Почему?

Этот вопрос возник сразу. Первые же читатели книги с первых же страниц откладывали ее и недоуменно спрашивали: почему они тебе все это рассказывают? С какой стати? О грязи, мерзостях и ужасах не чьей-то чужой, а своей жизни. Откуда такая откровенность? Не говоря уже о том, что она небезопасна.

Резонный вопрос. Потом я узнал от врачей, что от наркомана добиться правдивого рассказа о себе невозможно. Он никому душу не раскрывает. Природа у него такая. Это алкоголик тут же все расскажет про свою жизнь, даже если не просят. Потому что алкоголик – экстраверт. А наркоман – интроверт, то есть человек закрытый, наружу у него только три чувства: страх перед всеми, страх ломок и страх остаться без наркотиков. Наркоман никогда и никому не изливает душу. «Такого не может быть!» – удивлялись прежде всего врачи и полицейские, тогда они еще назывались милиционерами.

И тем не менее – исповеди.

Встречаясь с наркоманами в больницах, в притонах, в городах и поселках на марихуанном пути от Чуйской долины до Москвы, на рынках, на пятачках, где собираются свои люди, я никогда, по неведению, не задавался таким вопросом.

Почему они рассказывали мне все?

Может, как раз потому, что наркоман живет в постоянном страхе, он закрыт, то есть одинок, как никто другой на свете. Весь мир враждебен ему – и он враждебен всему миру. Это отчаянное, безнадежное, космическое одиночество. Может, они и рассказывали всё потому, что в кои-то веки человек из того, враждебного мира пришел к ним не с милицейско-полицейской повесткой, не с родственными слезами, проклятиями, нравоучениями, а просто поговорить, и еще важнее – выслушать. В кои-то веки проявил к ним не полицейский или медицинский, а просто человеческий интерес: к их судьбе, к жизни, к их мнениям и суждениям о себе, о людях, о кошмаре, в который они сами себя ввергли.

Потом, я сразу же говорил им о замысле книги, о том, что пишу ее для тех, кто еще не пробовал анаши-марихуаны и ни разу не укололся, то есть для их младших сестер и братьев. Просил помочь, рассказать всю правду, поскольку лишь полная правда может убедить, дойдет до умов и сердец мальчишек и девчонок. И никто из моих собеседников-наркоманов мне не отказал. Все соглашались, все рассказывали про свою жизнь со всей возможной откровенностью.

Чуйская долина
Александр Зеличенко, полковник, куратор
программы ООН «Ошский узел», Кыргызстан

Чуйская долина – это север Кыргызстана, юг Жамбылской и Южно-Казахстанской областей Казахстана, громадные пространства от Ташкента на западе до Алматы на востоке, от кыргызских гор на юге до пустыни Муюн-Кум на севере. Это три с лишним миллиона гектаров, заросших дикорастущей коноплей. Особой коноплей, имеющей особые наркотические свойства, каких нет ни у какой другой конопли, обычного сорняка на полях Сибири и Центральной России, Северного Казахстана и Поволжья. Что такое три с половиной миллиона гектаров? Вспомним: вся страна, Советский Союз, осваивала целину, и усилиями всей страны в Казахстане было распахано, окультурено восемнадцать миллионов гектаров. Вот и сравнивайте. Если подняться на вертолете, на самолете и попробовать окинуть долину взглядом, то это – необозримый океан, по которому перекатываются волны конопли в рост человека и выше.

Как бороться с ней? Наверно, никто не знает. Конопля – вековечное растение, неприхотливое, стойкое. Будет жара, засуха – выживет. Начнется ливень, всемирный потоп, грязь, болото – прорастет. Ничего с ней нельзя сделать. С корнями – не вырвешь, корни глубокие. Распахать – поди попробуй. Во-первых, горючего не хватит, во-вторых, все равно бесполезно, пробьется, а в-третьих, конопля здесь выполняет природой уготованную роль. Своей мощной корневой системой она удерживает пески. Стоит только уничтожить, свести ее – начнется наступление песков на села и аулы. Видите, какая ситуация?

В Казахстане, где на сотнях тысяч гектаров конопля стоит стеной выше человека, еще можно применять и применяют гербициды, поливают ядохимикатами с самолетов. Но и там урон для природы невосполнимый. А у нас, в Кыргызстане, на малых площадях, при большой плотности населения – применение химии невозможно. Ведь гербициды сжигают все: и коноплю, и траву, то есть пастбища, и все живое там погибает: звери, птицы, скотина там больше не будет пастись, человеку туда уже не ступить ногой.

Вот какая проблема.

Американцы, правда, нашли способ. Вот я взял у своих американских коллег (достает из ящика горсть необыкновенно красивых, как игрушки, синих, красных, розовых кубиков со сглаженными углами. – С. Б.) несколько гранул. Это экологически безвредные гербициды в желатиновой оболочке, которые действуют только на коноплю. Одна гранула – один цент. Они выстреливаются специальной пушкой. Желатин растворяется, жидкость вытекает, обволакивает растения – ведь конопля ранней весной всего лишь низенькая-низенькая травка – и затормаживает процесс фотосинтеза. Одним залпом накрывается площадь в четыре гектара, один залп обходится в восемьсот долларов. То есть на Чуйскую долину только для обработки гербицидами необходимо от восьмисот миллионов до одного миллиарда долларов. Как минимум. Не считая остальных расходов.

Так что реальной силой остаемся мы, милиция, полиция. Но силы наши несопоставимы с территорией, которую надо контролировать. Раньше, пока Советский Союз не распался, было легче: мощное МВД Союза всегда помогало, хотя бы теми же вертолетами. Чтобы представить масштаб, приведу такой пример. В конце июня, в июле и августе, когда в Чуйскую долину устремлялись гонцы, группы, банды со всего Союза, мы здесь проводили чуть ли не войсковые операции, полки выходили на оцепление. И все равно не справлялись: по только им известным тропкам, ложбинам, тайным дорогам заготовители утекали, просачивались как вода между пальцев. Мы перехватывали лишь малую часть… Потом вся тяжесть легла на плечи двух республик, да вот Международная ассоциация по борьбе с незаконным оборотом наркотиков материально поддерживает. Так что Чуйская долина – это джунгли. И хищники здесь всех родов – от самых мелких до самых крупных. Например, однажды проследили мы гастролеров, которые за большие деньги прямо с конвейера автосборочного завода сняли восемь грузовиков, загрузили в машины кирпич, цемент, доски, а между ними, в мешках, упрятали две тонны марихуаны и уже готовы были вывезти все за пределы республики. А помимо них кружатся над Чуйской долиной птицы калибром помельче, зато количеством несметным. Как воронье.

В этой связи я хочу сказать о несовершенствах нашего уголовного законодательства, судопроизводства, и вообще – об отношении общества, общественного сознания к наркомании в целом и к наркобизнесу в частности. Мне мои американские коллеги, когда я проходил стажировку в ФБР, рассказывали: суд присяжных все может принять во внимание, с самым матерым, закоренелым преступником, с убийцей разбираются. Какой была его жизнь, несчастное детство, бедность, гетто, родители-пьяницы, личная месть… – все принимают во внимание и обсуждают. Но как только речь заходит о торговле наркотиками – суд присяжных беспощаден. Продавал детям кокаин? Покушался, подрывал мозг, интеллект, генофонд, будущее нации? Все. Максимальный срок. До пожизненного. И никаких условно-досрочных освобождений. У нас же к дельцам наркобизнеса все еще относятся как к незначительным преступникам, витает в нашем обществе некое не то благодушие, не то, простите меня, элементарное непонимание и глупость: продавал, мол, и продавал, а ты не покупай.

И что еще очень печально и тревожно: перемена в настроениях местных жителей. Раньше они нам помогали, поддерживали. Ведь заготовщики и им не давали покоя: угоняли машины, мотоциклы, скотину угоняли, посевы травили. С начала девяностых годов начался перелом. Понятно, что он связан с кризисом в экономике, с распадом государственных предприятий, колхозов и совхозов. Десятки тысяч людей оказались без работы и без денег. В общем, местные занялись заготовкой. Приезжаешь на чабанскую точку, а там неподалеку стоит стожок скошенной конопли. Подходишь к чабану: аксакал, почему не сожгли? А он отвечает: у меня бензина нет! Приезжай и сам жги! Так и получается: он выжидает, кто первым приедет. Если мы, то сожжем. Если гонцы, то они возьмут уже готовый, высушенный товар.

Да чабаны-то еще на виду. А как быть с теми, для кого заготовка марихуаны стала чем-то вроде работы на приусадебном или дачном участке? И будем смотреть правде в глаза: когда в наркоторговле участвует население, когда начинается борьба с населением, власть проиграет в любом случае.

Сон второй
Игорь Дацко, 18 лет, г. Минеральные Воды

У меня друг был, мы с ним с детского сада вместе. Всю жизнь. Это даже больше брата – вот он кем был для меня. И вот он умер, 15 февраля, месяца не дожил до восемнадцати лет. Передозняк, как у нас говорят. То есть передозировка. Остановилось сердце.

Мы с ним и курить вместе начали. В смысле – анашу, травку. У нас все курят. Первый раз я укололся в четырнадцать лет, четыре года назад, и было это, как сейчас помню, 13 апреля. Перед этим к нам с другом приехали знакомые ребята и стали говорить, что у них начинаются ломки, а денег нет, чтобы соломы, то есть маковой соломки купить. Стали у нас просить. У нас деньги были: мы ребята кавказские, уже тогда зарабатывали разными способами… Мы им дали. Они предложили нам уколоться. Мы, конечно, отказались. На следующий день – снова деньги просят. На третий день – тоже. И как-то у нас одновременно с другом мысль появилась: вроде деньги мы даем, а получать ничего не получаем, как в яму. Понимали, что деньги даются без отдачи. Как бы жалко, что ли, мол, хоть что-то получить бы… И решили попробовать.

Мне это до сих пор странно. Я с детства очень сильно боялся уколов, а тут сам, по своей воле. Ну, первый раз нехорошо было, никакого кайфа, второй раз – тоже. А они говорят: попробуй, это только вначале нехорошо, потом кайф будет.

С того дня и началось. Ничего особенного, вроде так и надо. Я вообще мальчонка общительный, знакомых у меня много. Половина из них – колется. Обычное дело.

Но я лично никого не уколол, никого не соблазнял, не уговаривал. Не хочу, чтобы потом человек меня проклинал, как я тех пацанов, которые меня уговорили. Это самое гнилое дело. Хотя нет: самое гнилое – барыги, которые сами не колются, а только продают, деньги делают.

Я – жулик. Никогда не воровал, не фарцевал, не барыжничал и презираю это дело. Даже когда мы в Москву переехали жить и я здесь стал как бы новенький, то и здесь не потерялся. Говорю же: я мальчонка общительный. Сразу вычислил, где и как можно делать деньги, кого обжуливать. Нашел товарища с машиной, наладили мы с ним разные игры, вначале наперстки, потом все прочее. И неплохо зарабатывали. Говорят, что наркоманы – грязные, опустившиеся люди, которые все из дома тащат, по-нашему говоря – крысятничают. Крысятничать – последнее дело. Но вы же видите, что я не такой, никогда не крысятничал, не унижался. Сам покупал и жил в чистоте.

Здесь, в Москве, доза у меня выросла до полутора стаканов в день. Это много. И еще я всегда оставлял на утро, чтобы раскумариться. Это вроде похмелья, как у алкашей. У нас называется – кумар. То есть кайфа уже не было. Понимаете, вначале ловишь кайф, а потом привыкаешь и уже нет ничего, только бы раскумариться. Вначале кайф, а потом вся жизнь идет на то, чтобы только стать нормальным. Уколешься с утра – и вроде голова прояснилась, глаза все видят, соображаешь, что к чему. То есть просто становишься нормальным, как все, а о кайфе уже и речи нет. И как бы получается, что овчинка выделки не стоит.

Хотя можно и потом ловить кайф. Если перейти на более сильный наркотик. У меня был случай, когда я закупил большую партию ташкентского опиумного мака. Это совсем другое дело, не то что московский мак-самосей. Можно переехать в Ташкент и вновь начать кайф. Но там, перейдя на ташкентский мак, человек больше двух лет не протянет.

Случалось, и у меня не было денег. И мака – тоже. Начинались ломки. Ну как их описать? Постоянная зубная боль во всех мышцах. Кости, суставы как будто сверлит зубная бормашина. Человека всего выворачивает из суставов; если на кровати лежит, то до потолка подлетает. Страшно, когда у тебя ломки начинаются, и ты знаешь, что вон в том доме, в известной тебе квартире стоит раствор, а ты не можешь его взять, нет денег. Страшно.

Первый раз я задумался, когда позвонили из Минеральных Вод и сказали, что от передозняка умер мой друг. Он был для меня всем – и вот так вдруг уйти. Второй раз, когда однажды проснулся дома в одном пальто на голое тело. Стал вспоминать. Из дома я ушел, как всегда, в костюме и в галстуке. Денег не было. Вспомнил, что на Даниловском рынке отдал барыге за одну дозу и костюм, и рубашку, и галстук. Домой, значит, пришел вот в таком виде.

Я всегда считал себя крепким пацаном, который никогда не будет унижаться, крысятничать, с себя снимать. А тут такая история. И я подумал: а что же дальше будет, если даже моих денег не хватает?

Известно, что будет. Для начала станешь шестеркой у барыги. Барыга тебе скажет: хочешь получить дозу, приведи, найди мне людей, которые купят, которым надо. Побежишь искать, никуда не денешься. Но так много не набегаешься, доза нужна каждый день. Рано или поздно увидишь открытое окно в магазине, какую-нибудь вещь на прилавке, которая лежит и дразнит: вот она, кучу денег стоит, схватил и убежал! И – попал на зону…

Все это я подумал, представил, очень ясно увидел.

И еще. Среди наркоманов есть такие, которые на какой-то определенной стадии перестают есть. Совсем. Я к ним отношусь, как выяснилось. Мне восемнадцать лет, рост – 181 сантиметр. Когда меня привезли в больницу, весу во мне было 39 килограммов.

Страшный прообраз России
Владимир Лозовой, врач-психотерапевт,
г. Екатеринбург

Двор, в котором мы жили и в котором вырос мой сын, был на редкость многодетным. И надо же так совпасть, почти все – одногодки. Двадцать три пацана и девчонки – ровесники!

Со временем мы переехали на другую квартиру, и в старый наш двор я попал через много-много лет. Понятно, стал расспрашивать про своих друзей, про друзей сына.

С моими-то все в порядке – живут, работают. А вот сверстников моего сына – нет.

В самом прямом смысле – в жизни нет.

Из двадцати трех мальчишек и девчонок только трое дожили до восемнадцати лет!

Всех остальных – двадцать человек – в отрочестве еще скосили наркотики.

Подростковая наркомания разрушает организм с самого начала его становления. Мы проводили исследования и установили: тот, кто в раннем возрасте начинает употреблять наркотики, выдерживает в среднем семь лет такой жизни. А дальше – небытие.

И все эти годы меня преследует неотвязно одна пугающая мысль: не есть ли судьба мальчишек с нашего двора прообраз России, образ будущего России?