***

Погода была такая, что непонятно: пойдет дождь или не пойдет. «Куда мы поедем? – спросил Ваня. – Давай поедем куда-нибудь, где мы еще не были». Мы были в Струнино уже, кажется, везде, но я решил, что что-нибудь придумаю, а пока поедем прямо.

Мы поехали через детскую площадку имени Кокунова, на которой в этом году появились несколько новых скульптур. Среди них инвалидная коляска с надписью «1400 инвалидов в Струнино», большая и плоская розовая свинья с восемью сосками, сделанными из обрезков труб, а также композиция из трех фигур. Одна раньше называлась Газовщиком, потому что на спине ее осталось это слово, но потом была переименована в Педагога; на согнутом белом листе металла, укрепленном вместо головы, было написано, что это книга. Напротив Педагога стоял Медик, чье туловище тоже, как и туловище Педагога, было сделано из старого газового баллона. Медик был белым, но крошечная его голова – красной. Между ними лежала желтая фигура, названная Жизнью. Педагог и Медик то ли расправлялись с ней, подобно кровати Прокруста, то ли пестовали ее и лелеяли, но на манер той же кровати.

Я сфотографировал инвалидную коляску, свинью, три фигуры. По тропинке, которая пересекает эту поляну наискосок, шла полная крепкая женщина с крашенными в черный искусственно закудренными волосами. «А для чего вы тут фотографируете?» – спросила женщина, не сбавляя хода. «Вам-то что за дело?» – спросил я, огорченный ее беспардонностью. «Я из уличкома, потому и спрашиваю», – ответила она. «О чем она, что она имеет в виду?» – подумал я.

Мы свернули в переулок и проехали между детским садом и пятиэтажным домом. У пятиэтажного дома употребляли четверо: двое мужчин стояли, а двое, парень и девушка, сидели на корточках рядом с бутылками.

На мосту мы остановились, чтобы посмотреть на уток, и я вспомнил, что мы не были там, где стоит школа, – на том берегу Горелого Креста. Ее видно со стороны Дубков, с детской площадки с кораблем.

Мы миновали рынок и свернули налево за магазином «Пятерочка», проехали мимо двухэтажного бревенчатого черного дома с синими наличниками. Тропа в высокой траве привела нас вдоль школьного забора к обрыву над Горелым Крестом. Мы увидели то Струнино, из которого раньше смотрели на это место. Город выглядел упорядоченным и укорененным.

Тропа вела дальше по высокому берегу. Справа появились заросшие бурьяном гаражи; на двух из них стояли голубятни. Ворота одного из гаражей были разноцветными, я захотел рассмотреть их поближе. Я окликнул Ваню, уехавшего вперед, чтобы он вернулся. Снизу, от дальних домов, поднялись женщина и девочка-подросток. Женщина спросила: «Мы к станции правильно идем?» Я сказал, что да, и показал, куда приведет тропа. «Вот туда, да?» – переспросила женщина.

Земля перед гаражами заросла пижмой, тысячелистником, золотарником. Эти ворота отличались от остальных тем, что были выкрашены в яркий синий цвет, а сверху – двумя почему-то дугами – в коричневый. На левой створке было написано мелом: «Тут хуй». На правой створке было написано: «Здесь ничего нет».

Мы проехали мимо черной от золы или угля пустоты в бурьяне, свернули направо у сотовой вышки, посмотрели на склады на месте какой-то промышленной площадки и увидели впереди железную дорогу и шлагбаум, уже знакомые нам места. Справа было бывшее кладбище, небольшое брошенное пространство в старых деревьях и спутанном паутинистом подлеске. В прошлом году мы нашли там свороченную набок часовню. На обочине я заметил металлическую табличку на желтом столбе; под табличкой был прикреплен искусственный розовый цветок. Я подумал, что это памятник тому, кто погиб здесь в аварии, но слов на табличке было много, и я захотел их прочитать. Там было написано: «Здесь в 1941—1942 гг. были захоронены ленинградцы-блокадники. Около 100 человек. Фамилии и имена неизвестны. Вечная память! Спасибо за победу!» Что за город, подумал я, не сумел сберечь ни собственных могил, ни чужих, все забросил, обнес гаражами, бензоколонкой, и вместо того, чтобы просить прощения, благодарит забытых мертвецов за то, чего они не увидели. Но потом я подумал, что совсем плохо было бы, если бы таблички не было.

Мы возвращались через рынок. Рынок шумел, но на нем ничего не происходило. В палатках рядами лежали и висели тапки, сумки, блузки, на самодельных прилавках стояли саженцы садовых цветов, торговали арбузами, дынями. По рынку перемещались люди, но никто не подходил к продавцам и ничего не покупал. В глазах этих людей, и продавцов, и не продавцов, было томительное безвременное ожидание. Над рынком колыхались обрывки пленки в пустых окнах второго этажа длинного здания.

Мы остановились у магазина запчастей. За день до этого я купил там звонок для Ваниного велосипеда. Мне показали два на выбор, один обычный, а другой – из новых, с кнопкой-оттяжкой, которая звонко бьет, когда ее отпускаешь. Мне понравился его звук, а обычный я не хотел покупать, потому что точно такой же в этом году сначала перестал звенеть, а потом вообще растерял себя на ходу. Я купил звонок, мы с Ваней поехали в лес, Ваня с велосипедом упал, и звонок рассыпался. Так что теперь я попросил обычный звонок. Молодой парень покопался в стеклянной витрине, вынул звонок и сказал, что он стоит сто сорок рублей. Я вспомнил, что вчера мне его предлагали за сто двадцать, подержал его в руках, проверил, как он звенит, и положил обратно на прилавок. Зачем, подумал я, мне даже разбираться в причинах того, что меня хотят обмануть.

Мы снова увидели уток с моста, проехали по Заречной мимо двоих налитых мужчин, пожилого и молодого, остановились у магазина белорусских продуктов «Сыр в масле». В этом году в крохотном углу при входе в магазин открылась лавка «Казахстанские конфеты». Там, под полками с конфетами, сидит всегда одна и та же женщина с осветленными волосами, у которой кончается молодость. Она обязательно говорит: «Добрый день», что редкость для этого города, но я никогда не видел, чтобы кто-то покупал у нее казахстанские конфеты. Вот и сейчас, выходя из магазина, я вижу, как она встает у окна и смотрит в окно, и ее освещает рассеянный пасмурный свет. В ее глазах то же ожидание, что и у людей на рынке, ожидание не чуда, а того, что все вдруг просто завертится и оживет, ожидание нормальности. Но я знаю, что увидит эта женщина в окне: сначала придет осень, а потом зима.

Москва и рядом с ней в 2017—2019 годах

Сколково в июле 2017 года

На кухне была запара, и Илья отправил нас пока на каре на экскурсию.

Кар жужжал, мы увидели простор, состоящий из особенным образом спроектированных полей. На одной из лунок тренировался человек, про которого водитель кара, бывший на самом деле не водителем, а сотрудником вообще, сказал, что это – детский тренер. Детский тренер приноравливался к мячам векторными движениями и ударял по ним. Водитель кара, который на самом деле был не просто водителем, а вообще сотрудником, показал нам место, где члены и гости клуба могут тренироваться даже зимой с помощью виртуальных тренажеров, потом показал летнее кафе, а также сообщил, что на полях живут зайцы, которые остались обитателями с тех времен, когда здесь еще не было гольф-клуба. «А что будет, если игрок попадет мячом в зайца?» – спросил я. «Скорее всего, заяц умрет», – ответил человек за рулем, который был не просто водителем.

«Гольф – это спорт, который находится между ушей, – рассказывал потом Илья в полукруглом трубчатом снаружи здании. – Вы понимаете? Когда человек попадает на свит спот, он переживает от удачного удара микрооргазм, который он не может забыть никогда в жизни. Никогда. И он хочет его повторить. Он готов на все, чтобы его повторить. Есть профессионалы, которые перемещаются с турнира на турнира, и так проходит их год, и призовые фонды составляют несколько миллионов долларов. Гольф делает тебя совсем другим человеком. Гольф – это про то, что надо жить моментом. Ты должен думать над ударом и над своим телом. Если ты будешь думать о предыдущем неудачном ударе, у тебя не получится следующий удар. Здесь оставляешь все мысли, которые не касаются гольфа, голова очищается полностью. А на этом поле раньше рос картофель – представляете, сколько здесь вложено труда? Здесь искусство архитектора берет за основу природу и доводит ее до совершенства. Здесь нет ничего случайного, здесь надо думать, когда смотришь, собираясь для удара: ни одна кочка здесь не просто так, ни один холм, ни один изгиб. И специальные люди выстригают поле, как надо. Этому учатся – тому, как надо делать поле, – этому учатся много лет. У нас есть один человек, который следит за полем, он бакалавр, он учился этому шесть лет. Вы представляете?»

Зарядье в октябре 2017 года

Летом я побывал среди прочего в Костроме, Юрьев-Польском и Переславле-Залесском, в городах, основанных жадным до освоения новых земель и присвоения новых бюджетов Юрием Долгоруким. Человеком, полностью противоположным тому его образу, который изваян на московской Тверской: не воином, а стяжателем.

Долгорукому приписывается также основание Городца, Дубны, Звенигорода, Дмитрова, Стародуба – и, разумеется, Москвы. Он активно осваивал Залесье, привлекал переселенцев с юго-запада и строил, строил, строил.

Переславль был, например, заложен крупнейшим городом этой новой Руси, едва ли не больше даже Владимира. Масштабы его строительства были сравнимы – с поправкой на время: на технологии и количество наличных жителей – со строительством Петербурга.

Но в историческом смысле повезло не Переславлю и не Костроме, не Звенигороду и не Юрьеву – и даже не более древним Владимиру, Суздалю, Ростову. А повезло Москве.

Парк «Зарядье», открытый возле Кремля, обнулил историю Зарядья, обнулив ландшафт. Досоветскую историю обнулили и до этого, а сейчас не осталось ничего и от советской. Это теперь местность тех времен, когда здесь не было никакой Москвы, а была только река, холмы да березки. Не реальная, конечно, а воображаемая: с этого места смотришь на огромный окружающий город из бесчеловечной еще пустоты очень глубокого прошлого.

В Переславле и Юрьеве есть и сейчас места дикие, в которых проваливаешься сразу на много веков назад, а Москва – особенно в центре своем – насквозь исторична, целиком очеловечена. Но вот и в Москве появился такой пустырь, с которого – сквозь березки – наглядно, в лоб показан пройденный городом путь и с которого яснее видно родство Москвы с Переславлем и Юрьевом, Костромой и Звенигородом.

И все эти тысячи людей на этом пустыре – как будто воскресли все те, кто когда-то населял Зарядье: толпа как метафора, созданная историко-ландшафтными дизайнерами.