– Гондон он, а не Костыль. Думал, освободился – все можно. Пацанов кинуть захотел. Думал, не попадет сюда больше. Нет, жизнь таких не прощает. Нас здесь он сколько времени обманывал. Белый. Надо же было придумать. Еще и мамой прикрывался – больная, старая, где я деньги возьму… Тьфу ты, нахер! – выругался Домик.

– И что с ним дальше будет? – спросил я.

– К своим поедет счастья искать. В красную хату, где такая же чесотка, как и он. В лагерь приедет, там тоже с ними жить будет. Все, он теперь красный, то есть непорядочный. Да он и был им всегда, просто обстоятельства так складывались, что ему удавалось жить под маской порядочного. Он может и сам считал себя таким. Но суть свою не скроешь. Рано или поздно маска слетит и покажется истинное лицо. Гондон он, короче.

Когда Домик договорил, Рубль расхохотался, оценив его красноречие:

– Что правда, то правда, ха! Лучше и не скажешь.

– Мужики, чай будете? Заварился уже, – предложил я.

Рубль опять закатился в новом приступе хохота:

– А–ха–ха! Не, ну ты посмотри на него – в натуре чифераст!

Увидев мой серьезный взгляд, он рассмеялся еще больше, одной рукой похлопав меня по плечу.

– Больше не называй меня так, – дернув плечом, я скинул его руку.

– Да ладно, пацан, мы же прикалываемся. Ничего обидного я тебе не сказал. На серьезе будем – вообще от скуки помрем! – продолжал улыбаться Рубль.

– Со мной…

– Нет, Славян, правда, – перебил меня Домик, – приколы разными могут быть. Это твое «чифераст» в натуре слух режет. Одно дело, мы с тобой два пердуна прикалываемся друг с другом – нас хоть как назови, все равно ничего не приклеится. А ты себя молодым вспомни! Мне бы тогда такое сказали, я бы уже по пояс в крови стоял.

– Базара нет. Прав ты, согласен, – улыбка с его лица исчезла, – забыли. Игнат, ты главное не огорчайся, зла не держи, ничего личного. Ну давай, неси чего ты там наварил, хапанем твоего яду!

Мы еще долго сидели так: пили чай, играли в нарды, только уже «на победителя», то есть проигравший встает и уступает место следующему. Рубль веселил нас своими историями, я от души смеялся, а Домик вздыхал и качал головой.

– Ха! Что я тут вспомнил! Наш белый Костыль ему в подметки не годится. Сейчас расскажу, – сев поудобнее, он зачем–то закатал рукава и потер свои узкие ладони. – Я тогда был на больничке в тубе, с чахоткой лежал. Она областная, туда привозят больных со всех лагерей нашей области. Встречи со старыми приятелями, подельниками, которые сидят на разных зонах, знакомство с новыми людьми, общение день и ночь. Хорошо там, хоть и больничка. В общем, сидим мы в палате, народу собралось много: в углу катран играет, кто разговаривает, кто кушает. Мы со старичками с краю чифирим в уголочке – одну кружку на пятерых по кругу гоняем. Все курят, дым столбом, хоть и дверь нараспашку. Тут смотрю – по коридору какой–то дядька тусуется и каждый раз, проходя мимо, как–то странно на нас поглядывает и брови хмурит. Ну, я особо внимания не обращаю – мало ли что, думаю, тубазита обожрался, ходит гусей гоняет. Мы уже заварили второй литряк, обстановка располагает, компания душевная, хорошо сидим. Тут вдруг этот дядька останавливается, пучит глаза, вскидывает брови и быстрым шагом идет к нам, – Рубль ловко достал сигарету из пачки и продолжил:

– Кружку поставь.

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Кружку поставь.

Что–то в его взгляде подсказывало мне, что он не шутит. Кружку поставили на стол, и мы молча уставились на него.

– Ты чего тут делаешь? Он давно здесь? – наш гость кивнул на худого долговязого мужика лет так пятидесяти, который сидел с нами за столом. Ему ответили, что месяц, может и больше, точно никто не помнит.

– В чем дело–то?

– Да это же п***р! Полгода назад с моего лагеря освободился! Этот петух полы у нас в бараке мыл. Недолго же ты на свободе пробыл. Чего вы на меня так смотрите? Да он это, я ему еще перед освобождением за щеку давал, не спутаешь!

Повисла гробовая тишина. Мы сидели, не двигались, и никто даже не дышал. И вдруг этот п***р вскакивает, сшибает стул и подрывается в сторону выхода. Я не заметил, с какой стороны в него прилетела табуретка, он запнулся и получил железным литряком по голове. Раздался звон, нифиля до потолка, он уже по полу ползет в сторону выхода, все подскочили – начали пинать… Короче, как он до выхода добрался, я не знаю, живучий, падла. Вслед полетели его вещи, матрац, одежда и запомоенная кружка.

– Я одного не могу понять, – сказал Домик, когда история закончилась, – на что они надеются? Что их никто не узнает? Ну, это же бред! Узнают, вопрос времени.

– Ты, Игнат, не думай, что такое здесь сплошь и рядом. Да, бывает, попадаются кадры, но это редкость. А то смотрю, ты на меня уже косо поглядывать стал! – улыбнулся Рубль.

– Ничего я не стал, – улыбнулся я в ответ. – А как понять, запомоенный литряк?

– У обиженных своя посуда. Порядочный с их кружки или чашки есть, пить не может. Вернее, может, но тогда он сам уже станет обиженным.

– И что, все, кто с ним тогда чифирил из одной кружки стали петухами?

– Нет. Мы же не знали, кто он на самом деле. Вот если б знали, но все равно чифирили, то тогда да. А так – по незнанке не канает.

Логическая цепочка правил и устоев этого мира продолжала выстраиваться, и я, откинувшись на подушку, прилег на пятак, собираясь закрепить и осмыслить услышанное. Во рту стояла горечь, и я полез в карман за конфетой.

***

Раньше я не обращал на это внимания. Из–за того, что я его просто мало смотрел, или мой разум считал это нормальным, или так и должно быть в жизни – не знаю, в чем была причина. Большая часть, даже подавляющая часть программ российского телевидения посвящена работникам наших силовых структур. Милиция, прокуратура, расследования, происшествия, суды, опера, следаки. В любой удобной для вас форме – передачи, сериалы, фильмы, ток–шоу, новости. И безусловно, это герои положительные. Даже если в этих честных и отважных рядах появляется какой–то продажный мент, то непременно грядет разоблачение и воздаяние по его заслугам. И кто же это сделает? Правильно – честный и отважный мент. Такое ощущение, что живешь в полицейском государстве. А может так оно и есть?

– Руся, мы это кино на той неделе смотрели, ты что не помнишь? – раздраженно проговорил я.

Мы только что вернулись с прогулки, и вся хата завалилась спать, только мы с Русланом сидели на пятаке и смотрели телевизор.

– Да там другого нет ниче! Или ты хочешь менты–семь смотреть? Че мало ментов тебе? Менты посадили, менты охраняют, давай еще сериалы про них смотреть начнем! Не чуди, – недовольно ответил он.

Последнее время Руслан был недоволен всем. Со мной так вообще перестал разговаривать.

– Давай музыкальный канал тогда включим – клипы посмотрим.

– Там гомики одни. Был бы шансон – другое дело. Миша Круг, Андрюха Наговицын…

– Какой еще Андрюха Наговицын? Его Сергей звали.

– Почему звали? Ты че живого человека поминаешь?

– Сергей Наговицын умер. Кровоизлияние в мозг. Давно уже.

– Да знаю я! Че ты мне рассказываешь?

– Я все его песни знаю. С пацанами постоянно слушали.

– Ну, капец, ты все знаешь! – язвительно ответил он.

– Так что, переключаем, нет? Фильм беспонтовый, в тот раз, когда смотрели, ты сам это говорил. Тип этот весь фильм бродить будет, пока не замочат…

– Бродить? Он че, бродяга что ли? Ты че, вообще, собираешь? Ты хоть знаешь, кто такой бродяга?

– Нет, не знаю.

– Во! Во! Не знаешь! Порядочный должен знать, кто такой бродяга! Ты скока уже сидишь?

– Мне никто не объяснял.

– Сам должен интересоваться.

– Ну, давай, расскажи. Я интересуюсь.

– Вы только так и можете! Пока не скажут – сами ниче делать не будете! Кто у нас за транзитным корпусом смотрит?

– Этот… как его…

– Во! Даже имена людей не знаешь!

– Забыл я. И что теперь? Их столько много, я всех поименно помнить должен? Надо будет – узнаю, не проблема.

– …

– Так кто такой бродяга?

– Рано тебе еще. Не поймешь. И вообще…

– Ой–бой, мир блатной! – раздался голос у нас за спиной.

Это был Домик, он лежал на шконке и, приподняв голову, смотрел на нас уставшими глазами.

– Ты, Русик, заблатовал что ли? Тебя куда волокет? Пацан сидит два понедельника, поумнее тебя будет. Ты сам–то давно все это выучил, а, вор–егор? Понахватают верхушек и ходят рисуются… – он говорил что–то еще, но последние слова было не разобрать, голова его уже снова лежала на подушке.

Я повернулся, молча взял пульт и переключил канал. Руслан сидел, нахмурив брови, и молча смотрел в экран. Тут я почувствовал на себе чей–то взгляд. Медленно повернув голову, я увидел, что Витя Большой не спит и смотрит на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций, но в глазах было что–то, чего я не смог понять. Мы смотрели друг на друга несколько секунд. Не выдержав его тяжелый взгляд, я отвел свой, а когда посмотрел вновь, его глаза уже были закрыты.

***

Все вновь прибывшие заключенные проходили медицинский осмотр: беседа с терапевтом, кровь из пальца и вены, флюорография легких. Здоровье у меня было отменное и терапевт – молодая симпатичная женщина – посмотрев на меня поверх очков, спросила: «Все нормально?» На что я молча кивнул, и на этом мой осмотр подошел к концу. Кровь из пальца брали на общий анализ, из вены – на ВИЧ, снимок легких делали для выявления туберкулеза. В общем, повода волноваться у меня не было, и я покинул медицинский кабинет в хорошем расположении духа. Хотел даже неформально пообщаться с медсестрой, уж больно она мне приглянулась, но меня опередил Рубль. Он начал осыпать ее многострочными комплиментами, на что она едва заметно улыбалась, не поднимая глаз от учетного журнала.

Когда все процедуры были пройдены, нас вывели на тюремный продол – длинный коридор корпуса, по стенам которого с обеих сторон располагались наши камеры. Десятки железных дверей и уходящий вдаль коридор придавали этому и без того мрачному месту какую–то ледяную безысходность. Мы стояли и ждали дубака, который разведет всех по камерам. Среди нас были и люди с других хат. Я с интересом смотрел на них – у каждого своя история, своя судьба и своя камера, в которой сидит еще десяток людей со своей судьбой, своей бедой. Только тогда я начал понимать, какое это страшное место. Страшное не тем, чем нас пугают по телевизору, в газетах и даже в книгах, создавая всевозможные стереотипы – нет. Страх был в этих стенах. Страх, отчаяние, боль, разлука, чувство безысходности и бессилия витали в воздухе, заполняя собой каждый уголок и проникая в каждую щель этих стен. Стены впитали в себя страдания тысяч, а может миллионов людей, и ты физически чувствуешь, как они давят. Давят твой дух.

– Сколько здесь всего камер? – спросил я.

– Почти четыреста. Точно не знаю.

– И в каждой сидит по десять–пятнадцать человек, как у нас?

– Нет, у нас маленькая хата. Есть большие, там по двадцать–тридцать человек.

– Много выходит.

– Нас тысячи. А по стране – миллионы.

Появился дубак и, называя фамилии, принялся разводить всех по камерам.

***

Прошел день. А может и два. Я путал дни, время текло здесь как–то странно. Или просто я его так воспринимал? Тем временем Рубля вызвали в санчасть.

– Не выдержала девчонка, не смогла передо мной устоять. На свиданку уже тянет. Видели бы вы, как она на меня смотрела, скажи, Игнат!

С широкой улыбкой он обувал свои поношенные классические туфли, рукой пытаясь разгладить смятый свитер. Он говорил что–то еще о том, как она хороша и одинока, говорил легко и беззаботно, но в глазах мелькала скрытая тревога.

Его не было долго – не меньше часа, так что каждому из нас удалось показать уровень своего остроумия, описывая что, как и каким образом они будут делать в закрытом кабинете. Лицо, с которым он вернулся в камеру, начисто отбило у нас все желание продолжать. От прежнего веселья и озорства не осталось и следа, Рубль был серьезен.

– Она увидела какое–то пятно на легком, сделала повторный снимок, и все подтвердилось – туберкулез. Опять он. Больше двадцати лет с ним мучаюсь.

Он замолчал и посмотрел прямо перед собой абсолютно пустыми глазами, как будто смотрел в никуда. Через несколько секунд в них вспыхнул знакомый огонек, и он отбил на коленях ладошками веселую дробь.

– Херня, прорвемся. Едем дальше.

Обнаружение туберкулеза у заключенного означало, что он, во избежание заражения соседей, будет этапирован в местное лечебно–исправительное учреждение. И неважно был ты подследственный или уже осужденный, дорога одна – в больницу за колючей проволокой. Увезти его должны были ближайшим этапом, то есть уже завтра, поэтому Рубль хоть и не суетился, но делал все быстро: вручную перестирал всю одежду, аккуратно сложил в сумку необходимые вещи. Движения были отточены, все легко и размеренно. Было видно, что это далеко не первый его этап. Каждый из нас дал ему несколько пачек сигарет, горсть конфет, немного чаю – снабдили его так называемым арестантским «необходом». В результате получился весьма внушительный пакет. Яркий пример взаимовыручки.

Сказав, что ему надо хорошо выспаться перед этапом, Рубль лег на шконарь и накрылся одеялом с головой. Я смотрел на него и думал, какое же все–таки удивительное существо человек: помимо неведомых способностей и возможностей, в экстремальной ситуации он обнаруживает в себе скрытые до сего момента качества. Мы знали, что у Рубля за душой ничего нет, что никто не привезет ему передачку, и старались обеспечить его всем необходимым. Спрашивали, есть ли у него запасные носки, лишний кусок мыла, новая зубная щетка, а если чего–то не доставало, каждый из нас был готов отдать последнее. И каждый знал – окажись он на его месте, все поступили бы точно так же.

Способен ли обеспеченный, довольный жизнью человек к состраданию? Не к напыщенным возгласам, тем, что на публику, а к реальному живому состраданию? Нет, если он сам не страдал. Если не знает цену жизни.

Я смотрел на этого худого, одетого в старую, заношенную одежду, больного человека и понимал, насколько крепок дух. Я видел, как человек принял очередной удар судьбы, оправился от него и, сжав в кулак свою закаленную волю, продолжил жить.

На следующий день перед отъездом мы устроили проводы: накрыли на стол, заварили крепкого чая и дружно желали Рублю удачной дороги и крепкого здоровья.

– А жены с золотыми зубами, что трудно пожелать? Я о такой всю жизнь мечтал, что мне ваше здоровье? – Рубль был неизменен, и когда все посмеялись, он продолжил: – Ладно, давайте, мужики! Покатил я, сами не хворайте. Хорошая у вас хата, люди хорошие.

В замке зазвенели ключи.

– Это за мной. Ну, мужики, с Богом! Спасибо вашему дому, пойдем к другому, – он пожал всем руки и, взяв собранный пакет, вышел из камеры.

Допив оставшийся чай, мы убрали со стола, и камера зажила прежней жизнью. Только шконка в углу напротив смотрящего опустела. На ней лежал лишь один тонкий матрац. Сидя у себя, Большой смотрел на нее несколько секунд.

– Игнат, ты где сейчас спишь? Наверху?

– Да, мы с Русей по очереди.

– Сюда перебирайся. Здесь теперь будешь.

***

Ту ночь я спал хорошо. Еще бы! Я теперь жил на нижней шконке, что было гораздо удобнее – не надо было каждый раз карабкаться наверх, а прилечь отдохнуть я мог в любое время. Спал я на ней один, так что ни с кем время не делил. Более того, спать на нижнем ярусе было престижнее.

Утро было морозным и солнечным, на стеклах и решетке застыл иней. Первые лучи дарили мне хорошее настроение. Я еще немного повалялся в постели, наслаждаясь приятной негой, а затем встал, опустив ноги на пол. Многие уже проснулись и пили чай. Когда я поднялся, мне была предложена горячая кружка чифира. Поблагодарив их кивком головы, я осушил ее за пару глотков. Голова стала такой ясной, что, казалось, даже зрение и слух стали четче. Я прикурил крепкую сигарету, глубоко затянулся и ощутил, как пьянящий дым туманит мою светлую голову. Маленькие арестантские радости. Докурив до самого фильтра, я затушил бычок, наскоро накинул на кровать одеяло и пошел умываться.

Вернувшись домой, я увидел, что Большой сидит на своей шконке и вопросительно смотрит на меня.

– Игнат, если ты будешь так чертовать – назад на пальму поедешь.

Я окинул взглядом шконки моих сокамерников. У них все было аккуратно, у кого покрывало подвернуто, у кого лежало ровно, но это было красиво и создавало определенный уют. У меня же скомканное одеяло было криво накрыто покрывалом так, что выделялись крупные бугры. Оценить ситуацию мне хватило секунды, и еще секунду я потратил на то, чтобы воспроизвести в памяти все увиденные техники заправки. В голове ясно возникли даже боковым зрением увиденные мелочи.

– Базара нет, – сказал я Большому и быстро навел у себя порядок.

– Другое дело. И самому приятно, согласись. Ты же дома постель аккуратно заправлял? Теперь это твой дом.

Ну да, ну да. Я согласно кивнул, хотя внутри был против. Не против того, что должен быть порядок, а что он назвал это место моим домом. Жить я тут не планировал.

Начался очередной день. Баланда, шконка, чифир, сигареты, телевизор, разговоры – этот день ничем не отличался от предыдущих, но что–то было не так, чего–то не хватало. Как обычно, мы пошли на прогулку. Хоть мы и старались периодически открывать форточку, свежего воздуха поступало мало. Недостаточно, чтобы вытеснить весь этот смрад и никотин, который витал в камере, пропитывая собой одежду и, казалось, нас самих. Я ходил гулять каждый день – свежий воздух был необходим. И я уже непросто стоял, переминаясь с ноги на ногу, как делал это в первые дни – я ходил, гулял, тусовался. Я хотел двигаться. Постоянное сидение или лежание было невыносимо, и тело просило, требовало движения.

Была середина декабря, и зима уже основательно вступила в свои права. Дул холодный ветер, я повыше поднял шарф и накинул на голову капюшон. Что–то давно Юлю не видел, может уволилась или просто перевели куда…

– Ты вообще чем на воле жил? – голос Большого отвлек меня от размышлений.

– Я?… Да так… то телефончик отожмем, то еще что–нибудь…

– Ага. Спортом занимался?

– Да, на бокс ходил.

– Хм, боксер значит, да? И долго занимался?

– Примерно полтора года. Непрофессионально, в обычном спортзале без ринга. Общая физподготовка, удар ставили, мешок колотили, легкие спарринги…