3.
######

Я не думал, что можно хотеть в тюрьму в принципе. Но сейчас, сидя в стакане автозэка, вымотанный переездами и долгими допросами, я хотел вернуться туда как можно скорее. Звучит немного странно, но я даже соскучился по своим сокамерникам. И когда только успели породниться?

В сопровождении дубака я шел по темным коридорам, которые сперва показались мне непроходимыми катакомбами, но сейчас я знал, куда идти, и что скрывается за очередным поворотом. Так что эти старые кирпичные стены уже не казались такими страшными. Вот мой этаж, мой продол, моя камера… Наконец–то.

– Здорово, братцы! – сказал я, когда, издав металлический лязг, за мной закрылся «робот».

– Игнат, братишка! Вернулся! – ответила мне камера.

Крепкие рукопожатия, теплые взгляды… домашняя атмосфера.

– Ща чай поставим, – сказал Руся. – Будешь?

– Конечно, будет!

Я стал оглядывать камеру: те же цветные одеяла на полу, тот же дым столбом. Те же громкие разговоры, и те же веселые лица. Вот Руся суетится возле урагана в поисках чая. Рядом на шконке, укрытый пледом, спит Домик. Наверху сидит и ковыряется в зубах таджик со сложно выговариваемым именем. Вот дед, которого все так и звали «дед», спит с раскрытой в руках газетой и еще… и еще… Все те же одиннадцать человек. Ничего здесь не изменилось, как будто и не уезжал.

Я разулся и прошел на пятак.

– Здорово, Большой.

– Здорово! – он пожал мне руку. – Чего веселый такой, освобождают?

– Нет, рад, что приехал, – я больше не воспринимал подобную иронию близко к сердцу.

– Как съездил? Новости хорошие?

– На самом деле нет. Новости далеко не хорошие.

– Вот как. Ну, говори.

– Потерпевший умер.

В камере реально повисло гробовое молчание. Все смотрели на меня.

– Он пролежал полтора месяца в больнице. В коме, – я сглотнул слюну, – он умер, не приходя в сознание.

Раздался ропот, кто–то закашлял, но я не обращал на это внимания, я был серьезен, мое веселое настроение сразу куда–то пропало. Наверное, я только сейчас начал все осознавать.

– Выходит, тебе еще одну статью добавят. Убийство, – сухо констатировал Большой.

– Уже добавили. Но только не убийство, тяжкие телесные повреждения, приведшие к смерти.

– Тот же хер. От пяти до пятнадцати. Еще один особотяж.

В моей голове побежали цифры. Страшные цифры. Бегущая строка моей жизни. Я не мог их сосчитать – мой мозг отказывался решать это уравнение и сбрасывал ответ.

– Одна от восьми… другая от пяти… – Большой говорил медленно, и каждая цифра, словно раскаленным клинком, пронзала меня насквозь, – тринадцать строгого режима. И это минимум. Максимум, я думаю, ты сам сосчитаешь.

– Тринадцать лет… – я не знал, что сказать, подобная арифметика не укладывалась в моей голове.

– Держи, братан! – Руслан протянул мне кружку чифира.

***

А ведь действительно, как будто бы и не уезжал. Границу между днями сглаживала однообразная повседневность, и не будь у нас телевизора или хотя бы календаря, мы бы точно потеряли счет времени. Теперь я понял, зачем узники оставляли зарубки на стенах, обозначая проведенные в неволи дни.

– Руся, а ты сколько уже здесь?

– Я? Щас скажу… Так, а сегодня какое число?

– Двадцать пятое.

– Двадцать пятое… – он наморщил лоб и посмотрел на потолок, – год и месяц выходит.

– Так долго? Но почему?

– Это у ментов спросить надо. Сейчас вообще долго судят. Большой вон уже полторашку сидит, Домик трешку…

Мы стояли возле урагана и ели лапшу быстрого приготовления. Дрянь, конечно, но если добавить туда приправы, лучка, нарезанной мелкими кубиками колбасы, то получится очень недурно. А если еще и майонеза сверху, так вообще сказка. Доев, мы помыли тарелки и закурили.

– Нормальные сиги. Мои любимые!

– Да, ничего такие, – согласился я, – крепкие.

– И по цене нормальные, не то что эти модные – тридцать с лишним рублей пачка! Ну, куда это?

– А помнишь, вы просили у меня пару пачек на общее, это как понять?

– Тюремный общак. Он собирается в каждой порядочной хате. Вот получает кто–нибудь из нас передачу и туда, – Руся показал на картонную коробку под шконкой Большого. – Кладет все, что считает нужным. Основное, конечно, сигареты и чай.

– И? Куда это потом девают?

– В конце каждого месяца отправляем все в тюремный «котел» – хату, где сидит положенец. Там это все подсчитывают и используют на людские нужды.

– Как это? Например.

– Ну смотри… здесь есть транзитный корпус – пересылка. Люди едут из других управ и ждут там этапа на следующую пересылку. Вот, например, везут его из Владика в Москву, так он десяток таких пересылок проедет, на каждой из которых будет не меньше месяца сидеть. Естественно, у него уже нихера не будет – ни курить, ни заварить. Вот мы нашему брату и помогаем, с общака транзит всегда греют. Транзит – лицо централа.

Руслан выпустил длинную струйку дыма и продолжил:

– Есть еще больничный корпус, там сидят те, кто ждет этапа на областную больницу или те, кого могут вылечить здесь. Туда тоже идет грев. Хоть в чем–то, но мы им помогаем. Транзит и больничка – святые места.

– Благородно.

– Также с общака греют катраны. Пацаны поддерживают воровское, и у них должно быть все, что нужно. Да и вообще, если в любой хате кончатся сигареты или чай, стоит только сказать – и туда пригонят все необходимое.

Я добавил еще одно звено в цепочку познания законов этого мира. При ближайшем рассмотрении этот мир не такой уж и страшный. Скорее наоборот. А может это делается специально – человеку с малых лет путем средств массовой информации, образования, сложившейся формы гражданского воспитания дают понять, что это место ужасное, и все человеческое здесь чуждо. Конечно, это в некоторой степени оправдано – человек должен понимать, что совершать преступления плохо, и всех преступников наказывают, отправляя в это страшное место. Но они освещают лишь одну сторону этого вопроса.

***

– С Новым годом, братва! – сказал Большой, и мы стали чокаться пластмассовыми и железными кружками, в которых было налито по три глотка чифира.

Каждый из нас сделал по маленькому глоточку и закусил этот крепкий напиток вяленой рыбой. Мне объяснили, что со сладким чифирить нельзя – давление сильно скачет, и на сердце большая нагрузка. А с рыбкой солененькой – самое то! Да, интересно вкусы сочетаются – вязкая горечь крепкого чая и соленый привкус вяленой или копченой рыбы. Я так скоро чайным гурманом стану.

Наши родные и близкие, дай им Бог здоровья, привезли нам много вкусного, Новый год все–таки. Стол ломился от угощений, для его подготовки каждый из нас подключил весь свой кулинарный опыт. Конечно, для классических салатов некоторых продуктов не доставало, но тут на помощь пришла смекалка, которая, как я заметил, в тюрьме работает лучше, чем на воле. Что–то заменили консервами, что–то убрали вовсе. Добавили то, что на первый взгляд вообще не подходит к этим продуктам, поэкспериментировал с приправами и пожалуйста – салат с неизвестным названием, но зато очень приятным вкусом готов. Нарезали сырокопченую колбасу, домашнее сало, сыр, фрукты, а таджик даже умудрился на самодельной конфорке сварганить некое подобие плова из «быстрого» риса, овощей и говяжьей тушенки.

Покончив с чаем, мы схватили ложки и принялись с аппетитом поглощать приготовленные блюда.

– Ай, да Федя! Молодец! Плов отменный, как настоящий.

– Я не Федя, я Файзуллох!

– Пока выговоришь, язык сломаешь!

– Точно, точно! Федей будешь! – подхватила камера.

На том и порешали. Федя сначала противился – дул губы и громко возмущался, но потом ничего, даже заулыбался, видимо понял, что ничего обидного в «Феде» нет.

Домик, который не пил крепкий чай вообще, сделал один символический глоток и в основном налегал на рыбу.

– Помню, встречал я один Новый год в БУРе, – начал он, – холод собачий, аж пар изо рта идет. Мы там с одним пареньком сидели. Хороший паренек, сейчас уже ворует. Так вот, у нас не было ничего: ни чая, ни курить, ни тем более ничего съестного. Хлеба полпайки оставалось с ужина и все. Настроение, как сами понимаете, непраздничное. Разговаривать даже неохота – сидим молчим. Я от скуки встаю и начинаю тусоваться. Тут слышу, что пол в одном месте как–то странно скрипит. Подхожу туда, ногой проверяю – точно, одна доска забита неплотно. А как присмотрелся, вижу – около забитых гвоздей, вокруг самых шляпок, доска покарябана, вся в царапинах. Ну, ясно, что гвозди выдирали. Мы с корешом немного попотели, пол вскрыли, а когда подняли доску, нашли под ней три «шпули» – одна с табаком, две с чаем. Вот тут праздник и начался! Сразу настроение появилось, и поговорить захотелось, короче, славно тот Новый год отметили. Даже то, что ради чая сожгли мою последнюю рубаху, меня нисколько не расстроило.

– А рубаху–то зачем было жечь? – не понял я.

– Как зачем? Там нет ни чайника, ни кипятильника, даже розетки нет. Воду кипятили на огне, моя рубаха вместо дров пошла.

– Да ладно, и че нормальный чай получился?

– А почему нет–то? Костром пахнет!

– Ну да, скажешь тоже, – усмехнулся я. – Я одного не могу понять, как он там оказался, чай с табаком?

– Привет из прошлого. Тот, кто сидел до нас в этой камере оставил.

– Зачем под пол–то прятать?

– Чай, сигареты там под запретом были, если мент найдет – отберет, да еще и отдубасит. Вот он и зарыл. А воспользоваться почему–то не успел.

Я посмотрел на тлеющую сигарету, медленно затянулся и долго не выпускал дым из легких. Как же мы все–таки никчемны – начинаем ценить что–то лишь тогда, когда нас этого лишают. Мое праздничное настроение сразу куда–то подевалось, и я, отмахиваясь от предложений «съешь еще вот это», вышел из–за стола и лег на шконку, аппетит пропал тоже.

По телевизору шел какой–то новогодний концерт, очередная вариация «Голубого огонька» – звезды отечественной эстрады исполняли свои новые и старые популярные песни, в перерывах поздравляя страну и друг друга с Новым годом: широкие объятия, поцелуи в обе щеки, поклоны до земли. Лицемеры. Такая наигранная любезность и благодушие! Это же все читается на лицах, как они этого не видят? Сидят в зале и аплодируют. Ну, ладно, это на камеру, это статисты, могу понять. Но люди перед экраном телевизора, добрая половина этой страны, куда они смотрят? Голубой огонек. Лучше бы просто пели, так хотя бы не врут.

Из этих размышлений меня вывел Большой:

– Игнат, айда сюда!

Сев рядом, я увидел, что он держит в руках зажженную сигарету и пластиковую бутылку.

– План куришь?

– Да, – сказал я после секундной паузы.

– Братва угостила. Хороший говорят, на, держи.

Я взял бутылку, наполненную дымом, с боку которой было небольшое прожженное отверстие.

– Тяни… Да че ты делаешь?! Пробку открути!…

Я закашлялся, из глаз брызнули слезы. Дым был таким крепким и таким тяжелым, что я не мог держать его в легких.

– О–о–о, а говоришь, что куришь. Че первый раз?

– Да не… – выдавил я, вытирая слезы, – план просто хороший.

– Ну да, тувинский! – Большой открутил пробку и быстро вдохнул.

Он не выпускал дым долго, а потом широко открыл рот и медленно выдохнул его большим серым облаком. Как Змей Горыныч. Только голова одна. Я попытался сдержать улыбку, но у меня это получилось плохо, и я прикрыл рот рукой, а изо рта стали вырываться короткие сдавленные смешки. Большой смотрел на меня и улыбался во весь свой широкий рот. Или пасть.

– Во, другое дело! А то ходишь смурной, голову повесил. Отдохнуть хоть маленько надо.

В голове зазвучало что–то похожее на гул. Или не на гул. Слова Большого отдавали эхом. Сидеть стало тяжело.

– Расслабься, иди полежи. Ну, в смысле не полижи, а полежи! – сказал Большой и дико расхохотался.

Я, не очень поняв юмора, на ватных ногах встал и поплелся к себе. Упав на шконку, я поправил под головой мягкую подушку. Как хорошо. Каждая моя мышца, каждый мой мускул расслабился, легкость в теле была такой, что я был готов взлететь. Улыбка отказывалась покидать губы, а под закрытыми веками расцвела красочная палитра. Не знаю, сколько времени я пролежал, наслаждаясь этим волшебным моментом, как вдруг услышал до боли знакомую мелодию. Пульс начал биться быстрее и отчетливей, жар вспыхивал пламенем где–то между животом и сердцем. Каждая строчка, каждое слово песни пробуждали во мне все новые и новые воспоминания. Память рисовала яркие, отрывочные картины и кружила меня в своем водовороте.

«…давай вот так посидим до утра! Не уходи – погоди, мне пора, и если выход один впереди, то почему мы то холод, то жара…»

***

Время. С начала сотворения этого мира, с момента как мировые часы начали свой ход, оно движется с одинаковой скоростью. Человек не в силах его ускорить, замедлить или остановить. Но человек существо поистине хитроумное, он найдет выход из любой ситуации. У нас есть одно замечательное свойство – восприятие. Оно способно творить чудеса. Оно может день превратить в месяц, а месяц – в годы или наоборот – год покажется нам одним днем.

Праздники, что интересно, тянутся очень медленно. Не единичные дни рождения, а длинные майские или новогодние недели. После двух–трех дней веселья время как будто останавливается – сбивается привычный ритм жизни. Мы, сидя в камере, хоть и не ходили на работу, и праздники мало чем отличались от наших будней, все равно чувствовали, что что–то идет не так. Изменилась однообразная телепрограмма, изменился ставший уже привычным график дежурств надзирателей – здесь обращаешь внимание на все.

Я сидел и щелкал пультом от телевизора, не зная, чем себя занять, и, судя по скучным лицам сокамерников, их настроение мало чем отличалось от моего. Когда я понял, что пошел уже по третьему кругу, то бросил эту пустую затею и отдал пульт Руслану. После недолгих раздумий я решил почистить и без того чистую раковину.

– Пойду пошоркаю светланку! – сказал я, чтобы хоть как–то разрядить обстановку.

– Сильно не зашаркивай, девка общая, – кисло улыбнувшись, поддержал Домик.

Когда раковина сияла белизной настолько, что на ней уже не было ни единого пятнышка, развода или чего–то еще, что можно было оттереть, я вымыл руки и присел на шконку к деду. Тому самому, кого все так и звали – дед. Одетый в старый заношенный спортивный костюм, небольшого роста, но с большим животом, он лежал, закинув руку за голову, и читал газету. Добродушный старичок. Сломанные, перемотанные синей изолентой очки в толстой оправе дополняли образ.