваться на отдельных участках, там, где машины Германских пулемётов устали стучать – их и впрямь заклинило от столь безбожных перегрузок, а 75 000 полегли (из поминавшихся уже 280 000 трупов РККА с петлицами различных родов войск на гимнастёрках цвета хаки).

– С приехалом, Иван, занимай боевой пост.

Комвзвода растянулся на мягкой майской мураве по склону маленькой ложбинки. Порывистый ночной ветерок, сочувствуя, веял не от дороги с висящим над нею духом двудневной трупизны…

Луна, переросшая уже за свою половину, часто застилась чернотой облаков безмолвно ползших, по-пластунски, в небе.

Иван присел рядом, сторожко вглядываясь в окружающую ночь.

– Расслабься, тёзка, сегодня гансы в разведку не пойдут и боевое охранение не снимут, мы для них так и так на ладони. Ты кино «Чапаев» сколько раз смотрел?

– Три… а може четыре.

– Оно и видно. А сколько ты, Иван, за всю свою молодую жизнь баб переебал?

– Ну…– вполне обыденный вопрос заставил парня замяться, офицер же ж рядом…

– Ну, баранки гну, – передразнил его младший лейтенант. – Вот и я, Иван, – мало.

Комвзвода приподнялся на локте и вдруг перешёл на жёсткие тона:

– А теперь скажи, красноармеец Жилин, вещмешок твой ыгде?

– Ну так… товарищ младший лейтенант… ну мы как в атаку, а потом от пулемётов побёгли, а по нас артобстрел… а следом юнкерсы бомбить…

– Понятно с вами, красноармеец. Выходит – нету вещмешка положенного по уставу быть неотступно при бойце Рабоче-Крестьянской Красной Армии, которая она же РККА.

– Ну ага… выходит… – с удручённой честностью опустил голову Иван.

– Аац-тавить «ага»! И выходит НЗ с пайком неприкасаемым тоже потерял, пока туда-сюда драпал?

– Ага… Так точно, – кратко глянув туда, где угадывалось движение руки комвзвода, что назидательно похлопывала в темноте его, командирский, вещмешок, Иван вздохнул виновато и огорчённо.

– А и скажи-ка мне ещё, крестьянский боец Красной Армии: отчего в РККА повсеместным погонялом для комвзводов стало «ванька», а? Не знаешь? Врёшь! Отлично всё тебе известно, что сроком жизни комвзводу отмерян один календарный месяц. Каковое решение статистикой утверждено, пленарно. Такие вот дела, тёзка.

– Так мужики говорили, вы – Николай.

– Ты мужиков-то слушай, они много чего знают, но не всё. После наступления с-под Москвы, я уже вон насколько месяцев эту детскую кликуху пережил. И стал я теперича полноправный «Иван» и тебе, Ваня, тёзка. Хули толку, что по паспорту Николай Александрович? В полковники уж всё равно не выйти, так взводным и отойду, но не «ванькой». Тут мы с тобою, Иван, тёзками останемся… как по батюшке?

– Александрович.

– Ну ты ж ёж твою перевернёшь! И тут совпали! А кой тебе годик, парниша Иван?

– 19, в августе.

– Ну, а вот тут-то ты и соврал, Иван, день рождения твой завтра будет. Запомни и во всю оставшуюся жизнь отмечай чётко – 27-го мая.

– Ну вы скажите.

– Скажу, а и не только скажу, но и выпью. Где же кружка? Хотя чё эт я красноармейца спрашиваю устав РККА не блюдущего? – Он послабил лямку своего вещмешка, раскрыл и пошарил в нём.

Рука вернулась с алюминиевым отсветом кружки, за которой последовала булькнувшая звуком жидкости фляга, совсем тёмная. Ночь сгустилась вокруг, но предметы в ней различались какой-то неясной призрачностью своих объёмов.

Комвзвода поднял кружку повыше и, обернувшись к ней ухом, сосредоточенно отсчитывал «гульк! гульк!» исходившие через горлышко походного сосуда. На каком-то из гульков он прекратил переливание и протянул сколько влилось соседу на траве.

– Давай. Иван.

– Ну так…

– А ты старшим не перечь, Иван, не перечь. Я ж не только по званию, я и годами повыше. 21 мне завтра с утра стукнет.

По тому насколько горячо и крепко язык слипся с остальным всем во рту и в жевательных мышцах, Иван угадал, что жидкость – чистый спирт. Хотел было поперхнуться, но палящий огонь охватил гортань, отметая ненужности.

– Ну могёшь, – сказал Николай-Иван Александрович, заяснев улыбнутой фиксой белого булата, – ты закушуй, Ваня, закушуй. – Он шелестнул пакетом НЗ – вложить ржаной сухарь в ладонь собеседника.

Иван хрустко отгрызнул и стал выжидать покуда в обожжённый рот стекётся сколько-нить слюны, чтобы размякло. Сквозь слёзы в поднятых кверху глазах, он увидал как половинная луна прорвалась из-за облака.

Комвзвода, без подсчётов, вывернул в кружку всё, что оставалось. Заглянул сверху:

– Глаз – алмаз! В дополнение к абсолютному слуху! О, боги! Какой артист пропадает! – И выпил залпом.

Спирт успел уже развязать язык Ивана:

– Щурин говорил, у вас родители «бывшие»…

– А ты Щурина меньше слушай – родителей бывший не бывает, их ни выбрать нельзя, ни избавиться, тут даже 58-я не в помощь.

– Мужики говорят, при Щурине говорить нельзя.

– А ты, Иван, мужиков слушай, они навуходоносоров нутром чуют. Ну это на потом, а теперь давай отбой делать.

– Щурин придёт сменять же.

– Не боись, не придёт, знает, что утром под трибунал мне его отдать некому. Спи давай, Иван, у нас на завтра децимация наоборот назначена.

– А эт как бы чё, а?

– Децимация – это когда одного из десятка, а децимация наоборот – эт когда я уж не знаю как и сказать по-лю́дски…

Утром Ивана разбудил грохот артобстрела. Похмелья ни в одном глазу. Он вскочил и долговязо побежал за Романовым.

Что было потом, что за чем, он не знает, аж до самого вечера, когда уже сидел на земле в толпе военнопленных, без винтовки и без своей пилотки, которую тоже потерял в ходе дня.

От ихнего полка остались только он и Щурин, но тот не потерял пилотку, хоть и был ранен – осколок срезал ремешок часов, котлы Крынченко, на правой кисти до крови, но кость и сухожилия не повредил. Ещё утром. В 7.30.

А комвзвода не убило, он – вознёсся, когда схлынула волна юнкерсов, которые проутюжили вдоль переднего края без разбору, сверху не получается распознать вчерашних покойников от живых пока что.

В небе затихало гудение ушедших за грузом следующей ходки и комзвода встал. Во весь рост. Вскинул над своей головой в пилотке наган на ремешке и скомандовал всему полку, где из офицеров остался только он:

– Вперёд!

Он не крикнул «За Родину!», не крикнул «За Сталина!», он крикнул «Вперёд!» и – вознёсся высоким взрывом 150-миллиметрового, а в опавших потом комьях земли от него не было ни клочка. Ни от него, ни от нагана. Значит – вознёсся.

Ивана осыпало теми комьями и он вскочил, и побежал вперёд, налегке, без вещмешка, с одной только винтовкой…

Ивана никак не зацепила, но с виду он хуже всех в этой толпе сидящих, стонущих вокруг. Челюсть его отвешена и взгляд остановлен, а нижние веки не выдержали этот застылый, словно навеки, взгляд и – опали…

…ах, Ваня, что ты натворил сегодня?. не знаю… где ты пропадал весь день?. не знаю…

Вот так же, без пилотки, пройдёт он через пару дней в колонне из 240 000 военнопленных через неосвобождённый Харьков. Выпавший при их вступлении в город, мелкий снежок вскоре растаял, а тысячи всё шли и шли.

На тротуарах изредка попадались старушки с поджатыми губами, в уже было спрятанных на лето пальто. В одном месте кинооператор в кожаном плаще жмурил глаз приклонённый к треноге.

Конвоиров не было. Никто из пленников не попытался рвануть в побег. Куда? Так и шли одинаково всколыхивая одинаково обтрёпанные подола своих гимнастёрок, у многих расстёгнуты на груди, нарушая требования устава. Без поясных ремней с бляхами пряжек, которые приказано было побросать на кучи ещё два дня назад…

Ты легко опознаешь Ивана средь той плотной толпы на снимках в Интернете по его коротко обритой голове без пилотки и по тому, как он угрюмо не хочет смотреть в камеру.

Впрочем, пилотки там не слишком-то у всех, в отличие от хмурых черепов и наголо обритых взглядов, хотя, то есть, наоборот, наверное…

* * *

Комплектующая #6: Постижение Живописания

Узость койки сдвигает два взмокшие тела плотно влипать друг в друга поверх простыни с матрасом, что отделили их изнеможённость от пружинно-зыбучей сетки, что совсем недавно прекратила свой оголтелый треск на всю комнату (типовой проект «пенал», 4,6 м х 2.5 м) в студенческой общаге (проектная ёмкость – 4 души).

Область взаимного прилипания пары кожных покровов—откровенно голых—образуя обильную испарину (скользкую и, скорее всего, тоже взаимную), не вовлечена в постепенное формирование бесконечно тонкой корочки подсохшего пота стягивающей наготу несоприкоснутых областей.

Койка (¼ всех инвентарных предметов данного наименования) стоит почти притиснувшись боком к стене, а решётка головной боковины, несколько разболтанной в пазах сочленения с крюками сетки под матрасом, склонилась, случайно совпадая с углом наклона Пизанской Башни, в правый угол от окна.

Его плечо вытарчивает за край сетки несущей, упруго прогибаясь, вес двух тел и одного матраса под мелкой, утрамбованной рябью смятой простыни.

Он джентльмен и даму не теснит ни йотой больше, чем необходимо во избежание падения на пол «пенала», ненароком.

Левее койки, на низкой тумбочке под подоконником длинного окна, настольная лампа, избоченясь, вздёрнула жерло своего жестяного рефлектора и изливает слепяще изуверский свет, как все те лампы со стола следователя, направленные с инквизиторским палачеством в лицо предполагаемого преступника, чтобы покаялся, сломился, и взял вину на себя. Колись, сука, не то хуже будет!.

Свет бьёт в ладонь его руки согнутой в локте для опирания на матрас, где-то промежду их сдвинуто-слипшихся тел.

Чётко очерченный контур тени его (обёрнутой к его же лицу) ладони отброшен, чуть ли не под прямым углом, на старые обои на стене. Засаленные, старые, бумажные, не «моющиеся» и несменяемые. Годами. Уже который президентский срок…