Девушка стояла спиной, говорила с кем-то по телефону, и Рыбкин, который почему-то все еще ждал похожести на собственную жену, замер на пороге мужского зала с таким лицом, словно и в самом деле обнаружил Ольгу Сергеевну Клинскую за столь непрезентабельным занятием.

И тут она обернулась.

И тут Сашка обернулась.

Имя появилось потом, когда Рыбкин узнал, что ее зовут Саша или, как она сама попросила ее называть – Сашка, но вспоминал он этот момент уже с ее именем.

Она ничем не напоминала Ольгу.

И в ней не было ничего особенного.

То есть, вообще ничего.

Абсолютно.

Рыбкин даже вспомнил очередные воздыхания Антона – его водителя, который любил «поговорить за баб» и время от времени начинал заливаться славословием в адрес той или иной новой знакомой, величая ее в превосходных тонах, бормоча то об умопомрачительной фигуре, то о каком-то особенном запахе, об удивительном голосе, об еще каких-то достоинствах, пока Рыбкин однажды не выдержал, не сел в лифт и не доехал до двенадцатого этажа высотки, где в буфете образовалась «вторая Эммануэль Беар в ее лучшие годы», или даже первая, потому как оригиналу до этой красавицы семь верст и все равно не доберешься. Буфетчица оказалась обычной полноватой девицей в замасленном фартуке с глазами, перегруженными косметикой, и отзвуками вчерашней тоски и во взгляде, и в выхлопе. Она курила и сплевывала в пустое ведерко из-под майонеза. Эммануэль Беар могла спать спокойно. Рыбкин купил что-то, вернулся к лифту и подумал, что это просто другая вселенная, и нечего в нее влетать даже в виде случайной кометы. Главное, что Антону в ней хорошо. Так и эта парикмахерша. Может быть, Борька вовсе и не ее имел в виду?

Он обернулся, пытаясь рассмотреть остальных мастеров, мало ли, может, Борька говорил о ком-то другом, но никого больше не увидел.

Никого больше не было.

Нет, все кресла были заняты. За каждым кто-то работал. Но их не было. Была только она.

Рыбкин даже тряхнул головой.

Нет, была только она.

Потом он ее еще рассмотрит.

Вблизи и издали.

В упор и под разными углами.

В общем и в немыслимых подробностях.

Узнает ее вкус, запах, скорость, траекторию и даже рисунок ее посадочных огней, как обязательно пошутил бы Борька, который в юности пытался поступить в Егорьевское училище вертолетчиков, чтобы не идти в армию.

Но тогда он смотрел только на ее лицо, хотя ощущением живой, невозможно живой плоти дышала каждая линия ее тела даже сквозь шелк униформы. Глаза у нового мастера были распахнуты неприлично широко. Так широко, что не только позволяли ей смотреть на Рыбкина, но и позволяли кое-что видеть в ее глазах. Или опять же создавали такое впечатление. Сашка была именно такой, какой и должна была быть, чтобы зацепить Рыбкина. И она зацепила его. Если кто-то на небесах увлекался рыбалкой, наживку он насадил на крючок безошибочную.

– Вы записывались? – спросила она у Рыбкина, и он понял, что и ее голос тоже именно тот.

– Александра Морозова? – прочитал Рыбкин имя на бейджике.

– Приятно общаться с грамотным человеком, – улыбнулась она. – Я так поняла, что не записывались? Присаживайтесь. У меня здесь пока что немного постоянных клиентов.

Рыбкин сел. Кажется, вечность назад он собирался вежливо усмехнуться и отправиться в другую парикмахерскую, к привычному мастеру, но теперь сел.

– Хорошая фамилия, – отметил Рыбкин.

– А у вас какая? – спросила Сашка, осторожно захлестывая горло клиенту липкой лентой.

– Самая обычная, – с грустью вздохнул он. – Рыбкин.

– Тоже ничего, – накинула она на него легкую ткань и ловко отогнула бумажный манжет. – Веселенькая. Как будем стричь?

Рыбкин сломался именно в этот момент. Он вспоминал потом, когда случилось то, что случилось, потому как все, что с ним стало после, оказалось непохожим на то, что было до. И причиной стали не слова. Слова могли быть любыми. Просто Сашка вдруг склонилась над его плечом, почти прижалась к его уху щекой. Да, что там. Прижалась. Так, словно хотела увидеть отражение в зеркале его глазами. Прижалась и в самом деле выкрашенным в немыслимый цвет локоном на виске.

– Как будем стричь? – спросила, сузила взгляд, в то время как ее рука ерошила Рыбкинскую шевелюру. Он замер.

– Я жду.

Он не мог произнести ни слова. Не мог шелохнуться. Потом Рыбкин подумал, что мог бы вот так сидеть вечно, но не только потому, что за вроде бы фамильярным жестом последовало мягкое прикосновение, а потому что в зеркале повторилась старая фотография, на которой молодая смеющаяся Оля Клинская, которая категорически отказалась менять фамилию на Рыбкину, точно так же замерла у него над плечом. Только на фотографии она не ерошила молодому Рыбкину волосы, а обнимала его за шею. Точнее, опиралась на его плечо и обнимала. Всякий раз, когда Рыбкин пытался понять, почему у него не сложилось с Ольгой, куда делось все то, что когда-то одаривало его крыльями, он спотыкался об эту фотографию. Если бы они умерли тогда, сразу после той фотографии, они были бы самой счастливой парой. Да. Юлька тогда уже была. Не Рыбкина, Клинская, как решила Ольга. Все равно фамилию поменяет, отмела возражения мужа. И назвала по-своему. Он-то как раз хотел назвать дочь Александрой.

– Подравняйте, – наконец разжал губы Рыбкин. – Снимите чуть-чуть. Так, чтобы я снова смог к вам прийти. Скоро прийти. Вам ведь нужны постоянные клиенты на новом месте? Люди должны помогать друг другу…

…

Второй раз Рыбкин пришел только через неделю. Зарывался в работу с головой, пытался выбросить из головы это несуразное видение, пока не понял, что увидеть Сашку для него так же важно, как избавиться от жажды. Просто увидеть. Ничего больше.

Пришел. Увидел. Снова сел в кресло. Снова почувствовал ее тонкие, но сильные пальцы. Но не вымолвил ни слова. Словно залил рот какой-то тягучей массой. И на третий раз не сказал ни слова. «Растите, растите, кудрявые власа»^[6], – то ли думал, то ли бормотал, издеваясь над самим собой, Рыбкин в ее кресле. Черт возьми, он ходил бы так, наверное, до тех пор, пока волосы у него на башке не выродились бы вовсе или обернулись непослушной Борькиной стерней, но Сашка заговорила с ним сама.

– Я заканчиваю в десять, – прошептала она чуть слышно и тут же занялась другим клиентом.

Рыбкин прилетел домой в семь, долго стоял под душем, думая, что бы он сказал Ольге по поводу срочных сборов, но жены дома не оказалось, она уехала к тестю вместе с Юлькой, да и была бы дома, ничего бы не спросила. Юлька могла спросить, но дочери ответить было проще всего, хватило бы поцелуя в щеку и заговорщицкого шепота – «Дела, солнце мое, дела». А вот Ольга…

Если бы Ольга спросила, он бы ничего не ответил. Может быть, пожал бы плечами.

Сашка выскочила из парикмахерской в пять минут одиннадцатого. Рыбкин открыл дверь машины и подумал, что если бы почти тридцать лет назад он был тем самым, кем стал к своим нынешним «около пятидесяти», может быть в его жизни сложилось бы все иначе. Совсем иначе.

Во-первых, он бы не спешил.

И, во-вторых, не спешил бы.

И, в-третьих…

Хотя, причем тут спешка, если главное в том, что есть Юлька.

Ни сантиметра не отыграешь в прошлом, потому что есть Юлька.

Юлька…

Почему же так все в его жизни?

– Да, так бывает, случаются такие почвы, – говаривал Сергей Сергеевич Клинский, глядя в окно во время дождя, – которые поливать бесполезно, хоть залейся дождем, даже луж не будет, все в себя земля впитывает. Но, – тесть тут же поднимал палец с аккуратно обработанным ногтем, – отдача все равно случится. Родники полнятся!

– Родники полнятся, – прошептал Рыбкин, глядя, как Сашка скользит к машине той самой, легкой, почти неповторимой Ольгиной походкой.

– Ну, – она уселась рядом, с одобрением скользнула взглядом по роскошному интерьеру авто, чуть натянуто улыбнулась. – Где будем лечить немоту?

Немоту отправились лечить в «B.B.King»^[7]. Рыбкин выбрал места у стойки, протянул Сашке меню, она заказала что-то легкое и спросила его, удивленно оглядываясь и прислушиваясь к наполняющему зал ритму, ощупывая странные высокие спинки стульев, косясь на колоритную публику.

– Почему здесь?

– Я еще не знаю, где тебе хорошо, поэтому привез тебя туда, где хорошо мне.

– Мы уже на «ты»? – уточнила Сашка и после кивка призналась. – Я еще тоже не знаю, где мне хорошо.

– Что так? – спросил Рыбкин.

Ему вдруг показалось, что вот именно теперь он получил шанс попробовать еще раз. Нет, он осознавал каждую секунду такого предположения, как безумие или безусловную глупость. Поэтому, наверное, просто выстраивал мысленную проекцию. Намечал тему для импровизации. Переиначить то, что не получилось с Ольгой, было невозможно. Да и к чему что-то переиначивать, если не ясна была сама причина, почему все стало за долгие годы таким, как стало? Может быть, следовало чуть меньше думать о себе, чуть больше о ней? Или следовало вообще не думать?

– Так, – она пожала плечами. – Как-то все не до того было. А тебе бывает хорошо?

– Проблесками, – признался Рыбкин. – У меня дочка. Ей хорошо и мне хорошо. Но порой бывает неплохо. Когда хорошо сделаю работу. Или когда слушаю такую музыку. Или когда вижу… красивую женщину.

– Значит, тебе хорошо, когда хорошо твоей дочери? – поняла Сашка. – А когда хорошо твоей жене, тебе плохо?

– Мне плохо, когда ей плохо, – сказал Рыбкин. – Может быть, было бы хорошо, если бы и ей было хорошо. Но ей всегда плохо. Когда я ее вижу, так уж точно. Возможно, что из-за меня. Нет, мы не ругаемся. Может быть, ей хорошо без меня. Но я этого не знаю.

– И ты надеешься отыскать свое «хорошо» со мной, – прищурилась Сашка.

– Не думал об этом, – пожал плечами Рыбкин. – Я… не планировал ничего.

– А обычно планируешь? – она была предельно серьезной. Не так, как Ольга. Когда Рыбкин только знакомился с Ольгой Клинской, та казалась сорванцом и веселушкой. Куда же все это подевалось?

– Это такая игра, – произнесла Сашка после паузы. – Я понимаю. Сейчас мы играем в серьезный разговор. В откровенность. Играем честно. Спрашиваем друг друга о том, что нас интересует, отвечаем то, что думаем. Без оглядки. Интересная игра. Но опасная. Мне так кажется. Я, кстати, вовсе не игрок.

– Я тоже не игрок, – кивнул Рыбкин.

– Хорошо, – она словно пересыпала что-то в голове, пересыпала с некоторым сомнением. – Что мы имеем? Имеем клиента, который отвез своего мастера в ресторан. Клиент уже не первой свежести…

Вот как? А ты умеешь быть жестокой. Или быть честной – это и значит быть жестокой?

– Не первой молодости, – с мужественной улыбкой поправил Сашку Рыбкин. – И не второй, возможно, и не…

– Пусть так, – она говорила медленно, не переставая смотреть в глаза Рыбкину. – Женат. Имеет дочь. Судя по всему, почти мою ровесницу. Или ровесницу. Клиент не беден, возможно, даже и богат. Но не чрезмерно богат. Находится в неплохой физической форме, в удовлетворительной психической. Одевается со вкусом, пахнет хорошо, ведет себя прилично. Возникает вопрос…

– И какой же вопрос? – прервал затянувшуюся паузу Рыбкин.

– На кой черт мне все это надо? Ты не куришь?

– Нет, – ответил Рыбкин и уже поднялся, чтобы сходить за сигаретами.

– Не надо, – он вдруг разглядел, что у нее усталые и встревоженные глаза, испуг в которых она старательно застилала притворным равнодушием. – Я тоже не курю. Поехали, Рыбкин, ко мне.

…

Теперь он звонил именно в ту квартиру. Звонил и вспоминал.

Тогда она открыла дверь, прошептала:

– В квартире две ванные комнаты, твоя – эта. Но здесь только душевая кабинка. Нормально?

– Нормально, – неуверенно ответил Рыбкин.

Все было по-другому. По-другому уже тогда, когда еще ничего и не было. Другими были жесты, звуки, запахи. Сашка не только ничем не напоминала Ольгу или тех женщин, с которыми Рыбкина время от времени сводила судьба. Она звучала иначе. С болью. С едва различимой болью. Вот уж чего не было в Ольге, так это боли. Обида была, разочарование, злость, ненависть, холод, даже ярость, но только не боль. Или Рыбкин просто не умел ее различить?

– Ты скоро? – она заглянула в душевую кабинку, хмыкнула, увидев аккуратно сложенную одежду Рыбкина, выключила воду, накинула ему на плечи огромное полотенце и повела его в спальню, где вдруг оказалась неумелой и испуганной, куда уж ей было до кошачьих повадок Ольги. Впрочем, что Рыбкин мог сказать о кошачьих повадках Ольги, сколько лет уже у них не было близости? Да и то, что было…

Сашка дрожала. Дрожала так, словно пальцы Рыбкина, его язык, губы, все его тело состояло из кристаллов льда. Рыбкин прислушивался к ее дрожи, вздрагивал сам и все отгонял из головы мысли, что по возрасту Сашка и в самом деле вряд ли так уж старше его дочери. Разве что лет на пять. Ерунда какая, пять лет. Миг, если оглядываться на них через плечо. Даже если десять. А потом он вовсе перестал о чем-то думать, потому что вдруг совпал с Сашкой и дрожью, и теплом, и выступившим свежим скользким потом, и ритмом, и желанием, и жаждой.

– На кой черт тебе все это надо? – спросил ее Рыбкин, когда в окнах занялся июньский рассвет.

– Так, – прошептала она ему в ухо, обхватив его и руками, и ногами, прижавшись горячей грудью и бедром, дыша дивным, почти Ольгиным карамельным запахом в щеку. – Пожалела тебя, еще пара визитов, и пришлось бы обривать тебя под ноль. Или подумала, а вдруг мне будет хорошо, если хорошо будет, ну, к примеру, тебе?

Какое счастье, что он не дал ей тогда денег… Боже мой, какое счастье…

Тьфу, черт. Он же и не собирался…

…

– Что вы названиваете?

Из соседней квартиры вышла женщина лет пятидесяти или старше. С сухим лицом бывшей учительницы, с тщательно уложенными локонами седых волос.

«А ведь моя ровесница, – подумал вдруг Рыбкин. – Или почти ровесница. Какой ужас».

– Перестаньте хулиганить! Нет никого дома. Съехала она. Или умотала куда. Неделю уже не появлялась. Дня три так уж точно. И машины ее под окном нет.

– Куда же съехала? – не понял Рыбкин. – И кто хозяин квартиры?

– Куда-куда, кто хозяин… – проворчала женщина. – А я почем знаю…