Патриарх Никон

Нужно сказать, что патриарх Никон в памяти русского народа остался навсегда лицом отрицательным. Церковные реформы, начатые им в православной России, были непопулярны и вредны. Патриарх Никон, в миру Никита Минин, родился в крестьянской семье. В двенадцать лет он покинул отчий дом и поступил в монастырь простым чернецом. В 1625-м Никита женился, но семейная жизнь у молодой пары не задалась. Все трое детей, которые у них родились, умерли в младенческом возрасте. Это было воспринято как Божья кара. Жена его приняла постриг, а сам Никон отправился на Соловки, где был пострижен в 1636-м. Приехав в 1646 году в Москву за сбором милостыни для монастыря, в котором он был игуменом, Никон познакомился с царём Алексеем Михайловичем. Они подружились, и молодой царь назначил его архимандритом Новоспасского монастыря в Москве. (В этом монастыре, между прочим, была усыпальница Романовых.) В 1649 году Никон был избран митрополитом Новгородским.

После пирушки, когда сотрапезники уже в третий раз выслушали друг от друга заверения в вечной любви и дружбе, они наконец-то распрощались и пошли каждый восвояси. Захар Иванович пил меньше других: он знал, что назавтра царь будет спрашивать его со всяческими подробностями о сегодняшней трапезе, а может быть, даже потребует и записать, кто и что говорил на пиру. За простоватой внешностью царя скрывался изворотливый разум.

Когда Захар Иванович переступил порог царских покоев и вышел на улицу, его догнал боярин Голицын. И сразу без обиняков начал:

– Ну и как тебе сегодняшняя трапеза, Захар Иванович?

«Ну, началось, – подумал дьяк. – Вот они, часики-то, выплывают». Однако виду не подал, что о чём-то догадывается, а продолжал источать приятность и радушие. Вслух же сказал:

– Да по мне, так хорошо потрапезовали, Василий Васильевич.

Окончание «ич» в отчестве Голицына он постарался произнести чётко и с нажимом. Ещё не каждый боярин на Москве был удостоен такой чести, чтобы его отчество имело такое почётное окончание. Это было нововведение, придуманное царём: денег платить не надо, а скажи «ич» в отчестве – человек и радый. А потом, подумав, рискнул:

– Только отец Никон чегой-то за Третий Рим вещал, я не шибко понял.

Хитрил Захар Иванович: всё он распрекрасно понял, но решил в простачка поиграть – а вдруг и Голицын что-нито брякнет. Но было похоже, что боярин пошёл с ним на разговор в открытую. Он сказал думному дьяку:

– Давай присядем, Захар, да вот хотя бы на этот ящик, и поговорим ладом. Я ведь понимаю, что ты рядом с царём чаще других пребываешь, он тебя, конечно, не слушает, но, я мню, прислушивается.

Сели на ящик торговый, помолчали, а потом боярин начал говорить, да сразу и гладко, как будто заранее приготовил сказ свой:

– Ты же знаешь, Захар Иванович, что я не так давно всю Европу верхами проехал. Сам знаешь, верший человек с седла много больше видит, чем пеший, а тем боле, чем тот, кто в карете или возку санном катается. Дык вот что скажу я тебе, мой дорогой дьяк. Ехал я, смотрел внимательно по сторонам, и горько на душе у меня было. А почему? А потому, что Европы я с Московией нашей сравнивал. И вот теперь думаю я: легко сказать «Москва – Третий Рим», а куда нашу грязь московскую по колено девать? Ведь только площадь Красная камнем мощена да две улицы, ближние к ней. А пьянство у нищебродов наших чем закроешь? Ты загляни в любой кабак московский – вонища такая стоит, какой у доброго хозяина и в хлеву нету. Помои хозяйки московские прямо с порога на улицу выливают. Да что там говорить, окна у нас все слюдяные, а в Европе я ни одного слюдяного окошка не видал – всё стекло. У нас пока только в домах горожан богатых стёкла стоят. Тамошние люди тоже пьют, да только пиво, потому и пьяных не увидишь. А по нужде? У нас в каждом дому ушат стоит, дык хорошо ещё, если в сенцах. Что молчишь, Захар Иванович, что молвишь на мои слова?

– Дык что тут можно ответствовать? Я мыслю, правду ты вещаешь, как видал, так и молвишь. А бани-то есть у них в Европах?

Сказав эти слова, дьяк хитро подмигнул князю, и оба расхохотались.

– Бани я в Европе не наблюдал, Захар Иванович, дома в корытах моются; да, честно сказать, и горшки для нужды у них даже в богатых домах стоят.

Захар Иванович внимательно слушал Голицына, а потом молвил:

– Не пойму я тебя, князь, к чему ведёшь энти речи?

– А речи мои к тому, Захар Иванович, что при удобном случае замолви за меня словечко царю-батюшке – хочу я с посольством в Европу отбыть. Служить буду верой и правдой, ты меня знаешь, а грязь московская надоела по горло, и даже выше.

Помолчал Захар Иванович малую толику времени для важности, а потом ответствовал:

– Быть по сему, Василий Васильевич, недолго ждать будешь. Его царское величество Алексей Михайлович уж спрашивал меня по энтому делу – мол, кого подберём с посольством в Неметчину ехать? Буду царю тебя навяливать, боярин. Только ить царь может и не отпустить от себя такого бравого боярина, любит он тебя, князь. Ну да ничего, Бог не выдаст… – и замолчал на полуслове, понял, что чуть не ляпнул непотребно.

На этом и расстались, довольные друг другом. Голицын был доволен, что выплясывалось его дело с посольством, а дьяк был доволен, что сможет после этого дела не считать себя должником Голицына, только дело это нужно было решать верно и окончательно.

Размышляя таким образом, Захар Иванович незаметно подошёл к своим воротам и стукнул кольцом воротным три раза подряд. Немного подождал и ещё раз стукнул. Ворота отворил опять Николка, стоял и смотрел на отца выжидающим взором. Захар сказал весело:

– Что, пострелёнок, гостинца чаешь? Чичас посмотрю, чего тебе лисичка послала.

Николенька уже давно знал, что никакой лисички нет, но виду не подавал уж года два.

С этими словами Захар отвернул полу шубы и начал шарить в нутряном её кармане, который был больше похож на кису^[6], чем на карман. В кармане он искал нарочито долго, играя в каждодневную игру. Наконец достал большой калач с маком и протянул его сынишке:

– На-ка гостинец, да не забудь с братьями поделиться, калач-то не мал.

Последние слова Николка уже не слышал – стрелой в хоромину убежал. На дворе начинались сумерки, и Захар Иванович зашёл в конюшню проведать Голубчика – своего верхового коня, который заржал мягко, узнав хозяина. Жеребец был обихожен справно, видно было, что он напоен, начищен и овёс задан в кормушку сполна. В стойле было чисто и сухо. Знать, дворовый работник Гаврила на службе не дремал. Ладноть, на дворе порядок, можно и в дом иттить.

Захар Иванович подошёл к высокому крыльцу своих хором и с прищуром оглядел всё вокруг. Хозяйство дворовое было в полном порядке, пока ладить ничего было не нужно. «Эхма, кабы денег тьма!» – сказав свою присказку, дьяк усмехнулся в усы и бодро поднялся на крыльцо. Только успел Захар войти внутрь жила, как сразу увидел Маланью, которая пребывала перед ним с подносом, на котором стояла чарка с медовухой, а в отдельной мисочке лежал мёд в сотах.

– Выпей и закуси, Захар Иванович, чем бог послал, – чай, замёрз, свежо ещё на улке-то. Видела я в окошко, как ты с кем-то на торговой площади боле часу беседовал.

– Боярин Голицын совету просил, вот и разговорились. А ранее с ним, да с царём, да с патриархом Новгородским Никоном трапезовали. Выпивали, конечно, не без этого. Насмешил меня Никон-то энтот, грит, Москва – Третий Рим. А царю понравилось. Да-а. Нек добру энтот Никон на Москве, царь его шибко возлюбил, патриархом всея Руси сделать хочет. Гордыня обуяла сего Никона, наплачется с ним православный люд. – С этими словами Захар поднёс чарку к усам да и выпил зараз, а потом заел питьё сотейным мёдом.

Завтра Паска, и семейство его было занято подготовкой к празднику. Кто-то лук шелушил для покраски яиц, девчонки варили холодец. Всем Маланья дело нашла, а мужу сказала:

– Иди в светёлку, Захар Иванович, вздремни там часок-другой, чай, намаялся за день. Шутка ли, с самим царём меды распивал. А вы нишкните мне: что в дому говорится, в дому и остаться должно. Смекайте, у тяти не простая служба – он муж государев.

– И то верно, шанюшка моя, вздремну трошки, а то ко всенощной пойдём, там обзеваешься, – сказал Захар и скрылся за дверями светёлки – лёг, как был, в одеждах, да и задремал сладко.

Паску отпраздновали на Москве знатно, с молебнами и звоном малиновым на колокольнях, и как тут не вспомнить старинное «Веселие на Руси – питие есть!». Дни шли своим чередом, вот уже и зелень летняя стала видна. Погоды стояли ясные, с птичьим щебетом и ветерком ласковым. А среди народа московского шла колготня и раздражение, на улицах больше, чем всегда, мелькали всяческие кликуши и нищие. Люд московский хотел понять, за-ради чего началась эта церковная реформа? Чего хотели добиться реформаторы и какие выгоды сулили они теперь уже не Московскому княжеству, а России? Пир четырёх под Пасху через малое время стал уже забываться, но словеса, которые тогда Никон брякнул спьяну, не забылись, а, наоборот, были на слуху у всей Москвы. Люди как-то с гордостью произносили их, будто Москва была выстроена на развалинах Константинополя и как минимум на костях греческих. Даже слово «Москва» начали толковать и так и сяк, пытаясь в названии города найти какие-то отголоски былой славы. Но приходили к одному: город Москва назван по названию Москвы-реки, ведь город построили люди, а река была всегда. На этом досужий народ не успокаивался, начинали рассуждать, как название реки вообще образовалось. Тогда начинали уже расспрашивать дедов столетних: как же Москва-река называлась в их молодости? Кто ищет – тот всегда найдёт; и здесь нашёлся дедок-моховичок, который помнил, как его дедушка называл реку. Он заявил, что дед его рассказывал, будто Москва-река во времена его молодости была шире в два раза, чем она стала к его старости, и называлась она Мощква, что весь люд московский понимал как «мощная вода». На это некоторые возражали: «Ну ладно, “мощь” может быть, а “ква” – это, конечно, название воды, но в заморских наречиях». На это какой-нибудь бойкий малый ответствовал: «А “квас” тоже слово нерусское? Ить квас – это вода и есть». После таких бодрых заявлений спорщики на время успокаивались. После того как народ уже и устал от праздников, Никон созвал Великий церковный собор с участием царя Алексея Михайловича и многих лучших людей Москвы.