Часть вторая
Ханское правосудие в действии

Итак, при Чингис-хане и его преемнике Угедэе были заложены исходные принципы организации судебной деятельности, основы статуса участников процесса и механизмы принятия решений. В дальнейшем потомки Чингис-хана на троне и Монгольской империи, и государств – ее преемников применяли эту систему, периодически адаптируя ее к разным условиям и не в последнюю очередь к собственным нуждам. Вторая часть нашего исследования посвящена анализу развития системы ханского правосудия на протяжении нескольких веков в различных тюрко-монгольских государствах. Учитывая разнообразие дел, которые приходилось разрешать правителям или назначенным ими судьям, мы сочли целесообразным разбить данную часть книги на ряд тематических глав, каждая из которых посвящена специфическим чертам суда и процесса в государствах Чингисидов и их преемников.

Глава I
Политические процессы

Только что сформированная система ханского правосудия уже к середине XIII в. столкнулась с первым вызовом, связанным с началом борьбы за власть и влияние в Монгольской империи между потомками Чингис-хана. Стремясь расправиться со своими политическими противниками, правители Чингисиды старались обставить эту расправу не как личную месть, а как законное наказание мятежников. В результате с 1240-х годов в Монгольской империи и ее улусах прошла целая серия «политических процессов», т. е. судебных дел, целью которых было избавление правителей от политических соперников. При анализе таких разбирательств наиболее важно определить, насколько они соответствовали базовым принципам суда и процесса, установленным Чингис-ханом и его ближайшими преемниками, и в какой степени допускали возможность злоупотреблений со стороны судей для достижения вышеуказанных целей.

§ 5. Дело Фатимы-хатун

Одним из первых «политических процессов» в Монгольской империи стал суд над Фатимой-хатун в 1246 г.^[25] Источники сохранили достаточно подробные сведения об этом деле, что позволяет предпринять попытку реконструкции некоторых элементов процесса на основе монгольского имперского права.

Фатима, по происхождению таджичка или персиянка родом из Мешхеда, попала в плен к монголам после захвата этого города. Оказавшись в столице Монгольской империи Каракоруме, она стала зарабатывать на жизнь, по одним сведениям, сводничеством, по другим – даже проституцией [Джувейни, 2004, с. 168–169] (см. также: [Баабар, 2010, с. 44; Мэн, 2008, с. 40]). Об обстоятельствах, при которых Фатима попала ко двору Туракины, супруги хана Угедэя и регентши Монгольской империи после его смерти (1241–1246), источники не сообщают, отмечая лишь, что она пользовалась большим влиянием на ханшу. Ата-Малик Джувейни намекает, что ей были известны «самые глубокие тайны и строжайшие секреты», что и объясняет ее значительность при дворе [Джувейни, 2004, с. 169]. Согласно имперским хроникам, именно под влиянием Фатимы Туракина начала репрессии против видных сановников своего супруга – в частности, ханского секретаря Чинкая и хорезмийского наместника Махмуда Ялавача, места которых заняли близкие к Фатиме лица – купец Абд ар-Рахман и др. [Там же, с. 166–167; Рашид ад-Дин, 1960, с. 115]. Статус Фатимы, впрочем, был достаточно неопределенным, и нет никаких оснований считать ее «главным везиром» или «высшим советником» Туракины, как это делает, например, турецкая исследовательница Б. Учок [Учок, 1982, с. 11] (см. также: [Де Никола, 2023, с. 92]).

Провозглашение новым ханом Монгольской империи Гуюка, сына Угедэя и Туракины, изменило расстановку политических сил, и влияние как самой регентши, так и ее приближенных оказалось существенно подорванным. Одним из первых деяний нового монарха стал арест Фатимы, который он совершил, несмотря на протесты своей матери, до последнего пытавшейся спасти свою фаворитку. Последовавшая же вскоре смерть ханши Туракины окончательно сделала Фатиму-хатун беззащитной перед ее врагами.

Сюжет с судом над Фатимой был детально изучен болгарским исследователем К. Голевым, который, подробно проанализировав в недавно вышедшей статье сведения источников, пришел к вполне обоснованному выводу о том, что этот суд являлся в первую очередь «политическим процессом», актом расправы нового монарха с кланом его противников при дворе [Golev, 2017]. Собственно, это и обусловило анализ суда автором статьи именно как политического события. Нас же интересуют прежде всего сведения процессуального характера, изучение которых не входило в задачу болгарского исследователя. Соответственно, ниже мы проанализируем сведения источников, касающиеся разных стадий «дела» Фатимы-хатун, и попытаемся выявить элементы судебного процесса в Монгольской империи – как типичные для большинства дел, так и особенные, нашедшие отражение в рамках данного разбирательства.

Основанием для привлечения Фатимы к суду стало обвинение в колдовстве, выдвинутое неким Широй, которого Джувейни называет виночерпием Кадака – сановника (атабека) Гуюка, а Рашид ад-Дин – просто «пьяницей и негодяем» [Джувейни, 2004, с. 169; Рашид ад-Дин, 1960, с. 117]^[26].

Обвинение в колдовстве, в принципе, само по себе было достаточно серьезным обвинением. Так, Вильгельм де Рубрук, побывавший в Монгольской империи в 1253 г., отмечал, что монголы «умерщвляют колдуний… так как считают подобных женщин за отравительниц» [Рубрук, 1997, с. 101]. В уложении династии Юань «Юань дянь-чжан» (1323) имеется ссылка на Ясу, в соответствии с которой «изведение людей с помощью колдовства» тоже карается смертной казнью [Попов, 1906, с. 0152] (см. также: [Березин, 1863, с. 29]). К. Голев при этом отмечает, что речь идет о случаях, когда колдовскими и магическими практиками занимались частные лица, а не специальные служители культа – шаманы и проч. [Golev, 2017, р. 133]. В связи с этим логично предположить, что истоки запрета колдовства следует искать в далеком прошлом – в тех временах, когда древние шаманы и жрецы старались монополизировать данную сферу, мотивируя это тем, что «прочие» не способны «правильно общаться» с высшими силами и своими действиями могут навлечь беду на остальных [Гринин, 2007, с. 147, 150].

Однако в случае с Фатимой речь шла не просто о посягательстве «непосвященной» на сферу, к которой принадлежали исключительно служители культа: она была обвинена в посягательстве на Годана – родного брата хана Гуюка. Первоначально это обвинение выдвинул вышеупомянутый Шира, а затем и от самого Годана было получено сообщение о том, что ему хуже и он винит в своем состоянии именно Фатиму. Вскоре пришло послание о смерти Годана.

Известно, что брат Гуюка, имевший улус в Северном Китае, на границе с Тибетом (современная провинция Гансу), страдал некоей кожной болезнью [История…, 1999, с. 149], которая в свое время стала предлогом для того, чтобы новым ханом избрать не его, а Гуюка [Джувейни, 2004, с. 173] (см. также: [Pochekaev, 2018, р. 9]). Болезнь не привела к его смерти (последние упоминания в источниках о деятельности Годана относятся к 1251–1253 гг.), однако письмо, в котором сообщалось о его кончине, стало веским доказательством в дополнение к показаниям Ширы, и уйгур Чинкай, вернувшийся к власти после воцарения Гуюка, настойчиво предъявлял его для привлечения Фатимы к ответственности. Неудивительно, что хан Гуюк поспешил арестовать фаворитку своей матери. Тем не менее основные следственные действия начались лишь после смерти Туракины, когда уже никто не мог вступиться за Фатиму. Согласно сообщению Джувейни, следствие и суд осуществлял сам Гуюк, что вполне отвечало принципам организации суда в Монгольской империи [Скрынникова, 2002, с. 169–171], отражая при этом и особую важность данного дела – посягательство на видного члена «Золотого рода», ханского брата.

Имея свидетельские показания Ширы и послания как самого Годана, так и о его смерти, представители власти тем не менее старались добиться признания самой Фатимы. Согласно Рашид ад-Дину, она была подвергнута битью палками и пыткам [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117]. Джувейни сообщает о монгольских «методах следствия» более подробно: согласно его сообщению, она была обнаженной закована в цепи и в течение долгого времени оставалась без еды и питья, постоянно подвергаясь «насилию, жестокостям и запугиваниям» [Джувейни, 2004, с. 169]. Неудивительно, что после всего этого она готова была признаться в любых преступлениях, в каких бы ее ни обвинили, что и произошло.

Как бы то ни было, признание было получено, и это позволило официально приговорить Фатиму-хатун к смерти. Саму казнь Джувейни и Рашид ад-Дин описывают примерно одинаково [Там же; Рашид ад-Дин, 1960, с. 117]. Обвинение в колдовстве и посягательстве на члена ханского семейства дало властям повод подвергнуть репрессиям родственников и сподвижников Фатимы: многие из них погибли, другие же подверглись менее тяжким наказаниям; при этом достаточным основанием для привлечения к ответственности являлось то, что тот или иной приговоренный «пришел от Гробницы»^[27] [Джувейни, 2004, с. 168, 170].

Любопытно отметить, что суд над Фатимой стал своего рода прецедентом для решения подобных дел в дальнейшем. Джувейни и Рашид ад-Дин сообщают, что вскоре после смерти Гуюк-хана (1248) сам Шира был обвинен в колдовстве против ханского сына Ходжи-огула «и его точно так же бросили в воду, а его жен и детей предали мечу» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117] (см. также: [Джувейни, 2004, с. 170]). В свою очередь, обвинитель Ширы, некий Али Ходжа, в начале правления хана Мунке (1251–1259) был тоже обвинен в колдовстве, правда, казнили его несколько иным способом: «Менгу-каан приказал бить его слева и справа, пока все тело не оказалось искрошено на мелкие куски», кроме того, «его жены и дети впали в унижение рабства» [Рашид ад-Дин, 1960, с. 117].

Итак, какие же выводы позволяет нам сделать анализ дела Фатимы-хатун?

Во-первых, на конкретном примере подтверждаются сообщения других источников о том, что колдовство в Монгольской империи преследовалось в уголовном порядке. Наказанием за такое преступление являлась смертная казнь. Если же колдовство было обращено против представителей ханского рода, то казнь приобретала квалифицированный характер, т. е. была особенно жестокой – в нашем случае утопление с предварительными мучениями («зашивание верхних и нижних отверстий»). Кроме того, помимо самого приговоренного, ответственность несли также члены его семьи и другие представители его окружения – либо как сообщники, либо как не сумевшие «отговорить» преступника от его деяния и соответственно либо также приговаривавшиеся к смертной казни, либо несшие иные наказания. Подобный принцип, именуемый в юридической науке «объективным вменением», был характерен для права многих стран Востока, в первую очередь для традиционного китайского права [Кычанов, 1986, с. 85–86], несомненно оказавшего влияние на правовую идеологию Монгольской империи.

Во-вторых, значимость преступления обусловила тот факт, что покушавшегося на члена ханского рода судил сам хан^[28].

В-третьих, при расследовании преступлений использовались различные виды доказательств: устные показания, письменные документы (в нашем случае – послания), наконец, признание самого преступника. Для получения последнего применялись весьма жестокие процессуальные действия – длительное пребывание в цепях, запугивание, унижения, пытки, включая битье палками, и проч.^[29]

§ 6. Дело о заговоре против хана Мунке

История заговора потомков Чагатая и Угедэя против монгольского хана Мунке, только что вступившего на престол в 1251 г., широко освещена в источниках имперского времени – в частности, в записках Вильгельма де Рубрука, посла французского короля Людовика IX, побывавшего в Монголии в 1252–1253 гг., т. е. «по горячим следам» этих событий, в сочинениях Ата-Малика Джувейни и Рашид ад-Дина, а также в китайской династийной истории «Юань ши». Кроме того, к анализу этого эпизода неоднократно обращались и исследователи, впрочем, в большей степени сосредотачиваясь на его политических аспектах и в особенности последствиях – ведь благодаря подавлению заговора и привлечению к ответственности его участников власть в Монгольской империи практически полностью перешла к потомкам Джучи и Тулуя (см., например: [Митин, 2018, с. 68–70; Романив, 2002, с. 96–99; Allsen, 1987, р. 30–34]).

Подробные сведения о суде над участниками заговора и их последующих наказаниях дают возможность сделать некоторые наблюдения относительно суда и процесса в Монгольской империи середины XIII в. Насколько нам известно, в таком аспекте указанные события анализировала лишь Т.Д. Скрынникова, которая использовала сведения источников и ряд последующих наработок ученых для систематизации сведений о формах судебного процесса, т. е., по сути, о судебных инстанциях, в Монгольской империи рассматриваемого периода [Скрынникова, 2002].

В настоящем исследовании предпринимается попытка провести историко-правовой (историко-процессуальный) анализ процесса 1251–1252 гг.^[30], уделив при этом особое внимание роли в нем нойона Мункесара, характеризуемого в источниках как «главный яргучи», т. е. верховный судья^[31]. Тем самым, полагаем, можно будет пролить свет на статус чиновника, обладающего таким статусом в Монгольской империи эпохи ее расцвета.

Сначала постараемся охарактеризовать процессуальные особенности разбирательства по делу заговорщиков. Согласно сообщениям Вильгельма де Рубрука, Джувейни и Рашид ад-Дина, заговор организовали Ширэмун, Наку и Карачар, внуки Угедэя [Джувейни, 2004, с. 415–416; Рашид ад-Дин, 1960, с. 133; Рубрук, 1997, с. 132]. В указе хана Мунке, адресованном сыновьям Мункесар-нойона (1253/54 г.), сообщается, что заговор они осуществили вместе с потомками Чагатая [Золотая Орда…, 2009, с. 238]. Согласно гораздо более поздней династийной хронике «История Небесной империи» (представляющей собой «адаптированный» перевод (1639 г.) «Юань ши» на маньчжурский язык), Ширэмун и его родичи-Угедэиды просто-напросто находились под наблюдением ханских чиновников как несогласные с избранием Мунке, тогда как заговор организовал «сын Чахадая Аньцзидай» [История…, 2011, с. 74]^[32].

Заговорщики намеревались под предлогом прибытия к новоизбранному хану Мунке с поздравлениями ворваться в его ставку с оружием и убить хана. Поскольку ношение оружия в ханской ставке категорически запрещалось, они спрятали его в потайное дно нескольких телег. По счастливой (для Мунке) случайности оглобля одной телеги треснула, и некий ханский слуга (по одним сведениям – пастух, по другим – ханский телохранитель-кешиктен) заметил оружие. Когда об этом сообщили хану, он направил в лагерь заговорщиков нойона Мункесара, который на сей раз выступал в качестве «вождя эмиров двора», приказав ему схватить всех замысливших покушение. Увидев, что они окружены, заговорщики тут же сдались [Джувейни, 2004, с. 416–419; Рашид ад-Дин, 1960, с. 133–135; История…, 2011, с. 74–75].

Раскрытие заговора явилось основанием для последующего процесса, который, собственно, и составляет предмет нашего рассмотрения. Первым процессуальным действием стал арест подозреваемых, которые были связаны и доставлены в ханскую ставку.

Согласно Рашид ад-Дину, уже на следующий день Мунке лично начал следствие против царевичей во главе с Ширэмуном [Рашид ад-Дин, 1960, с. 135]. Джувейни же сообщает, что «два дня их ни о чем на спрашивали» [Джувейни, 2004, с. 420]. По-видимому, в это время производился опрос свидетелей – слуги ханской ставки, обнаружившего оружие в телеге, военачальников, осуществлявших задержание заговорщиков, и проч. (кроме того, можно предположить, что это ожидание оказывало своего рода психологическое давление на задержанных).

Тем не менее оба средневековых персидских историка согласны в том, что следствие начал сам хан Мунке, который лично производил допрос главных заговорщиков. И если Вильгельм де Рубрук сообщает, что царевичи из рода Угедэя сразу же сознались [Рубрук, 1997, с. 132], то персидские авторы, напротив, указывают на то, что они всячески отрицали свою вину, а атабек (наставник, воспитатель) Ширэмуна, схваченный вместе с ним, будучи подвергнут пытке – битьем палками, взял вину в заговоре на себя, после чего закололся, чтобы не сказать больше [Рашид ад-Дин, 1960, с. 135–136]^[33]. Именно отсутствие показаний подозреваемых и других улик заставило хана Мунке поручить более масштабное и глубокое разбирательство дела нойону Мункесару.

Сначала был определен круг подозреваемых – высокопоставленных чиновников и военачальников, служивших царевичам из рода Угедэя, «из которых каждый воображал себя таким высоким, что [даже] горнему небу до него не достать»: все они^[34]