Волчье солнце

Идет охота на волков…

В. Высоцкий

Было это давным-давно. В тридевятом царстве, тридесятом государстве. Среди едва ли не иного народа, хотя и говорившего по-русски. В Нарьян-Маре (очередной «Красногорск» – на сей раз по-ненецки) с десяток рабочих куковали уже недели две, разгружая за бесценок «борты» на небольшом аэродроме, вместо того чтобы за хороший северный коэффициент работать на Побережье, как им было обещано. Я уж приуныл от такой перспективы, но тут вспомнили, что я не рядовой работяга, а взрывник. К тому же – высшего разряда. Взрывники были в дефиците, и первым же вертолетом в самом начале декабря меня отправили в поселок Варандей на берегу Баренцева моря невдалеке от Новой Земли.

Лет за пять до того я в этом море аж купался. Но верст на тысячу западнее – у берегов Печенги близ норвежской границы, где далекий завиток Гольфстрима не дает замерзнуть пути на Мурман. К тому же это было в октябре, когда настоящих морозов там еще не бывает, хотя снег держится уже месяца два. Ложе небольшой бухты было усеяно крупными окатышами размером с кулак или яйцо, горловину сжимали совершенно голые, черно блестящие от морских брызг утесы и ледниковые валуны. Матовые, желто-зеленые с грязно-белой пеной по гребню валы, в устье бухты выраставшие до двух-трех крат человеческого роста, накатывались со скоростью трамбующего асфальт катка – медленно и неотвратимо, словно вулканическая лава или кипящая смола. Под них надо было поднырнуть, чтобы не быть унесенным куда-нибудь в море, к моржам и белым медведям, – и тогда тебя обжигало действительно почти как смолой. Зато, поборовшись пару минут с тысячами тонн жидкого льда, с мышцами Полярного Океана, каждый, кому хватало на это безрассудства, выходил на берег обновленный, как если бы древние боги закалили его в холодном пламени…

В Варандее все было иначе. Гавань здесь давно уже промерзла, а снега было столько, что вагончики-времянки, из которых состоял почти весь поселок, постоянно приходилось откапывать, чтобы их не замело по крыши. По поселку бродили бичи, скупавшие у барыги-завхоза «Тройной одеколон» по тройной же цене. Но самым невероятным, словно выросшим из мифологического тумана окончательно спятившего от пьянства народа, было явление «трех Граций». Какой-то безумный райкомовский секретарь, выполняя очередную разнарядку (или переврав ее в приступе белой горячки), завез в рыболовецкий колхоз далеко за Полярным кругом табун лошадей. Председатель-ненец увидал таких животных, вероятно, впервые в жизни, и понятия не имел – к чему бы их можно приспособить. Бежать с поклажей по метровому снегу и выкапывать из-под него ягель они явно не могли. В первую же зиму половина бедолаг сдохла. На второй год копыта отбросили остальные. Но ко времени моего приезда все еще оставались в живых три кобылы, являя собой живое торжество вульгарного дарвинизма, лысенковщины и учения Мичурина. Несчастные твари обросли косматой шерстью по самые бабки, нравом стали круты – что твой полярный волк! – а питаться в зимнюю пору приноровились мясными консервами. Они выбивали их из-под снега на местной свалке, разбивали копытами банки и, поблескивая в полярную ночь красными глазами вурдалаков, жадно слизывали недоеденное или протухшее содержимое. Не гнушались обгладывать и выброшенные поварами оленьи кости. Даже самые озверевшие бичи старались обходить их стороной. Если бы они продержались еще несколько лет, охотники за редкими животными в восторге обнаружили бы невесть откуда взявшуюся популяцию гибрида мамонта и саблезубого тигра. А всего-то достаточно – всепобеждающего учения и соответствующей ему организации!

От этих ужасов надо было бежать подальше и побыстрее. Да и платить за краеведческие изыскания мне никто не собирался. Поэтому я почти сразу определился в бригаду буровиков «заряжающим» взрывником и покинул лагерь. Нас было четверо. Тракторист с гусеничного чудовища, чьи сто пятьдесят лошадиных сил с натугой тянули балок (избушку на курьих ножках, только вместо ножек – полозья из двух грубо обтесанных бревен), бурильный станок, запасной дизель и сани со взрывчаткой, цистерной солярки и запасом еды. Бурила с помощником, после выхода в заданную точку на геофизическом профиле через каждые 400 метров бурившие восемнадцатиметровые скважины. И я, запихивавший в эти скважины, пока их не затянуло мгновенно промерзающим плывуном, заранее заготовленные «колбасы» из двенадцати круглых, сантиметров по сорок длиной, с продольной дырой по центру тротиловых шашек (каждая по 2,6 кг), нанизанных на двойной провод «6-ЖВ» («шесть живых») из стальных и медных нитей. «Колбасу» надо было загнать комбинацией металлических шестов на самое дно скважины, действовать следовало быстро, а потому все друг другу помогали. Наружу выводилось два конца провода, внизу подсоединенных к электродетонаторам в шашках, а наверху их оголенные контакты скручивались, чтобы детонаторы не взорвались от атмосферного электричества, и закреплялись на торчащей из снега полуметровой дощечке. Через неделю, месяц или два на профиле появлялся отряд из техников, двух с лишним десятков чернорабочих, четырех-пяти трактористов и «взрывающим» взрывником. Техники устанавливали балок с аппаратурой, рабочие на вездеходе разматывали пять «кос» (48-канальные самодельные кабели длиной в 1200 метров с остроконечными красношляпными сейсмодатчиками-«морковками» через каждые 25 метров), взрывник бежал по сорокаградусному морозу со взрывмашинкой, тремя катушками провода, кусачками и ножом так, чтобы пока вездеход проезжает шесть километров, а рабочие разматывают очередную «косу», трижды успеть подсоединиться к торчащим из снега проводам, установить контрольный сейсмодатчик, выйти на телефонную связь со станцией, сообщить туда, что «есть контакт!», получить команду и нажать кнопку – и все это через каждые 400 метров. Холодно не было. В овчинном полушубке, ватных штанах и валенках было жарко так, что нижнее белье становилось влажным от пота, и в редкие минуты перекура приходилось забираться на станцию или ложиться в снег, чтобы не застудить на штормовом ветру тело.

Но это было потом. А пока я запихивал с мрачными бурилами тротиловые «колбасы» в жижу под вечной мерзлотой, а вечерами выходил по рации на связь с руководством и выяснял результаты нашей работы. Результаты частенько бывали погаными, и руководство не стеснялось в выражениях. Но я немного разбирался в обработке результатов (несколько сезонов в Закавказье отработал, выполняя функции техника и инженера), и в конце концов проверил обоснованность претензий. Оказалось, начальство попросту кое в чем не разобралось, причем ошибка носила профессиональный характер. На очередной разнос я с цифрами в руках ответил, кроя горе-специалистов чуть ли не матом. Весь этот диалог на коротких волнах и повышенных тонах в восторге слушали все вышедшие в тот момент на связь техники и взрывники на нескольких сотнях верст арктического побережья. Начальство обиделось и пообещало после Нового года сослать меня за строптивость из «заряжающих» взрывников во «взрывающие». Физически это было, конечно, тяжелее, а заработать можно было столько же, если не меньше. Но мне давно надоели угрюмые повествования помбура о его брательнике-чекисте и жлобство бурилы. Так что я был только рад грядущему перемещению. Но скоро сказка сказывается, а жизнь на Севере хитрее любой Шахерезады.

Под Новый 1978 год на пересечении двух профилей в шестистах верстах от базового поселка съехалось три группы – мы, топографы и рабочие с техниками. По случаю праздничка прилетел списанный десантный вертолет и забрал всю компанию пить-гулять и мыться в бане в стольном граде Варандее. Однако бросать без присмотра технику в тундре все же нельзя. Поэтому в каждой группе осталось по одному-два человека – сторожить добро. К великой моей радости, я считался штрафником и, естественно, оказался одним из отверженных. Всем таким грешникам полагалась новогодняя пайка из пары яблок, апельсина, шоколадки, банки шпрот, пол-литры «Спирта этилового питьевого» (как сейчас помню – 9 руб. 09 коп.) и семисотграммового «фугаса» «Вермута красного» нарьян-марского (!) разлива – дивного напитка, на одну треть состоявшего из осадка. Но на Новый год традиция требует еще и шампанского, а шампанское завхоз предпочитал по каким-то запредельным ценам продавать пропившимся на базе работягам после баньки вместо пива. Поэтому в наше стойбище оно было отпущено из расчета бутылка на двоих. В результате я, после месяца в избушке-камере вчетвером с малоприятными бурилами предпочитавший побыть один и с огромным удовольствием слушавший под спиртяшку музыку по транзистору, сочиняя двойной венок сонетов, был вынужден без четверти полночь отправиться к соседям в поисках напарника на свое законное «Советское Шампанское». В каком-то смысле это оказалось даже к лучшему. Топограф Володя оказался парнем вполне своим, да и остальные были нормальными мужиками. Отдав должное традициям, около половины второго ночи я вернулся в свой балок и открыл тетрадку со стихами.

Но долго эстетствовать мне не пришлось. Минут через пять раздался ужасающий грохот, мой маленький уютный мирок тряхануло, словно при катастрофическом землетрясении, свет погас, печка тоже, и на моих десяти квадратных метрах тепла среди миллиардов квадратов стужи стало резко холодать. Встав после падения, я увидел картинку из фильма ужасов: в двух шагах от меня, воняя, дергалась морда какого-то грязно-зеленого чудища. Его пасть двухметровой ширины – то ли исполинского бегемота, то ли ожившего ящера – явно пыталась дотянуться до «печи жидкого топлива ʺАпсныʺ», но солярка при толчке щедрой волной залила горелку и пламя погасло. «Балок горит пять минут», – гласит местное присловье, так что мне еще повезло. Тело образины конвульсивно дергалось за проломом в стене, из-за которой доносились злобные вопли. Я выскочил наружу.

В холодном мерцании северного сияния фантастика уступила место реальности. В мое жилище врезался вездеход, дизель которого уже глушил топограф. Все остальные ожесточенно избивали ногами мгновенно сбитого с ног водилу. Оказывается, привезенной выпивки ему показалось мало, и он решил сгонять ради бутылки спирта за триста с гаком километров в Черную. Часов шесть туда, часов шесть обратно – подумаешь! Но проехал всего лишь несколько метров и спьяну проломил мою избушку… Поражала скорость, с которой на Севере принимаются решения, особенно по части мордобоя. Когда я пришел в себя и выбрался из балка, расправа уже заканчивалась, а вездеход выдернули из стены и заглушили. На все ушло меньше минуты. Так ведь секундное промедление может стоить человеческих жизней! Хорошо, что здесь сошлось несколько санно-тракторных поездов и было где переночевать. Но это единственный раз за весь сезон. А если бы рядом никого не было и оказалась повреждена рация? Почти каждый год случалось, что в сходных ситуациях люди просто замерзали, не дождавшись помощи.

Кстати, через несколько месяцев, когда я давно работал в другом отряде, кто-то рассказал, что наскоро отремонтированный балок моих бывших сотоварищей однажды ночью все же сгорел вместе со всеми их вещами и частью денег. Сами они отделались ожогами…

На новом месте меня встретили спокойные и интеллигентные оператор с помощником, предложив поселиться на выбор: у них на станции (с трактористом сам-четвертый) или на кухне с поваром. Я выбрал последнее. Ведь кухня, она же столовая, была единственным помещением, где не было тесно – на завтрак, обед и ужин здесь должны были помещаться все 25–30 человек отряда. Печек же у повара было две, горевших, пока он стряпал, на полную мощь. Так что холодно не было. Правда, по утрам волосы примерзали к стенке балка и, проснувшись, перво-наперво надо было осторожно отодрать от нее голову. Но мы ведь знали, что едем не в Сочи!

Сержуня оказался мужиком предпенсионного возраста из бывших беспризорников и отчаянным антисоветчиком. Работал он шеф-поваром и метрдотелем в лучших ресторанах Питера, а на Север подался, чтобы лет за пять заработать повышенную пенсию – официальные его заработки были слишком малы, чтобы на обычную пенсию можно было прожить. Тем более что привычный ему стандарт жизни заметно отличался от положенного при таких же нищенских, как у него, зарплатах. Конечно, можно было наворовать большие тысячи, потом сесть (это обязательно), часть отдать родному государству, а на спасенное от конфискации обеспечить себе безбедную старость. Молодежь обычно так и поступала. Но сидеть не хотелось. И возраст не тот, и убеждения не позволяли. Это не значит, что он был кристально чист перед Богом и людьми. Сержуня рассказал мне несколько, по его мнению, «сравнительно честных» способов обеспечить себе стабильный приработок. Например, предъявить после банкета счет «лохам» за будто бы побитые хрустальные бокалы. В действительности специальный ящик с таким боем предусмотрительно хранился в подсобке. Между прочим, примерно через год, когда я был уже активистом СМОТа – Свободного Межпрофессионального Объединения Трудящихся, первого подсоветского независимого профсоюза, я узнал, что очень многие официанты прямо-таки мечтали о том, чтобы можно было без всяких ухищрений, совершенно открыто зарабатывать мало-мальски приличные деньги и спокойно спать. Ведь труд официанта во всем мире считается одним из наиболее тяжелых. Недаром из них было составлено целых две группы подпольных профсоюзов…

Все двенадцать, четырнадцать, а то и шестнадцать часов, что мы, как олени, бегали по тундре, Сержуня слушал «голоса». Нет-нет, шизофреником он не был. Из нескольких сотен работничков нашей геолого-геофизической партии у него была, быть может, наиболее устойчивая психика. Сегодня не всякий это поймет, но «голосами» в ту пору назывались западные радиостанции с вещанием по-русски – Би-Би-Си, «Немецкая волна», «Свобода» и, конечно, «Вой из Америки» (Voice of America). В крупных городах их нещадно глушили, но в Арктике об этом не было и речи. Более того, по какой-то иронии самой природы (неужели она тоже была антисоветчицей?) радиоволны распространялись здесь так хитро, что почти невозможно было поймать как раз «Маяк», «Юность» или еще какой московский официоз, а вот проклятых буржуинов было слышно без единой помехи, словно репродуктор в сельсовете. К вечеру все антисоветские новости Сержуня выучивал наизусть.

Ел он, конечно, не с нами, а пока готовил и в долгие часы переездов. Поэтому, когда в столовую врывалась злая, веселая, голодная орава из двух с лишком десятков здоровых, вымотавшихся мужиков, он забирался на свое лежбище, устроенное в двух метрах от пола на ларях с продуктами, и пересказывал оттуда услышанное за день, компенсируя так свое многочасовое одиночество. Парни с чудовищной скоростью уничтожали снедь, поблескивая на него ошалелыми глазами:

– Слушай, Сержуня! А что же ты делать будешь, когда наши власть захватят? Опять в халдеи пойдешь?

– Как что, как что? – заводился Сережа. – Я свиноферму заведу.

– Сказал тоже! «Свиноферму»… Свиньям жрать надо, а в стране кормов нет. Чем ты своих хрюшек кормить-то станешь? – в который раз предвкушая знакомый заранее ответ, подначивал кто-то из работяг.

– Как чем, как чем? – не унимался наш политинформатор. – В стране тридцать миллионов коммунистов! А свиньи человечину едят…

– Ну, ты, Сержуня, даешь… – злобно радовался рабочий класс. – А мы вот с братаном проще: возьмем по участку, так, чтобы вместе. Поставим один дом на двоих. И выкопаем пруд. Будем рыбу разводить.

– Вот тоже скажешь! А чем же вы рыбу-то кормить станете? Сеном, что ли?

– Зачем сеном? Чем-нибудь найдется…

– Чем-нибудь, чем-нибудь… Знаю я твое «чем-нибудь». Небось, ко мне за кормом прибежишь.

– А если и так, ты к тому времени жив-то будешь? Долго еще ждать-то? Что там твои «голоса» говорят?

– Буду! Буду! Я с детства себе слово дал: до ста лет доживу, лишь бы этих выблядков пережить.

Я уже слышу настойчиво пробивающийся голос оскорбленной Лехиной добродетели:

– Ты все врешь! Этого не может быть! Даже интеллигенция не вся была антисоветской! А чтобы так… Бр-р!

– То-то и оно, Леха, что те, кого ты называешь интеллигенцией, были и остались леваками. И не так уж важно, за коммунистов они или против…

– И все равно… Ты ведь противоречишь сам себе. Если эти твои бичи, хотя бы на словах, готовы людей на корм свиньям… Это же страшно! Это ведь и есть левацкая психология! «Русский бунт…

– …бессмысленный и беспощадный»? Брось, Леха, не все так просто. Перейдут ли такие вот мужички от слов к делу – это еще вопрос. До сих пор что-то не переходили. По крайней мере после Гражданской войны. А вот красная «интеллигенция» примерно так порой и поступала. Да еще и теоретически оправдывала. До самой сталинской смерти. Да и потом. Что ж ты думаешь, мужички эти так уж и не помнят, кто и как их миллионами на Колыму гнал?

– Так что же теперь, мстить? Это разве по-христиански?

– Эка ты о христианстве вдруг заговорил! Мстить, может, и скверно, да только безнаказанность еще опаснее.

– И все равно я тебе не верю.

– Не верь. Это лишний раз доказывает, что вы не знаете и боитесь народа, которым самонадеянно думаете, будто можете управлять.

– А ты – знаешь?

Я молчу, и молчание становится тягостным. Я не знаю, что тебе ответить, Леха. Все так запутанно. Конечно, я видел гораздо больше твоего и едва ли не всего твоего окружения. Но знать народ… Кто может этим похвастать? Лев Толстой? Максим Горький? Гришка Исаев, наш «пролетарист» из Самары? Борис Иванович Черных, народный учитель и крестьянский летописец? Нет, нет и нет! Каждый из них – аристократ и разночинец, рабочий и амурский казак – был уверен в своем знании, а потом оказывалось, что чудовищно ошибался. Чем же я умнее их? Лучше продолжить то, что умею: дать высказаться через себя сгусткам когда-то бывшей жизни. Тоже своего рода «голосá». И почти в клиническом смысле… Ведь они – во мне.