За ним таилась большая сцена с крылечком и входной дверью у каждой из боковых стен. Однако для концертов и представлений кукольного театра, киноэкран сдвигался влево, до упора, сменяясь тёмно-синим бархатом занавеса сцены.

Открытый балкон патио украшали гроздья алебастровой лепнины, пока он тянулся вдоль боковых стен.

Однако до сцены он ни с какого боку не дотягивался, заканчиваясь чёрно-головастыми стояками прожекторов, наподобие боевых треног марсиан, напавших на Землю благодаря горячечным фантазиям Герберта Уэльса.

Вдоль задней стены, балконы резко ныряли из обоих углов к своей запертой снаружи двери, чтобы не загораживать бойницы кинобудки.

. .. .

В вестибюле на первом этаже, между дверью с окошечком для продажи кинобилетов и дверью в кабинет Директора, вывешивался список кинофильмов на текущий месяц, писаный кистью по холсту на крепкой деревянной раме.

Фильмы менялись ежедневно, за исключением понедельника, когда их вообще не крутили. Список помогал заранее определиться – в какой день попросить у матери 20 копеек на билет…

Лето абсолютно аннулировало расходы на кино, потому что Парк КПВРЗ – отделённый от спуска в Путепровод длинным зданием в два этажа, жилым, несмотря на ветхость – был создан для экономии.

В Парке, помимо трёх аллей, запертой танцплощадки и протяжённо-объёмистой беседки пивного павильона, имелся также летний кинотеатр под открытым небом. Его дощатые, приличной высоты стены – (особенно задние, по обе стороны от кинобудки) – предоставляли желающему дыры и щели, расположенные на высоте достаточно удобной для кинопросмотра одним глазом…

Сеанс начинался в девять, когда в летние сумерки закрадывался намёк и обещание сгуститься. Конкретным сигналом начала служил обрыв музыки, которая лилась по парку из мощных динамиков на сцене кинотеатра с момента прихода киномехаников на своё рабочее месте.

Впрочем, этот же сигнал мог означать отмену сеанса, если кассе не удалось продать хотя бы четыре билета.

Казалось бы – как?! Не наскреблось две пары зрителей? Увы, но да, когда новое поколение избирает просмотр фильма из-за пределов кинотеатральной загородки.

Однако полтора часа переминаться с ноги на ногу, пока твой нос уткнут в занозы досок, ошершавленных неумолимым временем и плохо воспитанной погодой… Нет, язык не повернётся назвать такое «комфортным запонением досуга».

А с другой стороны, киномана, сиганувшего через забор, неизбежно обнаружит бдительная тётя Шура (с первого же прочёсывания аудитории на скамейках зала под открытым небом) и выведет, бубня свои негромкие, но угрюмые нотации. Вся из себя такая – педагогиня с шишаком витязя.

В подобных обстоятельствах, истинный фанат киноискусства предпочтёт усесться на какой-нибудь из старых Яблонь, чья молодость прошла, когда кинобудки ещё и в проекте не было.

Если развилка, в которую ты втиснул свой тощий зад, узковата или же сук под задницей чересчур узловат, в следующий раз почешешься прийти пораньше, занять более ВИПное древокресло…

Фильм крутится. объятый тёплой темнотой, уже сгустившейся вокруг двух-трёх фонарей в аллеях Парка…

В просветах меж непрглядностями в яблоневой листве, помигивают звёзды летнего неба…

На серебряном экране чёрно-белые "Весёлые Ребята" Леонида Утёсова мутузят друг друга барабанами и контрабасами, а в менее уморные моменты запускаешь руку в переплетения яблоневых веток, чтоб нашарить, где-то в районе созвездий Андромеды и Кассиопеи, несъедобное яблочко, и мелко покусывать его твердокаменный, убойно кислый бок, поглядывая на пляшущие ножки Анюты в исполнении Любови Орловой…

После хорошего фильма, ну, как тот, с Родионом Нахапетовым, где нету драк, войны и Немцев, а просто про жизнь, про смерть, про любовь и красивую езду на мотоцикле по морскому мелководью, зрители выходили за ворота Парка, на неровный булыжник в мостовой улицы Будённого, без обычных бандитских посвистов или кошачьих воплей, а притихшей негустой толпой людей умиротворённых, словно бы сроднившихся за сеанс.

И они шли сквозь темень тёплой ночи, редея рядами на раздорожьях в переулки, к одиночному фонарю столба у перекрёстка улиц Богдана Хмельницкого и Профессийной, напротив Базара…

~ ~ ~

Но главное, что делает летнюю пору самым притягательным из времён года, – это, конечно же, купание.

Открытие купального сезона на Кандыбине, в конце мая, – знак наступившего в Конотопе лета.

Кандыбино – это ряд озёр для разведения зеркального карпа, и там же, заодно, берёт начало река Езуч.

Когда-никогда, по разделяющим озёра дамбам, проедет обходчик на велосипеде, чтобы хлопцы не слишком-то браконьерили своими удочками. Однако в одном из озёр карпа не растят, оно отдано на произвол пляжников.

Однако для хождений на Кандыбино, надо сначала знать, как туда дойти. Мать сказала, что хотя девушкой она там и бывала, объяснить всё равно не сможет, а лучше спросить Дядю Толика, который и на работу, и с работы, и везде, фактически, ездит на своей «Яве», уж он-то все дороги знает.

Кандыбино, по его наводке, найти проще простого. Гонишь в Город по Проспекту Мира, за мостом железнодорожной насыпи – первый поворот направо; пропустить невозможно – это шоссейка на Ромны.

Потом прямо, до перекрёстка, и там тоже направо, до железнодорожного шлагбаума, за колеёй – налево, вот оно тебе и Кандыбино…

Младшие, дело ясное, тоже увязались. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на чём-то загорать, сунули его в сетку-авоську, добавили бутылку с водой, и пошли на Переезд-Путепровод, где начинается Проспект Мира. До железнодорожной насыпи дорога вполне нам известна, после первомайской демонстрации.

Мы прошли под мостом и сразу увидели её, – дорогу вправо вдоль основания крутой высокой насыпи.

Вообще-то на шоссейку она не слишком-то похожа, асфальта нет. Однако довольно широка, к тому же – первая направо. Так что мы свернули и потопали, там дальше перекрёсток должен быть, нет?..

Но чем дальше мы шли, тем у́же становилась дорога, превращалась в широкую тропу вдоль насыпи, потом просто в тропку, а там – и совсем пропала.

Не оставалось ничего другого, как только взобраться на высокую, заросшую травой насыпь, вытряхнуть песок из сандалий, и шагать по шпалам или по бесконечно протяжённой головке рельса. Правда, идти по ней хотя б минуты две – не хватит равновесия, а неравномерно уложенные шпалы из бетона вынуждали делать настолько же неравномерные шаги.

Но мы упорно продолжали путь.

Наташа первой замечала настигавшие нас поезда. Мы сходили на россыпь гравия в обочине, уступая путь слитному грохоту проносящихся вагонов, хлеставших нас тугими клочьями скоростного ветра.

Когда мы дошли до следующего моста, то внизу не оказалось ни проспекта, ни улицы, а только другие железнодорожные пути. Наша насыпь заворачивала вправо, в пологий уклон, параллельно с остальными, к далёкому Вокзалу.

Стало понятно, что мы идём в обратном направлении, а вовсе не на пляж.

Впрочем, приуныть мы не успели, потому что далеко внизу, под нашей насыпью, и под насыпью путей, проложенных под мостом, различили небольшое поле.

Две группы, крохотных на таком расстоянии, ребят в лёгких летних одёжках и с такими же, как у нас, авоськами, шагали к зелёной роще за полем, а и с ними, к тому же, был мяч. Куда же ещё, если не на пляж?

Мы спустились с двух высоких насыпей, и пошли по той же тропе через поле, как и предыдущие ребята, которые давно пропали из виду.

Потом мы миновали Осиновую рощу, с очень удобной для шагания веткой железнодорожного пути, с ровно утоптанной землёй вместо гравия между широких деревянных шпал.

За рощей – шоссе с парой шлагбаумов, задравшихся по обе стороны от колеи.

Перейдя дорогу, мы свернули на широкую, местами вязкую тропу средь поросли ярко-зелёных трав. Грудь расправилась осторожным ликованием: Ага, Кандыбино! Не уйдёшь! Потому что той же тропой шли люди явно пляжного вида, в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.

Тропа вывела к широкому каналу тёмной воды между берегом и невысокой противоположной дамбой рыбных озёр.

Однако на этом она не закончилась, а пошла дальше вдоль берега. Мы шагали по ней среди деревьев, покрытых молодой зелёной листвой, для контраста с белыми облаками и солнцем, в лазурной сини неба.

Правильные ряды фруктовых деревьев ничейно-заброшенного сада взбирались на пологий склон вправо от тропы. А канал слева раздался вскоре в озеро с белым песком вдоль берега.

Несколько Сосен сбились в тенистую группу на пригорке, перед которым песок прибрежной полосы сменялся травой, утоптанной вокруг высоких кустов смородины бесхозного сада.

Мы выбрали свободный кусок травы под наше покрывало, быстренько разделись и – бросились по обжигающе горячему песку к воде, летящей, со всех сторон и по всем направлениям, сверкая брызгами, плеща в лица десятков купальщиков, которые вопили, орали, хохотали и, в безудержном веселье, колошматили Кандыбино до белопенности…

Лето! Ах, Лето!..

Как выяснилось позже, Дядя Толик даже и не знал про ту исчезающую дорогу, вдоль подножия насыпи, ведь его мотоцикл, с рёвом выскочив из-под моста на Проспекте Мира, за две секунды долетал к повороту на Ромны, а ногами там топать метров сто с гаком.

~ ~ ~

В списке фильмов на воскресенье в конце июля стояли «Сыновья Большой Медведицы», так что мы с Чепой уговорились не пропустить это кино, потому что Гойко Митич играл там одного из её сыновей.

Этот Югославский Митич часто снимался краснокожим героем вестернов из ГДР, а при его участии даже от восточных Немцев вполне можно ждать неплохое кино. Правда, в Советском прокате эти вестерны становились чёрно-белыми. Наверное, для экономии цветной плёнки.

Конечно, список не сообщал всех этих подробностей, или вообще хоть что-то, кроме названия и даты показа, однако фильмы добирались до Клуба не раньше, чем через полгода после их недельного показа в Кинотеатре «Мир». На следующую неделю, они перекочёвывали в Кинотеатр им. Воронцова на Площади Конотопских Дивизий. Затем пять-шесть месяцев о них ни слуху ни духу, пока не вынырнут в Доме Культуры им. Луначарского, а значит, через неделю максимум, будут крутиться в Клубе. Но откуда бралось всё остальное для заполнения почти ежедневного проката? Такая загадка не всякому Шерлоку по плечу.

Как бы там ни было, имея кинопосещающих друзей, ты без проблематичности мог принимать взвешенное решение.

Нас как-то не особо тянуло в центральные кинотеатры на свежее кино. Не потому что тише едешь – дальше будешь, и лучше уж дождаться отзыва друзей с их безупречным вкусом. Нет, иногда эти эстеты превозносили полное фуфло.

Причина была куда проще, и вместе с тем весомей – билет в Кинотеатре «Мир» обходился в 50 коп. (плюс трамвайные расходы). За тот же самый фильм в к-те им. Воронцова (спустя неделю) выкладываешь 35 коп. (не считая на трамвай). А терпеливо выждав каких-нибудь два сезона, относишь в Клуб вполне приемлемые 20 коп. Пешком.

Согласен, разница не настолько велика, чтоб ты её почувствовал при посещении кино раз в год. Но если ты фанат волшебного искусства, а деньги на билет просишь у матери…

. .. .

В то воскресенье мы втроём – Куба, Чепа и я – сгоняли на Кандыбино на великах. Там мы поплавали и поныряли, по очереди, с самодельного трамплина, когда двое, стоя по грудь в воде, сплетают руки, чтобы подбросить третьего, который на них влазит, хватаясь за две мокрые головы.

Ну и конечно, в пятнашки поиграли, хотя догнать Кубу под водой, даже мечтать нечего.

Потом он и Чепа куда-то запропастились в толпе купальщиков. Я побродил посреди всех тех брызгов-визгов – нет нигде, как в воду канули.

На всякий, я ещё и на тот берег сплавал, который, заодно, – дамба рыбных озёр. Там пара хлопцев удили, потому что и в купальном тоже клюёт, но при этом, пасли момент закинуть удочки в зеркально-карповый рай за дамбой, когда сторож закончит свой объезд.

Чтоб рыбу им не распугивать, тихо-тихо отплыл я обратно. Ещё раз прочесал толпу в воде… Не-а, без толку… Вот и решил, что хватит уже.

На берег выхожу синий от холода, гусиная кожа пупырьями, не меньше тех смородин, которым даже дозреть не дают. А эта пара оболдуев навстречу мне гарцуют от кустов сада, волосы на головах давно сухие. «К-ку-д-да вы д-де-ли-ся?»

– Мы опять заходим! Погнали!

– Вы ч-чё ч-о-кну-лись? Я т-токо-т-токо вылаж-жу!

– Ну так и шо? Погнали!

– А-а б-блин! П-пагнали н-наши г-га-рад-ских!

И, в три пары ног, взбивая пену всплесков, рванули наперегонки, к местам поглубже – нырять, орать, дуреть…

Лето, оно тем и лето, что лето…

. .. .

Куба в кино не захотел, он этот вестерн уже видел, и Чепа тоже передумал. Но это меня не остановило. Я всё равно решил взять у матери 20 копеек, и сходить на шестичасово́й сеанс.

Пригнал велик во двор, захожу в хату, и Баба Катя мне говорит, что родители два часа как ушли вместе с младшими, и она не знает куда.

Ну, так и что? До следующего сеанса ещё три часа, успеют вернуться…

В конце третьего часа я был раздавлен неодолимой тревогой – ну, где же они могут быть?

И я снова спросил, но уже у Тёти Люды. Та с полнейшим равнодушием (и какой-то даже злостью) ответила: «Да, я бы и тебя не видела». Она всегда такой становится, когда Дядь Толик уезжает на рыбалку.

Прошло ещё два часа, сеанс давно закончился, но, полный предчувствия неизбежной, и даже уже свершившейся катастрофы, я не хотел уже никакого кино.

В приливах растущего отчаяния, мерещились обрывистые картинки грузовика, выскочившего на тротуар, неясно угасающий вой сирены «скорой»…

Одно лишь проступало с полной отчётливостью – у меня больше нет ни родителей, ни сестры с братом.

Наступила ночь. Дядя Толик затормозил перед калиткой, вернувшись с рыбалки, прокатил умолкшую «Яву» через двор, к секции в сарае. Он ушёл в хату, а я, замордованный бедой, расплющенный жерновами горя, так и сидел на траве, рядом с дремлющим Жулькой…

И уже совсем поздно, звякнула клямка калитки. Послышался весёлый голос матери, и Сашка с Наташкой забежали во двор.

Я рванулся навстречу им, разрываемый радостью и обидой:

– Ну где же вы были?!

– В гостях у Дяди Вади,– сказала мать.– А ты что это такой?

Взрыднув, я сбивчиво забормотал про сыновей медведицы и двадцать копеек, потому что не мог объяснить, что мне на целые полдня пришлось остаться круглым сиротой, лицом к лицу с жизнью без всяческой семьи.

– Мог бы попросить деньги у Тёти Люды.

– Да? Я спросил, где вы, а она говорит, глаза б её на меня не смотрели.

– Что?! А ну, идём в хату!

Дома она скандалила с сестрой, а Тётя Люда отвечала, что всё это брехня, и что она сказала только, что и меня бы не видела, если б я к ней не подошёл. Но я упорно повторял свою брехню.

Мать и Тётя Люда кричали друг на друга всё громче и непонятнее. Баба Катя пыталась их урезонить: «Да, перестаньте, стыд перед людьми! Соседи слышат, на улицу слышно!»

Наташа, Саша, Ирочка, и Валерик, с глазами круглыми от страха, толпились в двери между кухней и комнатой, где Дядя Толик и отец сидели, молча супясь на ящик телевизора в углу…

Так совершилась вторая моя подлость в жизни – возвёл напраслину, оклеветал свою, ни в чём не повинную тётку. И хотя её ответ на мой вопрос, я истолковал именно так, как изложил позднее матери, всё ж, после тёткиных разъяснений, я мог бы признать, да, именно так она сказала. Но нет, не признался в подлой лжи.

Утаённая ложь наполняла меня раскаянием (также невысказанным), чувством вины за громкий скандал в хате. Я оказался кругом виноватым – перед Тётей Людой с её детьми, перед матерью, которую обманул. Да вообще перед всеми, вплоть до Жульки, что я такой рохля – разнюнился: «Ах, папы-мамы нет дома! Остался один-одинёшенек!»

Моё раскаяние не высказалось, не облегчилось признанием, потому, что нас, героев того времени, не учили просить извинения.

Да, иногда в кино мог услышать, как это делается, в каком-нибудь зарубежном, но киностудия им. Горького не акцентировала подобные моменты.

Поэтому в жизни, если толкнёшь случайно, наступишь, или ещё там что, нечаянно, то: «Звыняй, шо мало!» – За глаза хватало. Ну, типа: видишь, я ж заметил же ж.

Весь этот шум из ничего положил начало медленному, как рост сталагмита, неприметному процессу моего отчуждения и превращения в «отре́занный ломо́ть», как зачастую диагностировал отец.

Я начинал жить отдельной, собственной жизнью, хотя, конечно, не чувствовал этого и не осознавал, а просто жил себе и всё тут…

~ ~ ~

Мать с Тётей Людой быстро помирились, после того, как Тётя Люда показала ей правильную ноту при исполнении новомодной песни «Всюди буйно квiтнє черемшина».

К тому же, со своей работы она приносила продукты, которых нигде не купить. Выбор товаров на магазинных полках не ломил их чрезмерным обилием. Всё более-менее стоящее продавалось из-под прилавка и исключительно нужным людям, у которых и тебе придётся что-то попросить. Ну, и родственникам работников торговли кой-что перепадало, по государственным расценкам…

Тёть Люда так смешно рассказывала про обеденные перерывы у них в магазине.

Как запрут на засов входную дверь с улицы Ленина, то все продавщицы сходятся в раздевалку, и – начинают хвастать, у кого, что вкусненького в литровой банке с обедом, принесенным из дому.

Сравнивают, у кого как пахнет, у кого смотрится лучше, рецепты обсуждают.

Завмаг, та отдельно ест, в своём кабинете, но дверь нараспашку держит, и когда у неё на столе зазвонит телефон, она трубку снимет – да? вам кого? – а потом кричит, через коридор, чтоб в раздевалке услышали.

Ну, вызванная бегом-бегом в кабинет, потом обратно… Но всё равно, от её вкусненького осталось уже на донышке.

Лучше один раз лизнуть, чем сто раз взглянуть, пральна?

Но одна у них там есть, вот же сучка хитрая! Завмаг ей покричит «к телефону!», так эта зараза, не спеша так, подымется, делает «хырк!» и в свою банку «тьфу!», и – пошла, даже не огля́нется.

И хоть полчаса там по телефону говорит, никто на её обед и не смотрит. Йехк!

. .. .

Мать тоже устроилась работать в торговле, на должность кассира в большом Гастрономе № 6 возле Вокзала. Но через два месяца у неё там случилась большая недостача.

Она очень переживала и повторяла всё время, что не могла так ошибиться. Наверное, кто-то из работников магазина выбил чек на крупную сумму, пока она вышла в туалет, а кассовый аппарат запереть забыла.

Пришлось продать пальто отца, из чистой кожи, купленное ещё в бытность на Объекте. После этого мать трудилась в одиночку, в торговых точках, где нет подозрительного коллектива, а только она одна – в ларьках Городского Парка Отдыха, рядом с Площадью Мира, в которых продают вино, печенье, сигареты, пиво разливное…

~ ~ ~

В конце лета в хате снова состоялся скандал, но в этот раз не разборка между сёстрами, а между мужем и женой.

А всё из-за грибов, которые Дядя Толик привёз из лесу, завёрнутыми в газету. Не очень-то и много, хотя на суп хватило бы.

Этот свёрток раздора, Дядь Толик аккуратно обвязал и положил в сетку, чтобы повесить на руль «Явы» и не растерять по дороге.

Но дома, вместо благодарности, Тётя Люда устроила ему бучу, как увидала, что газета обвязана бретелькой от лифчика.

Напрасно Дядя Толик твердил, что подобрал в лесу эту «паварозку хренову», Тёть Люда всё громче и громче ему объявляла, что она не вчера родилась, и пусть ей покажут лес, где на кустах лифчики растут, и нечего из неё дуру делать…

Баба Катя уже не пыталась утихомирить участников дебата, и только смотрела вокруг себя грустными глазами.

(…и это стало уроком сразу для двоих – Дядя Толик никогда больше не привозил домой грибы, а я усвоил слово «бретелька»…).

Но Тётя Люда, развивая выгодность момента, попыталась даже вообще отменить выезды Дяди Толика на рыбалку. И тогда уже он начал повышать голос до тех пор, пока не нашёлся компромисс – ему позволено и дальше увлекаться рыбной ловлей при условии, что на рыбалку он берёт с собой меня.

Так что в последующие два-три года, с весны до поздней осени, каждый выходной, с парой удочек и спиннингом, примотанными к багажнику его «Явы», мы закатывались на рыбалку.

~ ~ ~

Основной театр рыбацких действий в наших вылазках сосредоточился на Сейму. Всякий раз – новое место вдоль его неизменно живописных берегов. Случались рейды и на далёкую Десну тоже, но это не менее 70 км в один конец, и туда приходилось выезжать затемно…