II

Стояло лето 1984 года.

Нева казалась ослепительно-синей на своем самом широком участке – возле Петропавловской крепости, которая горела вознесенным золотым шпилем посреди раскаленного воздуха.

Ленинград с его распластанной архитектурой, бесчисленными каналами и длинными гранитными набережными оказался во власти внезапно наступившей жары – спасти от которой мог только легкий ветерок с залива. Набежав вначале на Исаакиевский собор и покружив вокруг этого тяжелого символа красоты и гармонии, а затем скользнув вдоль Эрмитажа, ветерок этот баловал гуляющую по набережным публику едва ощутимой прохладой у распахнутого пространства реки.

Возле медицинского института, где шли последние экзамены, чуть не случилась драка. Двое студентов лет двадцати вышли на улицу, раздумывая, куда бы направиться. Один, повыше, в белой рубашке и цветастом галстуке, держа в руках папочку, что-то говорил другому – загорелому крепышу с портфелем, когда подвыпивший битюг, проходя мимо, громко выругался в сторону молоденьких первокурсниц. Студентки стояли неподалеку стайкой, болтали и мешали ему пройти. Битюг разразился трехэтажным матом, и девчонки шарахнулись в сторону.

– Ты потише там!.. – крикнул ему тот, что повыше.

Битюг обернулся.

– Кончай, говорю, ругань, – повторил парень, не понижая тона.

У битюга лицо сделалось красным от ярости:

– Ты, фраер, – сказал он и сделал шаг.

Второй из студентов, в клетчатой синей рубашке с коротким рукавом, пониже и поплотнее, поставил свой портфель на землю и спокойно шагнул навстречу. Он даже говорить ничего не стал, только посмотрел. Битюг остановился, сплюнул и пошел прочь, засунув руки в карманы.

Крепыш все так же спокойно поднял свой портфель:

– Такие везде сортир устроить норовят, – сказал он, не повышая голоса. Бицепсы его рельефно выделялись, и сила угадывалась серьезная.

Приятели уже шли по Петроградской стороне. Тот, что повыше, спросил с плохо скрываемым раздражением, обернувшись вслед полупьяному битюгу:

– Вот ты, будущий хирург, ответь: попадет такой тип к тебе на операцию, рука у тебя, так сказать, не дрогнет?

– Дурацкий вопрос, – пожал тот плечами. – Это же разные вещи.

– А я бы, – мечтательно откликнулся высокий, – занес над ним скальпель и спросил кое о чем… Глядишь, на всю оставшуюся жизнь и напугал бы скотину. Они ведь по-другому не понимают.

Сессия у этих двоих только что закончилась, и до осенних занятий оставалось сколько угодно времени, чтобы понять, как много возможностей дарит молодость. Продолжая разговор, приятели пешком пересекли Петроградку, вышли на проспект Добролюбова и оказались возле старого деревянного мостика, ведущего на городской пляж у знаменитой Петропавловки. Перейдя мостик и не доходя до загорающей публики, они присели на лавочку в тени.

Того, что был поплотнее и ниже ростом, звали исконным русским именем – Иван. Стального цвета серьезные глаза и темная короткая стрижечка: выглядел он в свои двадцать вполне уже солидно.

– Не поверишь, Сеня, – сказал он, глядя куда-то в небо, – хоть сейчас вернулся бы к себе в райцентр. Там у нас больница областная, так и тянет туда: хочу оперировать по-серьезному. Но еще год надо учиться… А руки-то дела просят, понимаешь? Дела!

Его товарищ – с пшеничными волосами, худой и высокий, словно вешалка, одетый в модные брюки и белоснежную шелковую рубашку с пестрым галстуком, слушая Ивана, проводил взглядом идущих мимо девушек. Он с трудом удержался, чтобы не вывернуть себе шею, обернувшись им вслед, а потом вздохнул и поделился главной своей проблемой:

– Похоже, я зря в медицину пошел. Не мое это, да только понял поздно… Болезни нужно лечить иначе, чем теперь это делается, да кому все растолкуешь? Генетика – ключ ко всему! Представь: закончим мы институт, выйдем в народ, а через двадцать лет опять с тобой встретимся… Как ты думаешь, Ваня, кем ты к тому времени станешь?

– Имеются вполне определенные мысли, – неторопливо ответил крепыш. Здесь, в тени, веял ветерок с Невы, и после жары городских кварталов было вполне прохладно. Вся их группа, сдав экзамен, должна была собраться через два часа на Васильевском острове и отправиться, по случаю успешного завершения семестра, трескать пиво. Ничего сейчас не представлялось лучшего, чем посидеть вот так, среди деревьев, у Невы, наблюдая, как где-то рядом играют в волейбол и развлекаются на летний манер такие же молодые, красивые и в силу этого беззаботные люди. У которых, понятное дело, впереди не просто вся жизнь, а буквально – вечность.

Семен – высокий красавец, в котором трудно было узнать того лохматого подростка с надтреснутым голосом, что краснел в кабинете у профессора, – сидел теперь, раскинув по деревянной спинке скамьи руки, и любовался своими модными штиблетами.

– Лично у меня – полный туман относительно собственного будущего, – сообщил он.

Над ними обоими в небе, если вглядеться как следует, застыли два их ангела. Как и всегда, безо всяких эмоций они наблюдали за приятелями, пока те разговаривали. Ангелы находились рядом еще тогда, когда эти двое часом раньше сдавали последний экзамен, а до этого, утром, просыпались – каждый у себя в квартире, затем принимали душ, завтракали и ехали в институт.

Ангелы знали и помнили каждый день своих подопечных – с тех самых пор, как души вселились в тела этих молодых людей. Им были известны судьбы всех, с кем пересекались жизненные маршруты и того крепыша, которого звали Иван, и этого высокого, широкоплечего, немного костлявого умницы, любителя девичьих прелестей Семена, прямой контакт с которым, к сожалению, за последние годы был утерян. Ангелы ждали команды – любой команды, чтобы выстроить цепь обстоятельств ради ее исполнения.

Молодые люди разговаривали, сидя на деревянной скамейке, и даже не подозревали о присутствии над собственными головами высших сущностей. Стояло лето, и было жарко.

Семен спросил, продолжая начатую тему:

– Ты всегда, будто танк, напролом прешь, – а не скучно?.. Безо всяких там нюансов: от решения одной задачи – к решению другой…

– По-твоему, лучше в модном костюмчике на танцульках щеголять?

– Дался тебе мой костюмчик, – безо всякой обиды откликнулся приятель. – Ну, люблю я девушкам нравиться, что поделать! Между прочим, я на овощебазе три месяца по вечерам ящики таскал, чтобы на брючки, рубашечку и ботинки заработать. Слаб по дамской части, признаю… Но неужели, Ваня, – он приобнял однокурсника, – ты всю свою золотую жизнь к медицине сведешь? Не верю. По факту наличия у тебя отличительных мужских черт.

Иван чуть улыбнулся, потом сказал:

– Пока за пиво не взялись, давай-ка я тебе объясню, как я в медицину попал.

– Давай, – согласился Семен, краем глаза проводив фактуристую девушку, шествовавшую в отдалении. Даже в такую жару он не упускал возможности доставить себе хотя бы эстетическое удовольствие.

Иван ровным голосом начал:

– Родился я в деревушке в средней нашей полосе. Туда хоть электричество и провели, да только со снабжением была полная беда. Жили в основном своим хозяйством, так что хлеб, помню, мать в печке пекла. А в соседней деревне доживал свой век старый-старый, чуть ли не земский еще врач: один на всю округу. Мне было тринадцать лет, когда родителя меня с какой-то хворью к деду на подводе привезли. Хворь он вылечил, а я в его избе увидел книги по медицине: атлас анатомический, помню, огромный, ну и всякое такое. И вот, не поверишь: каждый почти день, после школы, в осень – по грязи, зимой – по снегу, шагал я в соседнюю деревню по лесной дороге и часами сидел у доктора в избе, книжки по медицине читал. Домой он их брать не разрешал, да мне и самому интереснее было у доктора спросить о том о сем, чем самому во всех мудреных терминах разбираться. Так и повелось: садился я за длинный такой деревянный стол в его горнице, открывал книгу, а сам по большей части не читал вовсе – а ждал, когда старик усядется напротив и начнет мне все простыми словами объяснять. Детям обычно сказки рассказывают, а мне лекции по физиологии устраивали. Я как завороженный сидел, щеку подперев: кругом глухомань, лес шумит, а я про зрительные нервы, устройство сетчатки или про слизистую оболочку, рот открыв, слушаю.

Иван говорил неторопливо. Приятель следил за историей, не перебивая, и на некоторое время даже перестал вертеть головой на девушек.

– Потом старик все-таки позволил мне некоторые свои книги по общей медицине домой брать. Я их проглатывал как приключенческие романы и менял на другие. Особенно нравилось, не поверишь, про пищеварительный тракт: я себе весь живот пальцами прощупал, доискиваясь, где кончается кишечник тонкий, а где начинается толстый. Потом обнаружил, что пальцы довольно точно чувствуют каждый орган, и рассказал об этом старику. Тот, помню, хмыкнул и еще кое-что мне пояснил про внутреннее устройство.

– А родители?

Иван пожал плечами:

– Отец у меня с утра до вечера занят был по хозяйству, так что и меня вовсю задействовал. Гляди, – показал он Семену ладони, – сколько лет прошло, а кожа так загрубела, что мозоли, наверное, никогда уже не сойдут.

– Это у тебя от атлетики, – не согласился Семен. – Всё твои гири да гантели: вот и натер.

– Натер, конечно, да на старое легло, – уточнил Иван. – Отец, бывало, крикнет: «Наруби дров!». Я книжку положу, час или полтора колуном помашу и снова за науку. Он мне: «Настрогай реек, забор подновим!» – я опять всё сделаю, лампу зажгу и сяду читать. Отец понаблюдал такое дело с годик и решил, что нужно мне в город ехать, учиться на врача. Тем более, я в поселке всем диагнозы начал ставить и лечение определял, будто по учебнику. Мать к соседям меня отправляла, будто настоящего доктора, я и шел с серьезным видом, аспирин прописывал…

Семен засмеялся.

– Но этим дело не обошлось. Мой земский доктор, видимо, что-то в себе почуял перед смертью, и говорит: давай, научу тебя животных препарировать. А то, говорит, помру и навыки свои не передам. Взяли мы, помню, лягушку (я ее в пруду поймал, дело летнее), он набор хирургический принес и досконально все показал. Я за неделю наловчился так, что половину пруда к нему в избу перетаскал. Не только брюшко, но и позвоночник у лягушек вскрывал, спинномозговые корешки разглядывал.

– А на кошках не пробовал упражняться? – осведомился Семен с улыбкой.

– Отчего же, и на них, родимых, практиковал… А потом захворала одна дворняжка у соседей, дед мне и говорит: определи, говорит, что там у нее случилось, и давай, лечи.

– И что?

– Стал я ей лекарства, растолченные с водой, давать, а она возьми да подохни. Может, от старости, а может, от болезни, теперь не скажешь. Дед завел меня к себе в избу, посмотрел в глаза – а на мне лица нет. «Вот, – говорит, – что значит: ошибка в лечении… Запомни, сынок! В твоих руках чужая жизнь, не имеешь права ею не по-божески распорядиться!..».

Мне лет-то всего, прикинь, пятнадцать и было. Помню, ревел я тогда с горя, словно мы человека потеряли, а дед и не собирался меня утешать – чтобы крепче запомнилось. Потом посадил напротив и говорит: скоро, дескать, я тоже помру, поэтому обещай мне: когда станешь хорошим врачом или большим начальником, то обязательно вернешься сюда, в нашу деревню, и наладишь здесь хорошую медицинскую службу. А иначе, говорит, я зря тебя всему учил.