Сестрица Рухама^[15]

 
Что загрустила, сестрица Рухама?
Есть ли под небом сердце без шрама?
Что на щеках твоих розы увяли
Так, словно их пальцы чёрные мяли?
Если взрастает всё, что греховно,
Ты ль насаждала, ты ли виновна?
 
 
Не осквернили твоей позолоты
Те, кто излил на тебя нечистоты.
Встань же, разгладь поскорее морщины —
Скорбные знаки, наследье кручины.
Нет на тебе ни бесчестья, ни срама —
Тебе ли стыдиться, сестрица Рухама?
 
 
Кто кровью твоею испачкан – ответит!
Так Авеля кровь лоб Каина метит.
Пылает клеймо, знак позора не спрятан:
Он в кожу убийцы навеки впечатан.
А ты свои раны по миру упрямо
Неси, не склоняясь, сестрица Рухама!
 
 
Неси, не стыдясь, свою тяжкую долю.
Мы вместе с тобой устремимся на волю.
Встань и пойдём: ни спасенья, ни чуда
Мы не дождёмся… Скорее отсюда!
От злобного воя, от гнусного хама…
Воспрянь же душою, сестрица Рухама!
 
 
Встань и пойдём! Материнский не прочен
Дом наш, и кровью порог оторочен.
Не будет нам здесь надёжного крова —
Пойдём же туда, где примут любого.
В приюте гонимых, вдали от бедлама
Рассвета дождёмся, сестрица Рухама!
 
 
Встань и пойдём! Даже в день непогоды
Там согревает сиянье свободы
Всех, угнетённых наветом и ложью,
Всех, сотворённых по Образу Божью.
Там ты посмотришь честно и прямо
Миру в глаза, сестрица Рухама!
 

Менахем-Мендл Долицкий
1856, Белосток – 1931, Лос-Анджелес

К Пнине

 
Чей взор к твоей прелести не был прикован,
Тот лунных ночей не видал озаренья.
Кто голосом не был твоим очарован,
Тот арфы и скрипки не слышал с рожденья.
 
 
Кто лик твой не видел – тот утренних лилий
Не видел в омытых росою долинах;
И кто твоих глаз не видал голубиных,
Тому небеса никогда не светили.
 
 
И вы, звездочёты, стараетесь тщетно:
Вам тайны светил не постичь ни единой,
Пока не прочтёте, как в книге заветной,
Послание звёздного неба для Пнины.
 

К Шуламит

 
Как Божья свеча – солнца луч безмятежный —
Сияет твой взор непорочный.
Как отблеск серебряный россыпи снежной,
Лицо твоё в час полуночный.
 
 
Как капли росы на соцветиях розы,
Глаза твои в свете зарницы.
И грусти ночной золотистые слёзы
Наводит луна на ресницы.
 
 
Как слава Сиона весь край наш родимый,
Так страсть грудь твою наполняет.
Там властвуют чары, там прелесть любимой
И сердце и душу пленяет.
 
 
Идём же со мной, Шуламит дорогая,
И будешь, в стране наших грёз расцветая,
Цветов её дивных чудесней.
И там, среди лилий долин, моё счастье,
Забудешь печаль, как весною ненастье,
И песней звучать станешь. Песней!
 

«Сион незабвенный! Отсохни, десница…»

 
Сион незабвенный! Отсохни, десница,
Коль я о тебе позабуду!
Пусть в яму сойду, коль душою стремиться
К руинам Сиона не буду!
 
 
Прилипни, язык, влаги жаждущий, к нёбу,
И высохни сердце от боли,
Коль слёз мне не хватит, чтоб плакать до гроба
О муках Сиона в неволе!
 
 
Пусть рухнет мой кров, пусть скитаться по норам
Я буду в лохмотьях и в горе!
Червей стану есть и покроюсь позором,
Коль слава Сиона в позоре!
 
 
Оплот мой единый! Меня неизменно
Ты греешь своими лучами!
И даже в могиле, средь гноя и тлена,
Почувствую я твоё пламя!
 

Нафтали-Герц Имбер
1856, Злочев (Галиция) – 1909, Нью-Йорк

Надежда^[16]

 
Пока жар души глубо́ко
В груди еврея пылает,
И он к пределам востока,
К Сиону взор устремляет —
 
 
Ещё дано воплотиться
Надежде нетленной:
В страну отцов возвратиться,
В Давида град^[17] незабвенный.
 
 
Пока, как из полной чаши,
Дождями слёзы струятся,
И верные братья наши
К надгробьям отцов стремятся,
 
 
Пока ещё нашей Святыни
В глазах горит отраженье,
Пока еврей и поныне
Скорбит о её крушенье,
 
 
Пока потоки Ярдена^[18]
Кипят и неугомонно
С великим гулом и пеной
В Кинерет текут с Хермона,
 
 
Пока песок запустенья
Ночная буря взметает,
Пока дочь Сиона тенью
Среди руин обитает,
 
 
Пока ещё есть евреи,
Встающие в час урочный,
Оплакать прах Иудеи
Слезой молитвы полночной,
 
 
Пока ещё кровь, вскипая,
Струёй бежит в наших жилах,
Пока роса голубая
Лежит на святых могилах,
 
 
Пока в груди, как и прежде,
Еврейское сердце бьётся —
Ещё верны мы надежде,
Что благом Бог отзовётся.
 
 
Внимай же, о брат мой милый,
И помни слова пророка:
Пока не иссякли силы,
И взор устремлён к востоку —
 
 
Ещё дано воплотиться
Надежде священной!
В страну отцов возвратиться,
В Давида град незабвенный!
 

Мордехай Цви Мане
1859, Радошковичи (Белоруссия) – 1886

Роза

 
Как блещешь ты, роза, весенней красою!
Полны твои вены рубином багряным.
То плачешь, сверкая вечерней росою,
То взором сияющим льнёшь к моим ранам.
 
 
Цвет белый, цвет жёлтый – всю гамму цветенья
Ты в завязи прячешь, и ждёшь, что природа,
Тебе аромат подарив от рожденья,
Добавит к нему запах дикого мёда.
 
 
И с тихим жужжаньем пчела золотая
Украсить тебя блеском крыльев стремится.
Пьёт сладкий твой сок, над тобою витая,
И ты оживаешь, вспорхнув словно птица.
 

Моей музе

 
Лишь голос услышу твой утренней ранью,
Пробудится сердце, воспрянет, как птица;
Навстречу рассвету, навстречу сиянью,
С тобой, моя муза, душа устремится.
 
 
Очнусь от дремоты, и струны настрою,
В твоё изолью я, любимая, лоно
Все чувства мои, наслаждаясь тобою,
И рад буду жизни, тоской утомлённый.
 
 
И слыша твой голос, забуду невзгоды.
И в утренний час, с восходящей зарёю,
Увижу всю прелесть ожившей природы,
И неге весенней я сердце раскрою.
 
 
И если душа, словно в миг сотворенья,
Полна первозданной надежды и силы —
Зачем же твердить мне, что нет избавленья?
С тобою я счастлив до самой могилы!
 

Мой идеал

 
Солнце к западу склонило
Огненное лоно,
Озарило светом алым
Дали небосклона.
 
 
Мир в покое. Не услышишь
Шума до рассвета;
На пригорке, в отдаленье —
Там приют поэта.
 
 
Как ты мил, расцвет весенний!
Голос мой немеет:
Он твоё великолепье
Выразить не смеет.
 
 
Но весна душе надежду
Возвратит – и с нею
Голос мой, забыв печали,
Зазвучит сильнее.
 
 
Мир в покое до рассвета.
Кажется – не дышит;
Но крыла внезапный трепет
Даже сонный слышит.
 
 
Это аист надо мною,
Белизной сверкая,
Взмыл в простор и путь свой чертит,
Небо рассекая.
 
 
Ах, и мне б такие крылья
И стремленье птичье!
Полетел бы прочь, срывая
Рабское обличье!
 
 
И в полях моей отчизны,
Ветром исцелённый,
Стал бы петь, как пел Галеви^[19]
У руин Сиона.
 
 
Где ты, где, земля святая?
Сердце искры мечет;
Душу грустную и тело
Твой бальзам излечит.
 
 
И блаженство и отраду
Силою целебной
Наконец-то мне подарит
Воздух твой волшебный.
 
 
В золотых лучах рассвета
Заблестели росы;
Вышли рано земледельцы
С песней на покосы.
 
 
Собирает рог пастуший
С водопоя стадо;
И напев невесты юной
Слышится из сада.
 
 
На заре и я бы вышел
С пахарями в поле;
Затянул бы с ними песню,
Позабыл о боли.
 
 
Позабыл бы скорбь, увидев
Лик надежды милой;
И вернул бы я веселье
И былую силу.
 
 
Чтоб тебя, Земля святая,
Воспевать до гроба!
Так пускай же к возрожденью
Мы воспрянем оба!
 

Шмуэль-Лейб Гордон
1867, Лида (Белоруссия) – 1933, Тель-Авив

У надгробья невесты

 
Стоит со мной рядом, и словно живая,
В глаза мои взором глядит голубиным;
Молчанье. Лишь роща шуршит вековая,
И сладким напевом звенит соловьиным.
 
 
И светлая россыпь – жемчужин крупицы —
Всё так же на облике светится юном;
Взлетает, сияя, и к ней на ресницы
Спускается вновь отражением лунным.
 
 
Лишь ветер подует – и чёрные пряди
На лоб ей ложатся крылом воронёным.
Вздымаются волны в чарующем взгляде,
И тонет душа в этом море бездонном.
 
 
Лучом к её чистым устам приникая,
Ей месяц с теплом и участьем внимает;
Целует её – и меня утешая,
Дрожащую руку мою обнимает.
 
 
И лунному сердце подвластно объятью —
Душа семикратным заполнена светом;
И вместе с сияющей звёздною ратью
К высотам стремится, любовью согретым.
 
 
Но стонут печальные арфы страданья,
И лишь соловьи не смолкают, ликуя.
Не этот ли образ – гранит изваянья,
Красу ледяную в себе унесу я?
 
 
На облик любимой смотрю я угрюмо,
И в сердце потухшем не слёзы, а камни.
А роща полна неумолчного шума,
И песня прощанья в округе слышна мне.
 
 
Доносится стон, в грудь мою проникая,
И сердце становится мягким, как глина.
Что это за стон? Не душа ли живая,
Как эхо разбитого плачет кувшина?
 
 
И гаснут неяркие жёлтые блики:
Луна в облаках наплывающих тонет
С печатью страданья на сумрачном лике —
И только душа безутешная стонет.
 
 
Довольно! Ни возгласы горя, ни стоны
Нам стати её не вернут лебединой;
Пусть струны притихшие скрипки влюблённой
О жизни поют среди ночи пустынной!
 
 
Мерцание гаснущих звёзд на рассвете,
Багряное солнце, волнение нивы,
Журчание вод, ароматы соцветий
И утренних птичьих напевов изливы —
 
 
Все прелести мира! Куда вы пропали?
Чьи чёрные тучи светило затмили? —
И певчие птицы умолкли в печали,
И скорбные лилии стебли склонили.
 
 
Кто был тот безумец, преддверие ада
Открывший бездумно навстречу сиянью?
Кто высушил свежесть весеннего сада?
Кто предал красу и любовь поруганью?
 
 
Как ягод созревших тяжёлые гроздья,
Вином молодым её очи пьянили;
Она ненадолго пришла, словно гостья,
И ей черепки на глаза положили^[20].
 
 
Теперь отдыхай от нужды и от боли
В пристанище вечном. Забудь всё, что было!
С тобою останусь и я: в этом поле
Души моей мёртвой и сердца могила!
 

Хаим-Нахман Бялик
1873, Рады (Украина) – 1934, Вена

К ласточке

 
Привет тебе, ласточка! Снова вернулась
Ко мне под окно ты весною;
Из дальних краёв, где ни снега, ни вьюги,
Вернулась ты петь предо мною.
 
 
Быть может, споёшь мне, быть может, расскажешь
О странах чудесных восхода?
Скажи, неужели там те же страданья,
Что множатся здесь год от года?
 
 
Привет принеси мне от братьев в Сионе,
Своё засевающих поле!
О знают ли братья-счастливцы, как горько,
Как тягостно бремя неволи?
 
 
О знают ли, сколько врагов беспощадных
Меня окружают повсюду?
Пой, ласточка, пой о стране благодатной,
Подобной весеннему чуду!
 
 
Привет принеси мне от стеблей в долинах,
От гор каменистых, но милых!
Утешит ли Бог свой народ, коль в Сионе
Забвенье и пыль на могилах?
 
 
Всё так же ль, как прежде, Шарон^[21] и Левона
Полны ароматом бальзама?
Поник ли главою лес кедров Ливана,
Иль высится гордо и прямо?
 
 
Нисходят ли жемчугом росы Хермона,
Иль падают в землю слезами?
По прежнему ль светлый поток Иордана
В долине журчит меж горами?
 
 
И тучи, как ночь, расстилаются ль так же
Над склонами, дню в укоризну?