Кто я и откуда

 
Страна моя^[12], чей облик, отражённый
Навеки в сердце, сразу узнаваем!
Дом, на холме просторном укреплённый!
Семья моя – Луццатто, я – Эфраим.
 
 
Там я в саду бродил, заворожённый
Журчаньем родника и птичьим гаем.
Там, с уст слетая, в сумерки вплетённый,
Напев любви звучал, незабываем.
 
 
И это правда, что печатью детства,
Печатью ранних дней мой дух отмечен.
Нет зависти, нет гнева – я беспечен.
 
 
Быть бедным не боюсь, не жду наследства.
Смотрю на мир неомрачённым взглядом,
И нет людей, меня счастливей, рядом.
 

Исаак Луццатто
1730, Сан Даниэли дель Фриули – 1803, Триест

«Весь облик твой, такой прекрасный, множит…»

 
Весь облик твой, такой прекрасный, множит
Хор восхвалений в мире неизменно.
И если даже слух твой изнеможет
От гимнов этих – им не будет тлена.
 
 
Блеск глаз твоих чьё сердце не встревожит?
И даже гнев их красит непременно.
Жемчужный ряд зубов твоих поможет
Твоим чертам светиться вдохновенно.
 
 
Я красоту твою не умаляю,
И не найдя в тебе следов изъяна,
В изнеможенье взор свой опускаю.
 
 
Перед тобой немеют постоянно
Уста мои, но в сердце повторяю:
Из всех красавиц только ты желанна.
 

«Уж лучше смерть и вечная разлука…»

 
Уж лучше смерть и вечная разлука,
Чем жить в оковах, по тебе страдая!
О, лань восхода^[13]! В сердце боль без края,
И бледность черт моих тому порука.
 
 
Уж лучше гибель, ибо страсти мука
В моей гнездится плоти, дух терзая.
Не жду пощады, об одном мечтая:
В тиши лежать, без мысли и без звука.
 
 
Чем, скорбный путь пройдя до половины,
Перед твоим напрасно вянуть ликом,
Уж лучше сразу встретить день кончины.
 
 
Ибо очаг без дров золою тлеет,
Лев, дичь не чуя, лес не будит рыком,
И без дождя речной поток мелеет.
 

Шмуэль-Давид Луццатто
1800, Триест – 1865, Падуя

«Правда, моя госпожа и подруга…»

 
Правда, моя госпожа и подруга!
Тебе, дочь Неба, не изменяя,
Я стены воздвиг, тебя охраняя,
В руках моих – меч, на груди – кольчуга.
 
 
Презревшим правду шлю без испуга
На битву вызов, ложь не прощая;
От их лукавства тебя защищая,
Не вижу брата, не знаю друга.
 
 
И потому не к медовым сотам —
К полыни льну, слыву Дон Кихотом,
Безумцем слыву, слыву бессердечным.
 
 
Моя Царица! Всего лишь тень я
Короны твоей. Снесу оскорбленья,
И буду твоим Дон Кихотом вечным!
 

Меир Галеви Леттерис
1804, Жолкиев (Галиция) –1871, Вена

Дочь Иудеи

 
Полна её поступь величья и стати,
Над нею луна своё сеет мерцанье;
В глазах её звёздные сходятся рати,
И ночи и дня в них царит сочетанье.
А лику её не нужны украшенья —
Не гаснет в нём свет семикратный Творенья.
 
 
И пусть её образ окутан печалью,
Такая краса и во мраке сверкает:
Коса развевается чёрною шалью,
И скрытое пламя сердца обжигает.
Блаженство несёт она каждому взгляду,
И каждому встречному – мир и отраду!
 
 
Нет равных зеницам её голубиным,
Светла она в грусти своей молчаливой.
Уста её крашены алым кармином,
И пальме подобна она горделивой.
Не могут смутить её душу пороки,
В душе этой – вечного мира истоки!
 

У могильного камня

 
Обрёл он покой в глубине небосклона.
Он снял одеянья печали и горя;
Он свет семикратный узрел изумлённо,
Восторженно хору небесному вторя.
 
 
И нет для него ни предела, ни края!
В полях, озаряемых звёздною ратью,
Светила мерцают ему, повторяя:
«Ты с нами, любимый! Отныне мы братья!»
 
 
Сияет над ним луч зари первозданной.
Не молкнут в ушах его песни Сиона.
Он снова обрёл струны лиры желанной,
Где Дерева Жизни колышется крона!
Он там, где места мудрецов – у Подножья!
Оттуда Престол ему видится Горний.
Где праведным Слава является Божья,
Там вечный надел его, вечные корни.
 

Миха-Йосеф Либензон (Лебенсон)
1828, Вильно – 1852

Печальная любовь

 
В тоскливый тот вечер молчал я устало,
Но в гордости сердца, в презренье жестоком,
Не зная пощады, в меня ты метала
Ножи своих слов и пронзала упрёком.
 
 
И это любви твоей чистые всходы!?
Такая любовь горше лютой печали!
Раздвинь же ночные угрюмые своды,
Открой мне очей твоих синие дали!
 
 
Ты помнишь, мы были вдвоём. Холодело
Багровое солнце, над рощей сияя.
В огне уходящем щека твоя рдела,
Дразня и как поздний закат ускользая.
 
 
А помнишь, под ночь, в серебристом тумане,
Мы птичьи в лесу услыхали свирели.
Шептались цветы с ветерком на поляне,
И мудрые старцы-дубы шелестели.
 
 
Шептала речная волна, обнимая
Подругу-волну: «Эти быстрые струи
Несут по теченью, сестрица родная,
Объятия наши, несут поцелуи».
 
 
Но гнев твой кипел в тишине перелеска,
И тысячью глаз своих небо светило,
И только одна среди звёздного блеска
Луна, как свидетель печальный, застыла!
 
 
А помнишь, весенней порой, дорогая,
В разлив нашу лодку качало волною.
Бурлила река, берега раздвигая,
И чёрное небо сливалось с землёю.
 
 
Прокладывал ветер пути непогоде,
Кочующий гром грохотал в поднебесье,
Казалось в тот миг, что в одном хороводе
С грозой налетевшею пляшет полесье.
 
 
Усеяли капли дождя твои щёки,
От влаги небесной набухли ресницы;
Под отблески молний, под гул недалёкий
В очах твоих юных мерцали зарницы.
 
 
Тогда, испугавшись ночного ненастья,
Ты шею мою обхватила в молчанье.
В объятье мы замерли оба от счастья,
И жаром твоё полыхало дыханье.
 
 
Как мокрые листья, тела трепетали.
Голубка! Слезинка твоя задрожала!
В тот миг мы душою единою стали,
И кровь, закипая, по венам бежала…
 
 
Зачем тебе помнить всё это? Досадой
Ты грусти добавила мне и страданий.
Печаль моя стала твоею отрадой —
О сердце! Довольно пустых причитаний!
 
 
Воспряну! И пусть расставание тяжко,
Но девичья спесь не сильнее поэта.
Уйду, хоть и кажется крепкой упряжка,
И пусть остаётся твой зов без ответа.
 
 
Увы! Это бремя мне снять не по силам!
Владеешь ты мной! Как с тобою проститься?
Как крови велеть не струиться по жилам?
Как дать приказание сердцу не биться?
 
 
И как из-за этой обиды, пусть жгущей,
Сверлящей мне грудь, нашу связь разорву я?
Так лист, оторвавшись от розы цветущей,
Поблекнет, увянув, погибнет, тоскуя.
 
 
И всё же прегордую деву покину.
Нет больше терпенья! Пусть слово нарушу,
И сгину – без солнца весеннего сгину,
Как чахлый росток! Ведь теряю я – душу!
 

Иегуда-Лейб Гордон
1830, Вильно – 1892, Санкт-Петербург

Хана

 
Когда я твой образ увидел впервые,
Как будто завеса с очей моих пала.
Исчезли, как призраки, сны роковые,
И новое утро лучами сверкало.
Да будет искуплено всё мирозданье,
Коль есть в нём такое, как Хана, созданье!
 
 
Что свод полуночный, луной озарённый?
В сравнении с глаз твоих сумраком звёздным
Что розы долин, ароматы Левоны^[14]?
С твоим ли сравнятся дыханием росным?
Твой взор – первозданного света отрада.
А лик – отражение Божьего сада.
 
 
И пусть не бела, будто снег, твоя кожа,
И лоб не сияет небесной печатью
Пускай ты румянцем с зарёю не схожа
И с ланью стремительной видом и статью —
Под тяжестью будней цветёшь ты упрямо
Не зная порока, не ведая срама.
 
 
Пускай на руках не сияют браслеты,
Не красят тебя дорогие каменья,
Но в сердце, где Божьи хранишь ты заветы,
Там чары твои, там твои украшенья.
Росинками детства твой облик отмечен,
И знак этот светлый незыблем и вечен.
 
 
И пусть ты в неяркое платье одета,
Но свежестью роз твоё тело налито;
Как пава ступаешь тропою рассвета,
Хоть золотом обувь твоя не расшита.
Тебе ли стыдиться простого наряда —
Для многих твой взгляд драгоценнее клада.
 
 
Подобна ты солнечной пальме зелёной!
Как пальму цветущую красят побеги,
Так косы тебя украшают короной,
Ты – символ любви, воплощение неги!
Сияет лицо неизменной улыбкой,
И голос звучит твой волшебною скрипкой.
 
 
И пусть иногда на лице твоём тени,
Когда ты смеёшься – весь мир поднебесный
Тотчас расцветает красою весенней,
И юных пленяет лик девы прелестной.
Трепещет мой дух и смущён твоим жаром,
Как робкий фитиль перед пламенем ярым.
 
 
И если твой голос во мне отзовётся
Звучанием арфы – пусть станет короче
Дорога к тебе, и тоска разобьётся,
Как в блеске зарниц изваяние ночи.
На этой земле мне темно и тревожно,
И тяжко любить, и забыть невозможно.
 
 
Во взгляде твоём есть чудесная сила,
Кто встретит его – тот очнётся не скоро.
Немало сердец ты уже опалила
Горячими углями дивного взора.
Сиянье твоё даже грустью не скрыто,
И панцирь от копий твоих не защита.
 
 
Не думай, что мир предназначен гниенью,
Что режет безжалостный серп ежечасно,
Что вечному мраку, распаду и тленью
Твоя красота молодая подвластна.
Лишь плоть остаётся во тьме преисподней,
А дух – у подножия Славы Господней.
 
 
Поблекнут румяные щёки, как розы,
И сморщится тело, и груди увянут;
В глазах потускневших появятся слёзы,
Зима твоей жизни и холод настанут.
И только душе твоей, нежной и сильной,
Не страшно дыхание ямы могильной.
 
 
Когда я твой облик увидел впервые,
Предстало мне чудное Божье творенье.
Ты сны разогнала мои роковые,
Смотреть на тебя мне дала наслажденье.
Открой же мне небо, само Совершенство!
И вечным небесное будет блаженство!
 

Не своей волей живёшь

 
На миг и я на мост поднялся тесный,
Что жизнь и смерть связал дугой печали.
И воспарил мой дух орлом над бездной,
И цепи мрака плоть мою сковали.
 
 
Иссохло сердце. Прежний мир – руины.
Нет больше чувств: забыл и кто и что я.
Остановилось колесо машины,
Один лишь шаг – и вот страна покоя.
 
 
И это облик смерти, чьи объятья
Вселяют трепет, перед кем бледнею?
Нет, только призрак нас пугает, братья!
Не смерть страшна, а ужас перед нею!
 
 
Лишь ужас смерти – он имеет силу!
А умереть не страшно: все страданья
Закончатся в тот час, когда в могилу
Сойдём без страха и без содроганья.
 
 
Уже и я на этот путь вступаю,
Уже и я в гробу одной ногою.
Но шаг за шагом приближаясь к краю,
Шум голосов я слышу за собою.
 
 
То вопли близких… Удержать упрямо
Меня стремятся в жизни. Не держите!
Наивные! Не одолеть вам яму!
Зачем же небо мне закрыть хотите?
 

Божье стадо

 
Вы спросите: кто мы? Какого извода?
Народ ли, не хуже любого народа?
Кем видимся мы? Может, крепкой общиной,
Собранием преданных вере единой?
Открою вам тайну – лукавить не надо:
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.
 
 
Как скот, предназначенный в жертву, вервями
Опутаны мы – и алтарь перед нами.
Покорны судьбе и покорны страданью,
Как Божии овцы восходим к закланью.
Лугов нам не ведать и зелени сочной:
По воле мудрейших мы связаны прочно.
 
 
Ни пастбищ привольных, ни вдоволь осоки, —
Но любят погонщики тук наш и соки.
Стригут нашу шерсть и вчерашнее пойло
Нам щедро вливают в корыто у стойла.
В открытой ветрам каменистой долине
С младенческих лет нас пасут – и доныне.
 
 
Мы стадо в безлюдье, мы скот на просёлке:
С обеих сторон осаждают нас волки.
Мы там, где не слышно ни вопля, ни зова.
Ведь мы – отвращенье для рода людского.
До края дошли и толпимся над бездной.
Над медью пустыни – свод неба железный.
 
 
Но мы – скот упрямый: мы твёрже металла.
Крепка наша выя, и кровь не устала.
Дубильщики кожи не справились с нами,
Голодные звери давились костями.
И если скитанье наш дух не гасило,
Умрёт ли надежда, иссякнет ли сила?
 
 
Уклад нашей жизни нас предал забвенью.
Мы бродим по миру пугливою тенью.
В плену наши души – и судим предвзято,
И любим себя, не болея за брата.
И нету спасенья, и всюду преграда —
Ведь мы не народ, не община – мы стадо.