Глава 7
Самый лучший день

Казарин расплачивается за собственный эгоизм, Стрижак получает возможность блеснуть ораторскими способностями, а невесть откуда взявшееся насекомое подтверждает самые худшие опасения обоих.

Артем стремительно бежал по коридору, проклиная собственную беспечность и эгоизм. Как он мог отпустить Настю одну, когда здесь кругом полно психов, в том числе и общественно опасных? Так нет же, бухнуть решил с дружком! Будто ничего важнее не существует в этой жизни!

– Думаешь, там, в туалете, к ней может пристать кто-то из психов? – спросил едва поспевавший за Артемом Стрижак, будто прочитав его мысли.

Казарин не отвечал и лишь прибавил ходу Он пинком распахнул хлипкую дверь сортира, предварительно отпихнув в сторону какого-то прильнувшего к замочной скважине извращенца. В нос ударил невыносимый запах застоявшихся фекалий. Казарин вихрем пронесся по небольшому грязному помещению. Двери всех кабинок были распахнуты настежь, и лишь одна, в самом дальнем конце «сральника», была закрыта.

Артем постучал:

– Настя!

В ответ – молчание.

– Ну, чего тут? – догнал наконец Казарина порядком запыхавшийся Стрижак. – Не сожрали эти психи твою Настю под спиртяжку, стыренную у местных живодеров?

– А хрен его знает! – нервно проговорил Артем. – Заперлась и не открывает!

Он упал на грязную, зассанную многими поколениями больных плитку и заглянул под дверь кабинки – между ее нижней кромкой и полом оставался зазор сантиметров в десять. Казарин увидел Настины ноги, обутые в грязно-белые «адидасы». И тут же похолодел: рядом с ними находилась еще одна пара ступней – явно мужских, засунутых в стоптанные больничные шлепанцы сорок последнего размера.

Вскочил с пола и вышиб дверь Артем, что называется, уже «на автомате». Настя сидела на унитазе, неуклюже расставив ноги. Трусы, выглядывавшие из-под коротенькой юбчонки, были все в крови. Над ней орлом нависал Занюхин. В кулаке его сверкал острый осколок стекла – кажется, кусок стакана. Его неровная кромка упиралась Насте прямо в белое беззащитное горло. Маньяк повернул к Артему хищно ощеренную морду, осклабился и прошипел:

– Занято!

– Артем, посторонись, – услышал Казарин позади себя голос Стрижака. – То, что ты водяру хлещешь бутылками, еще не делает тебя прозрачным.

Мент говорил на удивление спокойно, и это вселило в Артема робкую надежду на благополучный исход.

– Стрижак, это он убил Лену Плотникову, – неожиданно для себя вырвалось у него. – Некогда объяснять, но я не под нейролептиками и не глюки ловлю. Это чистая правда.

Милиционер ничего не ответил, лишь с недюжинной силой отодвинул Артема с дороги и проскользнул ко входу в кабинку.

– Ни хрена ты не убьешь ее! – холодно и убежденно сказал он Занюхину, в одно мгновение оценив ситуацию наметанным ментовским глазом.

Тот помалкивал, но внимательно следил за Стрижаком периферийным зрением. Тяжелый взгляд мента сверлил ему висок, будто дрелью, даже через полотенце, которым была, по обыкновению, обмотана дурная башка психа.

– Ясен пень, не убьешь, – удовлетворенно ответил сам себе мент. – Ты же не лох. Стало быть, не убьешь.

– Это почему еще? – подозрительно поинтересовался Занюхин. – Уж не ты ли мне помешаешь, смертный?

Снизошел. Это, кажется, был второй раз, когда Артем слышал его голос – после короткого, шипящего «Занято!». Скрипучий, надтреснутый, странный, как и вся долговязая фигура маньяка, звук.

– Ну-у! – Стрижак аж засмеялся, будто Занюхин спросил у него нечто донельзя наивное. – Согласись, дать умереть жертве практически сразу – это награда для нее. Это, я бы сказал, уступка, которая полностью обесценивает убийство. Так ведь совсем не интересно, правда? То ли дело – связать ее проволокой, долго и жестко трахать, потом извлечь внутренности из еще живого, трепыхающегося тела… А уж под занавес насладиться главным. Тем, ради чего вся затея.

Занюхин явно запсиховал, руки его задрожали. Артем испугался, что он прямо сейчас перережет Насте горло. Но этого не произошло.

– Откуда ты взялся, о, препятствующий мне свершить то, что обязано свершиться? – наконец проговорил выродок. – Позволь скромным и кротким умереть в их горе!

– Я оттуда, где тебя ждет конец, – ухмыльнулся Стрижак. – Большой и толстый. Один трупешник на тебе имеется? Вестимо, имеется. Да не простой. Сколько ты Леночку мудохал? Да еще над телом девичьим потом вдоволь поглумился.

– Рожденное во грехе было предано тьме! – угрюмо провозгласил Занюхин, бегая разноцветными глазками в поисках хоть какого-то выхода, и вдруг неожиданно сбился со своего патетического тона. Из-под обличья то ли сектанта, то ли просто сумасшедшего выглянуло кондовое рыло заурядного мелкого урки. – Умоешься доказывать, начальник!

– Так а я за чё! – готовно подхватил Стрижак. – Конечно, доказывать придется! И не факт еще, что докажем. Я не виляю, как видишь, всю правду тебе говорю, все равно что цыганка на вокзале! Сейчас у меня на тебя полторы улики, и тем цена копейка, причем в базарный день. Суди сам: если бы Артем мне не подсказал, я бы ни за что не допер, что ты – это ты. В общем, чего я там докажу – это еще бабушка надвое сказала, да и то не договорила – померла на полуслове.

И Стрижак печально вздохнул, всем своим видом демонстрируя скорбь по отношению к безвременной кончине бабушки.

В сортир забрел какой-то трясущийся псих, на ходу спуская полосатые пижамные штаны с тощего зада. Артем тут же вытолкал его за дверь: только тебя здесь не хватало, идиот! Судя по негромкому, но отчетливо слышному журчанию в коридоре, больной там сразу же и обоссался.

– Что ты хочешь от меня? – приободрился между тем Занюхин.

– Как это «что»? – страшно удивился мент. – Сам разве не дотумкал? Видать, рано я сказал, что ты не лох. Ладно, слухай сюда, дяденька милиционер добрый, убогого не обманет. Сейчас на тебя, считай, ничего нет. И не известно еще, будет ли. Хотя, конечно, ты только что во многом сам себя выдал. Но вот если ты сейчас на наших глазах сотворишь еще один трупачок – свежий, как болт медвежий, – то считай, что ты у меня в руках. А руки у меня, брат, жесткие, как наждак, во! – И Стрижак для пущей убедительности погрозил Занюхину немаленьким кулаком. – За такое умышленное убийство при отягчающих, совершенное на глазах сотрудника милиции, вышак тебе светит, как лампочка Ильича! Чуешь ли, убогонький?

Морда Занюхина стремительно меняла цвета, будто задница хамелеона на раскаленной сковороде. По его лбу и вискам струился пот такими обильными ручьями, будто кто-то хулиганистый только что нассал ему на темечко, и вся эта ссанина теперь стекала через грязное полотенце, кое-как намотанное на давно не мытую башку психа. Капало даже с выцветшей синей мочалки, которая болталась на подбородке нелюдя. Его рука с осколком стекла медленно блуждала по белой коже Насти – от ключиц до запрокинутого вверх подбородка и обратно. Хорошо, что Артем не видел толком ее лица – иначе, казалось ему, он бы во второй раз сошел с ума. Уже окончательно. Зазубренный край стекляшки сбривал мягкий светлый пушок на Настиной шее.

У Стрижака все-таки была отменная реакция. Если не врут физики и время делится на кванты, ему удалось перехватить руку Занюхина за многомиллионную долю секунды до того, как кусок стекла рассечет Насте сонную артерию. Псих, видимо, принял определенное решение и занес свое оружие над девичьей шеей. Но опустить руку ему не довелось – спасибо молниеносному Стрижаку.

Когда Артем бросился к Насте, Занюхин уже извивался на зассанном полу под навалившимся на него Стрижаком. Он сдавленно изрыгал угрозы различными адскими карами и плевался зубами, которые Стрижак тут же, не сходя с места, выбил ему рукояткой пистолета. Руки Занюхина были в крови. В Настиной крови?

Первым делом Казарин осмотрел шею любимой. Кроме нескольких неглубоких царапинок, оставленных зазубренным краем стекляшки, ран на ней не было. Артем облегченно вздохнул и поднял молодую женщину на руки. Настя открыла глаза. Потом положила ладонь себе на живот, на самый его низ, и проговорила:

– Артем, больно…

По ее гладким округлым бедрам текла кровь.

Казарин вынес ее в коридор, пинком распахнув хлипкую дверь нужника.

– Врача! – орал он, чувствуя, что его щеки заливает чем-то горячим, и никак не мог понять чем. – Да приведите же врача, падлы!

– А я ведь ему уже имя выбрала, – едва слышно прошептала Настя. – Я сразу решила – пусть его зовут Артемкой…

Испуганные психи жались к стенам. Затем сквозь заволакивавшую глаза пелену Артем увидел белые пятна медицинских халатов. Кто-то принял у него из рук отяжелевшее тело. Словно сквозь вату Казарин слышал торопливый тенорок Стрижака, увещевавшего врачей: те никак не соглашались отдать ему кого-то или что-то «под личную ответственность», а Стрижак настаивал, ругался, грозил. Наконец люди в фуражках с кокардами провели куда-то упиравшегося Занюхина. Возле Артема они слегка замешкались, и он увидел, как Занюхин поднял к лицу окровавленные руки, провел ими по щекам, по губам, благоговейно вкушая кровь словно святое причастие:

– Через наше высокомерие и гордость мы имеем это питие, пусть он станет для нас эликсиром жизни, – услышал он, как будто издалека, надтреснутый голос маньяка.

Но сильные руки людей в форме уже повлекли его куда-то. А Артем, слепо шаря руками по стенам, прошел обратно в туалет. Нащупал там привинченную к стене пластмассовую хреновину какие обычно имелись в каждом советском трамвае.

«ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ БИЛЕТОВ» – гласили крупные литые пластиковые буквицы. Билетов куда? Артем запустил пальцы внутрь хреновины и вытянул наудачу бумажку. Это был пожелтевший обрезок газеты. Туалетная бумага в Советском Союзе уже давно была жутким дефицитом, и ее заменили вот такие аккуратно нарезанные листочки. Людей не пугали даже упорные слухи, будто в типографской краске содержится свинец, который годами накапливается в прямой кишке, вызывая рак. В дело не шли лишь изображения коммунистической символики и портреты вождей – по крайней мере, здесь, в больнице, их всегда, по негласному приказу главврача, выстригала маникюрными ножничками сестра-хозяйка. Часто и такого самодельного «пипифакса» не хватало – и тогда психи использовали вместо него пальцы, творя фантастические узоры и даже целые картины на замурзанных сортирных стенах. На одной из них какой-то сумасшедший художник изобразил таким необычным способом «Тайную вечерю», довольно точно повторяющую фреску, написанную Леонардо в монастыре Санта-Мария-делле-Грацие в Милане.

Очень хотелось утереть лицо, на котором выступил крупный пот, и промокнуть залитые слезами глаза. Но клочок газеты для этого не особенно годился.

«ДЕТИ – НАШЕ БУДУЩЕЕ!» – прочитал Артем аршинный заголовок даже сквозь слезы. И рядом другой, помельче: «Счастливая и любящая семья – основа советского строя». Совсем некстати подумалось, что он никогда, ни разу в жизни не встречал человека с отчеством «Артемович» или «Артемовна». Может, все Артемы заранее обречены на бездетность? Почему ему в голову постоянно лезет какой-то бред? Даже сейчас…

На плечо Казарина легла чья-то тяжелая рука.

– Выкидыш, – тихо и мрачно проговорил Стрижах – А тут еще кровотечение из матки началось. Там у нее какие-то проблемы были по-женски… Ее больше нет, Артем. Даже до «Скорой» не успели донести. Держись, старик!

С серого газетного фото смотрело на Казарина образцовое советское семейство. Суровый мужественный отец. Молодая мать с белокурыми локонами и прелестными ямочками на щеках. Маленький мальчик у них на руках счастливо смеялся. Но детское лицо уже промокло каплями Артемовых слез – словно каплями крови.

«ДЕТИ – НАШЕ БУДУЩЕЕ!»

«Счастливая и любящая семья – основа советского строя».

Никогда у него не будет ни того, ни другого. Все перечеркнул этот Самый Лучший День. Который внезапно стал чернее ночи.

Никогда больше он не погладит счастливую Настю по животу и не почувствует в ответ слабые толчки. Никогда не будет вместе с ней фантазировать по поводу внешности своего будущего тезки, его привычек, того, кем он станет, когда вырастет. Потому что он никогда не вырастет. Крохотное сокровище в Настином животе, которое Артем уже считал своим сыном, вышло на свет в виде кровавого сгустка дурно пахнущей плоти. И Насти тоже никогда больше не будет. Вообще.

Малыш на фото ничего этого не знал и продолжал заливаться счастливым смехом.

«ДЕТИ – НАШЕ БУДУЩЕЕ!»

Нет у него больше никакого будущего.

Артем медленно опустил бумажку обратно в пластмассовую парашу с выпуклыми буквами:

«ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ БИЛЕТОВ»

Он использовал свой билет. И это был билет в никуда.

Казарин стряхнул с плеча руку Стрижака и шагнул к окну. Прильнул лбом к сортирному стеклу, которое было наглухо замазано краской снаружи, чтоб гуляющие психи не подглядывали за своими товарищами. Лоб обожгло могильным холодом. Между рамами бился очень крупный мотылек. Откуда он здесь взялся? На дворе поздняя осень, все букашки давным-давно спят. Артем пригляделся. Головогрудь насекомого украшал четкий рисунок. Человеческий череп. Это была бабочка Мертвая голова – точно как та, что села ему на плечо в видении ядерного Апокалипсиса.