Принадлежность к «Золотому роду» выводила Чингисидов из общей подсудности, предусмотренной для прочих подданных монгольских ханов. Этот принцип был установлен в одном из биликов Чингис-хана: «Если кто-нибудь из нашего уруга единожды нарушит ясу, которая утверждена, путь его наставят словом. Если он два раза [ее] нарушит, пусть его накажут, согласно билику, а на третий раз пусть его сошлют в дальнюю местность Балджин-Кулджур. После того, как он сходит туда и вернется обратно, он образумится. Если бы он не исправился, то да определят ему оковы и темницу. Если он выйдет оттуда, усвоив адаб и станет разумным, тем лучше, в противном случае пусть все близкие и дальние [его] родичи соберутся, учинят совет и рассудят, как с ним поступить» [Рашид ад-Дин, 1952б, с. 263–264].

Таким образом, даже за самые серьезные правонарушения и преступления потомков Чингис-хана следовало судить семейному совету. Однако в условиях постоянных походов, когда многие из членов «Золотого рода» находились в разных частях империи и даже на территории еще пока завоевываемых государств, собрать такой совет было весьма проблематично. Поэтому, если появлялись основания обвинить кого-либо из Чингисидов в тяжком преступлении, проводился, так сказать, квазисовет, первым прецедентом которого, вероятно, стало разбирательство дела о неповиновении Бату, главнокомандующему Великим западным походом, со стороны его родичей Гуюка (сына монгольского хана Угедэя) и Бури (внука Чагатая), достаточно подробно описанное в «Сокровенном сказании». Соответственно, Бату, не имея законных прав на единоличный суд над высокопоставленными родичами, отправил их к Угедэю, также изложив в письме ему их прегрешения. Угедэй вместе с Чагатаем и другими сородичами, остававшимися в Монголии, рассмотрел дело и распорядился, чтобы судьбу провинившихся царевичей решал тот же Бату, сделав исключение только для внука своего старшего брата Чагатая, которому самому предстояло принять решение по делу Бури [Козин, 1941, с. 194, 195]. Поскольку «Сокровенное сказание» не содержит сведений о том, реализовал ли Бату предоставленное ему «государем и дядей», позволим себе высказать предположение, что наследник Джучи не воспользовался предоставленной ему прерогативой, удовлетворившись публичным порицанием, которое выразил Гуюку и Бури сам Угедэй, чтобы не усложнять и без того непростые отношения с сыновьями Чингис-хана, остававшимися в Монголии.

Возвращаясь к сюжету с военачальниками-Джучидами в войске Хулагу, мы обнаруживаем практически аналогичную попытку проведения «семейного квазисовета»: Хулагу, обвинив в преступлении Балакана или, по другой версии, Тутара, немедленно отправил его в ставку Берке – своего старшего родственника и официального сюзерена как главы дома Джучидов. И Берке (вероятно, также посоветовавшись со своими родичами-Джучидами) признал вину своего племянника и отправил его обратно на суд Хулагу – точно так же, как в свое время поступил хан Угедэй со своим сыном, отправив его к Бату. Только вот ильхан, в отличие от сына Джучи, не счел возможным проявить уважение к старшему родичу и в полной мере воспользовался предоставленным ему правом суда, приговорив Балакана/Тутара к смертной казни. Тот факт, что виновным был потомок Чингис-хана, обусловил выбор казни без пролития крови: было приказано «подвергнуть их ясаку, т. е. задушить тетивой лука» [История монголов…, 1871, с. 32].

Как уже отмечалось, и средневековые авторы, и современные исследователи посчитали это деяние Хулагу причиной или по крайней мере поводом для развязывания войны между улусами Джучи и Хулагу. Однако в таком случае действия Берке выглядят весьма непоследовательными: получается, что, позволив Хулагу решить судьбу своих родичей, он тут же начал боевые действия, чтобы отомстить за их смерть! Полагаем, такое решение Берке могло объясняться тем, что он (возможно, как раз принимая во внимание прецедент, созданный Угедэем и Бату) рассчитывал на то, что и Хулагу проявит уважение к нему как к старшему родичу и не доведет разбирательство до смертной казни. И именно это обманутое ожидание в сочетании с давней неприязнью между двоюродными братьями, несомненно, привело к перерастанию скрытой вражды в открытое вооруженное противостояние.

Итак, мы убедились, что процессуальные требования по рассмотрению уголовного дела царевичей, относившихся к дому Чингис-хана, были Хулагу формально соблюдены, и даже при вынесении смертного приговора он не допустил их нарушения – хотя, вынеся его, и не оправдал ожиданий Берке. Остается только ответить на вопросы: во-первых, почему Берке счел возможным признать своего родича виновным и отправить на суд обратно к Хулагу, а во-вторых, почему был вынесен именно смертный приговор.

В трактовке Киракоса Гандзакеци и автора грузинского «Хронографа» действия Хулагу представлены едва ли не как беспричинное убийство. Григор Акнерци (а возможно, и «Муизз ал-ансаб») дает понять, что царевич был приговорен к казни за неповиновение и, вероятно, попытку мятежа. Однако наиболее серьезное обвинение представлено у Рашид ад-Дина и у ал-Муфаддаля: речь идет о колдовстве против Хулагу. Учитывая, что эти источники были независимыми (на то указывает принципиально различное изложение событий авторами), полагаем, что следует отдать предпочтение именно данной версии как обвинению, выдвинутому Хулагу.

В § 5 мы уже отмечали, что колдовство было одним из самых тяжких преступлений в Монгольской империи и выделившихся из ее состава государствах. Его серьезность подчеркивалась не только тем, что наказание за него было зафиксировано в Великой Ясе Чингис-хана [Березин, 1863, с. 29], но и тем, что этот принцип Ясы оказался одним из немногих, нашедших закрепление даже в более позднем законодательстве – уложении «Юань дянь-чжан», составленном в империи Юань в начале 1320-х годов [Попов, 1906, с. 0152]. Единственным наказанием за подобное преступление являлась смертная казнь. Особенностью обвинения в колдовстве было то, что его, в сущности, невозможно было опровергнуть. Практически во всех известных нам случаях из правового и процессуального опыта Монгольской империи и государств Чингисидов обвинение в колдовстве влекло смертный приговор.

К тому же в рассматриваемой нами ситуации отягчающим обстоятельством стало то, что колдовские действия были направлены на потомка Чингис-хана, являвшегося к тому же верховным предводителем похода и улусным правителем. Неудивительно, что Берке вынужден был счесть обвинение весьма тяжким и отдать подозреваемого, хотя и своего ближайшего родича, на волю Хулагу. Ильхан же поступил в полном соответствии с монгольским имперским законодательством, не пожелав проявить милосердие к подсудимому.

На основании нашего исследования можно сделать следующий вывод. Несомненно, расправа Хулагу с Джучидами имела чисто политические причины, сводившиеся к его нежеланию терпеть при себе влиятельных военачальников-Джучидов, которые представляли интересы его соперника Берке и обладали значительным влиянием в его войсках и владениях (см. также: [Камалов, 2007, с. 47–48]). При этом нельзя не отметить, что, задумав устранить их, Хулагу тем не менее следовал сложившейся правовой и процессуальной практике, осуществив формальное разбирательство по делу своих военачальников и даже соблюдя процедуру согласования своего решения с другими Чингисидами – в лице Берке.

Подведем итоги проведенного анализа. Во-первых, мы в очередной раз убедились, что принцип решения судьбы потомков Чингис-хана членами его же рода соблюдался и после смерти основателя Монгольской империи – даже в тех случаях, когда такие подсудимые были подчиненными правителей, решавших их судьбу. Во-вторых, обвинение в колдовстве не избавляло от ответственности и членов «Золотого рода». При этом личная неприязнь Хулагу к Берке в сочетании с соперничеством за спорные территории на Кавказе и в Иране обусловили доведение им разбирательства именно до смертного приговора Джучидам, приведшего в результате к «столетней войне» Улуса Джучи и хулагуидского Ирана.

§ 10. Процессы по делам о воинских преступлениях в монгольском Иране

«Военное право» Монгольской империи и ее наследников до сих пор не стало предметом специального исследования, несмотря на то что история монгольского военного дела в целом неоднократно оказывалась в центре внимания специалистов – в частности, можно отметить работы А.К. Кушкумбаева, Р.П. Храпачевского, Т. Мэя и др.

Затрагивая вопрос о правовом регулировании военного дела, а также регламентации боевых действий, исследователи констатируют, что базовые принципы правового регулирования военного дела тюрко-монгольских кочевников Евразии были заложены еще в древнетюркском праве торе, применявшемся и в Монгольской империи [Трепавлов, 2015в, с. 65–66]. В дальнейшем Чингис-хан дополнил эти принципы рядом собственных установлений, что позволило ряду авторов сделать предположение о включении норм монгольского «военного права» в Великую Ясу (см., например: [Кушкумбаев, 2010, с. 124–129; Ням-Осор, 2002, с. 122; Храпачевский, 2011, с. 32–33]). Сравнительно недавно был обнаружен необычный документ – своеобразный «военный кодекс», содержащий 17 статей, посвященных организации военной службы, взаимоотношениям солдат с мирным населением и взысканиям за воинские преступления [Сумьябаатар, 2005]. Однако этот документ, дошедший до нас в составе средневекового корейского исторического источника, относится к эпохе империи Юань (предположительно составлен около 1280 г.) и, несомненно, был создан под влиянием китайской кодификационной традиции, как и остальные кодексы династии Юань (см., например: [Head, Wang, 2005, р. 150–174]). Подтверждением тому служит наличие сходных норм в кодификациях других династий Китая – от Тан до Мин. Таким образом, нельзя утверждать, что в Монгольской империи и ее наследниках – чингисидских государствах действовал некий «Воинский устав», о наличии которого (в составе вышеупомянутой Великой Ясы) в свое время сделал предположение Г.В. Вернадский [Вернадский, 1999, с. 123–125].

Не приходится сомневаться, что большинство конкретных норм Чингис-хан и его преемники устанавливали специальными указами – ярлыками – в соответствии с конкретными обстоятельствами. Они могли касаться и количества войск, которое следовало поставить для конкретной кампании, и приготовления для них припасов, и конкретных перемещений воинских соединений (см., например: [Джувейни, 2004, с. 21, 23, 93]). Именно эти ханские распоряжения, как представляется, составляют реально действовавшее «военное право», в котором нашли отражение особенности статуса командующих разного уровня, обязанности воинов во время походов, а также особенности привлечения к ответственности за воинские преступления.

Базовые принципы определения наказаний за правонарушения в период воинской службы и особенно во время военных кампаний в Монгольской империи и ее наследниках, подобно основам организации военного дела в целом, закреплены, по мнению исследователей, в Великой Ясе Чингис-хана. Эти положения, по всей видимости, были общеизвестными, поскольку регулярно применялись на практике.

Францисканец Иоанн де Плано Карпини, посетивший Монгольскую империю в середине 1240-х годов в качестве посла папы римского, приводит в своем отчете ряд таких положений, не упоминая источника, откуда они были взяты, и тем самым подчеркивая их общеупотребительный характер: «Также если кто-то раскрывает их планы, когда они хотят идти на войну, то он получает сто ударов по ягодицам, таких сильных, какие только может дать крестьянин большой палкой. Если же кто из младших совершит какое-нибудь оскорбление, то старшие не прощают его и жестоко порют плетьми… Когда войско находится на войне, если из десяти человек бежит один, или два, или три, или даже больше, все умерщвляются; если же побежит весь десяток, даже если сотня в целом не побежит, умерщвляются все. Коротко говоря, если они не отступают сообща, то все, кто бежит, лишаются жизни. Также если один, или двое, или больше [воинов] дерзко бросятся в бой, а остальные из десятка за ними не следуют, то их также убивают: а если одного или нескольких из десятка берут в плен, а товарищи их не выручают, то они тоже умерщвляются» [Плано Карпини, 2022, с. 142, 154].

Сообщения о привлечении воинов к ответственности на основании Великой Ясы мы встречаем и в ряде восточных источников XIV–XV вв.:

«Когда весть об этом дошла до эмира Кутлуг-шаха, он очень удивился и подстрекнул [свое] войско к битве. [Но] его никто не послушал, и [поэтому] он некоторых из своего войска предал йасе (казнил)» [Хафиз Абру, 2011, с. 34];

«Когда Тезакчи Джелаир и другие бежавшие люди пришли туда, он (эмир Тимур. – Р. П.) выступил перед ними с речью упрека. Амиры сказали: “Пока их дела оставим. Их расспросите после нашего возвращения”. Однако государь Сахибкиран (эмир Тимур. – Р. П.) не остановился и приказал, чтобы их вывели вперед. По йасаку всех побили палкой сзади и спереди»;

«Коча Малика, который отказался спуститься в ров, [эмир Тимур. – Р. П.] приказал побить палками по йасаку и, привязав к хвосту осла, отправил в Самарканд»;

«Джунайд Бурулдай, его брат, Баязид и Мухаммад Дарвеш Тайхани, которые во время похода в Хорезм покинули Джаханшах-бека и с большими трудностями ушли в Хиндустан, после завоевания царевичем Мултана те пришли из внутренней Индии к царевичу (Пир Мухаммаду Джахангиру, внуку Тимура. – Р. П.), и сейчас царевич привел их с собой. Царевич представил их Сахибкирану и просил за них прощения. Сахибкиран, благодаря милости и щедрости своей, простил их вину, их кровь посвятил царевичу и ограничился битьем ясачными палками» [Йазди, 2008, с. 63, 76, 227].

Таким образом, можно сделать вывод, что большинство воинских проступков могло регламентироваться либо буквой, либо, что более вероятно, духом Великой Ясы. Однако это касалось тех воинских правонарушений, которые допускали подчиненные и за которые, опираясь на данный источник права, могли выносить наказание их непосредственные военачальники.

Но как же следовало поступать, во-первых, с самими военачальниками, причем лично назначенными на свои должности ханами? И как следовало разбирать случаи, которые не могли быть предусмотрены Великой Ясой, – например, если командующие, формально соблюдая все нормы «военного права», несли поражение и теряли большое число воинов? Естественно, в таких случаях решение принимал сам правитель, и этот принцип был сформулирован Чингис-ханом на примере своих личных гвардейцев – кешиктенов: «О случаях предания кешиктенов суду надлежит докладывать мне. Мы сами сумеем предать казни тех, кого следует предать казни, равно как и разложить и наказать палками тех, кто заслужил палок» [Козин, 1941, с. 196].