– Понятно, любитель, короче. Или из вас там убийц готовили?

– Каких убийц? Нет, ты че…

– Да ясно дело, расслабься.

– А ты чем занимался? Тоже поди боксом?

– Боксом. Как догадался?

– Заметно по фигуре, по походке, по козанкам сбитым. Что именно боксом, конечно, не скажешь, это я угадал, но видно, что серьезно занимался спортивным единоборством. И не борьбой или дзюдо, а чем–то ударным.

– Все верно. Профессионального спортсмена сразу видать, я до двадцати лет, можно сказать, жил на ринге.

– До двадцати? А потом что, бросил?

– Бросил. Работать надо было, деньги зарабатывать.

– Куда пошел работать?

– На завод гайки крутить! – рассмеялся Большой. – Ну, ты на меня глянь, куда я мог пойти работать, когда на дворе девяностые?… Вот–вот.

– А ты какой раз сидишь?

– Первый.

– Первый?!

– А что тебя так удивляет? То, что я бандит, еще не значит, что я с зоны не должен вылазить. Все же от этого зависит, – он постучал указательным пальцем по виску, – да и пацаны сколько выручали. Раньше проще было отмазаться, со следаком договориться или с судьей. Сейчас тяжело. У них контроль жестче стал: ОБ, ОСБ… Понаделали контор, понаплодили мусоров. А зарплаты у них теперь какие… На хромой кобыле не подъедешь. Можно, конечно, порешать, но… время не то.

– Я думал, смотрящим может быть только зэк с несколькими ходками.

– Необязательно. Я эту жизнь знаю, я ей на свободе жил. На общее уделял, с людьми знаком, голова на плечах есть – за общий ход в хате отвечать в состоянии.

Снег кружил по боксику морозным вихрем, но мы двигались быстро, так что холода я не чувствовал.

– Кто такой бродяга?

– Ты все ходишь, голову греешь? – весело хмыкнул Большой. – Нормально ты тогда Русю на жопу усадил, молодчага! Знаешь, я тоже не люблю эту «мурку» дешевую. Верхов хватанут и думают, что они эту жизнь знают! Понтуются так, будто не одну режимную зону разморозили!

Я заметил, что настроение Большого могло измениться в одну минуту – начать предложение он мог весело, чуть ли не смеясь, а закончить зло ругаясь, почти крича.

– Ты правильно тогда себя повел – спокойно, грамотно на все отвечал, говорил прямо, как думаешь. Знаний и опыта еще не хватает, но тут тебя Домик выручил. Бродяга, кстати.

– Домик – бродяга? – я несколько опешил. – Руслан объяснил, что существует три масти порядочного: мужик, бродяга, вор. А что каждая масть означает?

– Вор – это идеал преступного мира, кладезь наших понятий и уклада. Он же урка, жулик и батя. Наш батя. А мы ему сыновья. За ним последнее слово. Они же за нас и страдают, если того требует жизнь. Вор – икона этого мира.

– Это и есть воры в законе?

– В каком законе? По телевизору мусора говорят, а вы повторяете! Вор он и есть вор.

– Понятно. А бродяга?

– Че тебе понятно? Уже все понял? Как Руслан что ли? Люди живут этим, умирают за идею, а тебе все понятно!

Звук щелкающего замка прервал начинающего раскаляться Большого, прогулка была закончена.

– Ладно, не парься, всему свое время, – сказал он уже спокойным голосом.

Мы вернулись в камеру. Чай, курево, телевизор… Жизнь потекла по уже знакомому руслу с однообразным течением. И только тогда я понял, чем этот день отличался от предыдущих, чего в нем не хватало. Славка Рубль.

***

Я лежал на шконке и щелкал пультом. Ничего интересного там как обычно не было и, смачно отругав российское телевидение, я переключил на музыкальный канал. Пела Максим. У меня перехватило дыхание. Ангельский голос. Я стал вслушиваться в текст, и почувствовал все скрытые образы ее лирики, невидимые для меня ранее… Мурашки по коже…

– Игнат, ну ты че батонишься? Айда сюда! – Большой сидел с ногами у себя на шконке и взмахом головы показывал рядом с собой.

Я с неохотой оторвал взгляд от экрана, встал, взяв с собой пачку сигарет – разговор, я чувствовал, предстоял долгий, и присел к нему.

– Чем в лагере будешь заниматься? Надо уже сейчас определяться.

– В лагере? – переспросил я, хотя прекрасно все слышал.

– Думаешь сорваться? Нихера у тебя не получится. У тебя судья знакомый? Или прокурор? Нет? Ну тогда сидеть будешь, я тебе говорю. Так чем заниматься будешь?

– Осудят – сидеть буду, чем заниматься…

– На шконке сидеть и в телик пялиться? Нет, так не выйдет. Если ты порядочным себя называешь, то должен соответствовать. Должен приносить пользу общему: в карты играть, нести воровское в массы, ход наш поддерживать. Понимаешь, о чем я?

– А работать? Что, порядочный работать не может? Я думал, если осудят, на работу пойти.

– Зачем?

– Ну, как зачем? Чем–то же нужно заниматься, заодно и профессию какую–нибудь освою.

– Пахать на мусоров за двести рублей в месяц?! Че ты так смотришь? Думаешь, больше будут платить? Нет, ну платить–то будут тыщи две, просто из них с тебя вычтут за питание, робу, свет, тепло, плюс хозяину на чай, итого пара сотен тебе, может, достанется. Ну как, нормально?

– Что получается работать западло?

– Так–то нет, работают мужички… Но тебе зачем это надо? Ты молодой, неглупый. Есть кому за тебя мазут месить!

– Должна же быть нормальная работа…

– Говно за свиньями убирать! Нормальная?! Как тебе?!

Большой уже перешел на крик, и мне стало не по себе. Я не знал, как себя вести, и в поисках поддержки посмотрел на Домика, но тот был занят книгой, поправляя постоянно съезжающие на нос большие очки.

– Конечно, нет. Кто такой бродяга? – решил сменить тему я.

Проследив за моим взглядом, Большой усмехнулся.

– Бродяга – это образ жизни. Он живет воровским, неважно, где при этом находится – в тюрьме или на воле. По сути, это вор без имени. Может, ему еще предстоит им стать или по какой–то причине он стать им не может.

– По какой, например?

– Да причин может быть много: сделал что–то, что приемлемо мужику, но неприемлемо вору и все – вором ему уже не быть. Тут очень много тонкостей, как и вообще в нашем мире… – чем больше Большой говорил, тем больше он успокаивался, и голос его становился тише.

– А Домик почему не стал вором?

– Спроси его, он тебе расскажет. Только сильно его не доставай – болеет он.

– Чем?

– И это заодно спросишь. Ладно че, поговорили и хватит. На сегодня хорош, времени у нас много, еще успеем наговориться.

Я не стал заставлять его просить себя дважды, сразу встал и пошел варить чай. Не нравилась мне его компания, не располагал он к себе. Домик тоже весьма своеобразен, я не знал, как себя с ним вести, тем более после открывшейся мне информации, а остальные мне были мало интересны. Эх, жаль Рубль уехал, душевный человек. Все–таки как быстро тут привыкаешь к людям. Находишься с ними двадцать четыре часа в сутки, нравится тебе это или нет, и они уже становятся неотъемлемой частью твоей жизни. И так же быстро ты можешь с ними расстаться, хочешь ты этого или нет. Интересно, к этому так же быстро привыкаешь?

***

Время шло, кого возили на следствие, а кого – на суды. Некоторые уже услышали приговор, и ждали этапа в лагерь. Странно, но за это время пока еще никого не оправдали. Одного мужика осудили за то, что он защищал свою семью от трех пьяных отморозков. Те втроем накинулись на мирно прогуливающуюся пару с ребенком и, увидев отпор, который им оказал глава семьи, отступили. Но спустя несколько минут вернулись с длинными палками, а один вытащил нож. Завязалась драка, в которой мужик, изрядно получив по голове, сумел выбить у того нож. Этим ножом он, весь в крови, еле держась на ногах, пырнул замахивающегося на него палкой подростка. Те двое убежали. Он вызвал скорую. Парень умер в больнице. Следствие длилось полгода и еще столько же суд, на котором мужик упорно доказывал, что это была необходимая самооборона, он защищал свою семью. Тех двоих нападавших не нашли, а свидетельские показания жены и ребенка сочли сомнительными, потому что свидетели приходились ему близкими родственниками, то есть лицами, заинтересованными в его невиновности, а один из них, вообще, был малолетним. Суд обвинил его в причинении тяжких телесных повреждений, приведших к смерти и приговорил его к семи годам строгого режима.

– Он что, сынок какой–то шишки? Почему тебе не поверили? – я не мог смириться с услышанным.

– Нет… из обычной семьи, родители на заводе работают. Они приезжали к моей жене… извинялись за сына, – он говорил отрывисто и безучастно, – суд решил, что драка завязалась и по моей вине тоже… что я их спровоцировал…

– Ты шел с женой и маленьким ребенком и спровоцировал троих пьяных? … Бред.

– Получается так. Конечно, бред. Да и судья не дура… все понимала.

– Но тогда почему?

– Не знаю… Может, по статистике ей в годовом отсчете тяжкого преступления не доставало, дыры в работе латала. Может, следователя прикрывала, который все это насочинял, у них же там круговая порука…

– Ну, как так–то… – не соглашался я.

Не мог я принять это. Внутри бушевала злость вперемежку с жалостью. Злость на судью, прокурора, следователя, на всю эту систему, которая заживо проглотила человека и даже не поперхнулась. И жалость. Мне было искренне жаль этого мужика, который не испугался и поступил так, как должен был поступить каждый. А теперь его ждет семь лет лагерей. Целых семь лет!

– Что тебе надо? Вещи теплые есть? Сменка? На лагерь же скоро. Шампунь хороший есть, хочешь подгоню?

– Не надо… У меня все есть. Жена не забывает, каждую неделю приезжает. В лагере сейчас должны личное свидание предоставить… Хоть сына увижу… Он у меня в следующем году в школу пойдет… а я тут…

Повисла неприятная пауза.

– Чай, сигареты собрал?

– Сигареты есть, хватает…

– А чай?

– …

– Мужики, давайте чай насыплем человеку, он в лагерь едет.

Собрали почти полный целлофановый пакет чая и, перевязав его узлом, положили на стол.

– Спасибо, Игнат.

На следующий день он уехал. Уехал и увез с собой еще одну частичку надежды. Я понимал, что все самое неприятное у меня впереди. А пока я встречал и провожал старых и новых арестантов. Этих потерянных душ. И как бы кто не скрывал это за чрезмерной веселостью, напущенной серьезностью или лихим блатным куражом, в глазах читалась обреченность.

Я научился составлять курсовки и писал их, когда требовалось. Руслан после этого еще больше расстроился и слонялся без дела в молчаливой задумчивости.

– Руся, ты че обиделся? Ой, то есть огорчился? – вовремя поправил я.

– Нет, с чего ты взял? Все путем.

– Мы с тобой день и ночь рядом находимся, с утра до вечера друг друга видим. Что думаешь, незаметно, что морду воротишь?

Руслан глубоко вдохнул и медленно выдохнул, нахмурив брови.

– Есть курить?

– Держи, – я протянул ему раскрытую пачку. – Кончились? А чего молчишь?

Мы закурили.

– Руся, а че такое «светланка»? Я слышу, все говорят, а как понять не знаю.

– Это раковина, – улыбнулся он.

– А почему светланка?

– Потому что она чистая постоянно. Белизной светится.

– А «ураган» это че?

– Стол наш, – уже во все зубы улыбался Руслан. – Ураган, потому что, когда на нем еда появляется, вся хата слетается, вокруг кружит, как будто неделю не ели. В натуре ураган!

Мы хохотали от души. Он еще долго веселил меня всякими тюремными байками, а я сидел и улыбался, довольный собой. Довольный тем, что сумел расположить к себе отвернувшегося человека.

***

И вот наступил этот день. На утренней проверке мне объявили, что я буду этапирован в изолятор временного содержания для проведения следственных мероприятий, я воспринял эту новость без особой радости.

– О, ну вот и Игнат поехал, – донеслось откуда–то из глубины камеры.

– И когда меня повезут, вечером? – спросил я, засыпая чай в литряк.

– Вечером тебя только из камеры выведут, а увезут утром. На меня вари, я тоже буду, – ответил Руслан.

– Почему вечером? И где меня до утра держать будут? – прикинув, что на двоих заварки достаточно, я перестал сыпать и посмотрел на Домика. – Дядя Вова, на тебя варить? Чифирить будешь?

Он поднял перед собой ладони и отрицательно помотал головой.

– Выведут тебя примерно в девять вечера и закроют в этапный боксик, где будут сидеть такие же этапники со всей тюрьмы. В этом боксе вас и продержат до утра, может и до обеда, а потом посадят в автозэк и увезут, – объяснял мне Руслан.

– Этапный боксик – это что?

– Та же камера, только без шконарей. Вдоль стен приварены узкие лавочки, а в углу параша.

– Почему нельзя с утра спокойно всех вывести и сразу в автозэк посадить? Смысл какой нас там держать?

Руслан, пожав плечами, открыл было рот, но его опередил Домик:

– Они говорят, что из–за нехватки персонала, загруженности и не квалифицированности сотрудников, чрезмерно большого количества заключенных, плохого состояния и малого количества автозэков… Брехня. Не в этом дело.

– А в чем тогда?

– Тюрьма, суды, следственные органы – это все одна система. Судье или следаку не нужно, чтобы ты стоял перед ним гладко выбритым, чисто одетым, сытым, полным уверенности и сил. Понимаешь? Им выгодно, чтобы ты был уставший, голодный, насквозь пропитанный потом и никотином, и думал только об одном – скорее бы все это закончилось, скорей бы назад в камеру. Так тобой проще манипулировать. Они ломают твою волю. Так им легче вытянуть из тебя нужные показания, уговорить подписать какие–то «формальные» бумажки, не дать возможности здраво, грамотно себя защищать. Им всем нужно, чтобы ты сидел.

Домик закончил говорить, и мое настроение упало окончательно.

– Че застыл–то? Давай чай пить! – вернул меня к жизни Руся.

Я с неохотой принялся келешевать чай, переливая его из кружки в кружку. Я делал это скорее на автомате, потому что чифирить мне уже не хотелось.

– Ну, меня–то еще не судить везут. Так, наверное, моменты какие–то уточнить.

– Арест продлить, допросить еще раз могут, очная ставка, если подельники есть.

– Есть. Нас двое.

– Вот с корешом и потолкуете. Съездишь – вернешься, ничего страшного. Хоть разнообразие какое–то, – Домик повернулся и открыл книжку.

Действительно, мне уже начала надоедать эта камера, эти стены. Скатаюсь, развеюсь маленько, Степу увижу – нам есть что обсудить. Да и вообще, хотелось бы просто поговорить. А то общаюсь по сути только с незнакомыми для меня людьми. Он как–никак друг все–таки.

Из камеры я вышел в хорошем расположении духа – специально поспал пару часов, чтобы выдержать ночь. Руся сварил мне крепкого чаю и перелил его в полторашку. «Херово будет – пей», – сказал он, улыбаясь гнилыми зубами. Я не заметил, как меня провели через десяток коридоров и поворотов, как дубак уже открыл передо мной ржавую железную дверь. Этапный боксик. Зайдя внутрь, я был сразу оглушен звоном доносившихся голосов и запахом дешевых сигарет. Дым стоял до потолка, и я не сразу разглядел все происходящее внутри. Боксик был размером с нашу камеру, вот только человек в нем находилось в два, а то и в три раза больше. Кому не хватало места на лавочках, сидели на брошенных на полу сумках. Разговаривали, наверное, все, не молчал никто, поэтому я не сразу услышал голос Степы.

Он сидел на сумке ближе к левому краю и звал меня, показывая на свободное место рядом с собой. Что–то было не так. Или просто мне показалось – дым столбом, что тут разглядишь. Я в радостном нетерпении протиснулся к нему и, кинув сумку, уселся сверху.

– Ты уже знаешь? – он посмотрел на меня такими глазами, что я ощутил гробовой холод.

По моему позвоночнику сверху вниз прошла какая–то неживая волна и застыла в районе пяток. И прежде чем Степа открыл рот, я уже все понял.

– Он умер.