Преображенский рынок
в феврале 2018 года

Я покупал лепешки шоти в пекарне на Преображенском рынке. Это хорошая пекарня, где разнообразный хлеб пекут узбеки. Она находится рядом с магазином халяльного мяса и других халяльных продуктов, и мне кажется всегда, что в этой пекарне тоже должно быть все халяльно. Продавщица там – милая, мягкощекая небольшая женщина лет сорока в небольшом белом колпаке. У нее карие глаза, небольшая родинка на правой щеке и, кажется, один зуб золотой.

Справа у них тандыр, рядом с которым выложены шоти, лаваши и лепешки, называемые арабскими бездрожжевыми, а вдоль помещения – прерываемые кассой витрины с тем, что выпекают позади кассы: видно через дверь, как там месят тесто, раскатывают его. На витринах лежит и разный хлеб, и кутабы, и пирожки, и сосиски в тесте, и изделия «Вкусняшка» и «Ням-ням», и другая продукция.

Сколько раз я туда ни заходил, всегда мне это место казалось воплощением рабочего мира и гармонии. Но в тот день продавщица через дверь, через стену, через окошко у тандыра ругалась с человеком, который работает на тандыре. Говорила, говорила, говорила ему что-то на повышенных тонах по-узбекски, подходила к окошку и говорила туда, чтобы ему было лучше слышно. Интонации были такими, что претензии были как будто не рабочего характера, а личного, это было похоже на семейную ссору, которая продолжилась на работе.

Слева от меня старая тихая женщина показала продавщице пирожки на витрине и спросила: «Пирожки с картошкой – горячие?» Продавщица снова сказала что-то через стену по-узбекски, а женщине ответила: «Да, горячие. Сорок рублей». Старая женщина вынула из кошелька сложенные пятьсот рублей, развернула их и сказала: «Пятьсот рублей» – а все остальное было написано в ее взгляде, которым она смотрела на продавщицу: это мои пятьсот рублей, не забудьте, я дала их вам, дайте мне сдачу и, пожалуйста, не обсчитайте меня.

Продавщица положила пирожок в полиэтиленовый пакетик – или даже два пирожка, – но деньги не взяла, и старая женщина, маленькая старая женщина понесла купюру к кассе, а продавщица по пути к кассе зашла с пирожком или пирожками на кухню и еще что-то громко сказала мужчине. А он тоже, отвечавший ранее коротко и тише, высунулся в окошко у тандыра и сказал громко и чуть длиннее обычного. Она же в ответ, уже у кассы, обернувшись к стене, выразилась тремя длинными и повышенными фрагментами. «Пятьсот рублей», – напомнила, протягивая деньги, старая женщина, отдавая их, как драгоценность, рукой, немного трясущейся, и глядя взглядом, который я бы назвал умоляющим, и поэтому так и назову. Продавщица протянула ей пакет с пирожком, а может быть, и с двумя, и отсчитала сдачу из разных ячеек кассы, попутно продолжая свой односторонний уже разговор с мужчиной на кухне.

Старая женщина была очень старая. На ее обуви было что-то вроде тапок или галош, видны были шерстяные носки и ее долгая, одинокая насквозь бедность.

Белокаменная в ноябре 2018 года

Раньше здесь, в окрестностях станции Белокаменная, была заброшенная пустота, но до этого такой пустоты не было. Здесь Московская окружная железная дорога шла через лес, и станцию поставили потому, что она нужна была по дистанции, а пользовались ею только дачники села Богородское и окрестностей. Потом была индустриально-перевалочная жизнь: ветка на артиллерийские склады, склады у самой станции, шерстопрядильная фабрика, запасные пути, административно-хозяйственные строения и здания. Потом эта жизнь прекратилась, склады, строения, здания опустели и покрылись дырами, а бетонные заборы выгнулись и опали. Порой тут еще свистели паровозы и толклись на запасных путях цистерны с нацистскими орлами на киносъемках – но место, оставшись на месте, резко отдалилось от остальной жизни, выключилось.

Опустевшие стены вдали от глаз, пустые и бесплатные, – лучшие поверхности для граффити и калиграффити, для искусства, не зависящего от признания, денег, славы. Их видят такие же, как их авторы, – искатели социальных пустот в городской ткани. Одним нужно беспрерывное подтверждение собственного одиночества, другим – бесприютные, но укромные углы для алкогольных погружений, третьим – прогулочное пространство для велосипедов и собак, и всем им – зияния, разломные места, где город, разрушая сам себя, оставляет себя без надзора.

Мы ходили среди этих стен и пустот, прорастающих плотными прутьями кустарников и деревьев, и под желтыми листьями, под асфальтом и бетоном, ощущалась не прочность, а ямы, колодцы, многоярусная искусственная пустота, которая время от времени проявляла себя в разрезе. Бетонные плиты казались тяжелыми льдинами, которые могут уйти из-под ног и запрокинуться в ноябрьский воздух в любой момент.

Строения и здания превратились в мусор, который не увезти на полигон твердых отходов, и поэтому место само превратилось в полигон. Мусорное место, заполненное мусорным искусством, искусством обочин, искусством комментариев и сносок. Тут, вдали от культурологических институций и общественного мнения, могло бы расцвести самое радикальное искусство из всех возможных, но радикальность требует огня для питания, беспрестанного потока взглядов. И здесь, на полуразрушенных стенах, выражается только непреодоленная растерянность перед лицом пустоты. Поиски зацепок, заметок, репьи автографов – местами остроумно, местами красиво, но все это афоризмы напрасного юношества, не переходящего, но лелеющего собственные границы. Тут когда-то лежала «Аленка» Павла 183, самое законченное выражение этой непреодолимой, бетонной инфантильности, – ее увезли в Петербург, в музей.

Но и тут вдруг образовался как будто музей: на Белокаменную каждые несколько минут прибывают «Ласточки» МЦК, и транспортная доступность превратила маргиналию в обычную часть города. Сюда ходят с экскурсиями, и вдруг стало ясно, что эти заброшенные склады, строения, здания, заборы находятся у всех на виду.

И на самой Белокаменной, на отшибе, полустанке, заброшке, бюрократическим образом появились штатные единицы: человек десять или даже двадцать постоянно обретаются тут ради продажи билетов и транспортной безопасности. Работают билетные кассы, металлодетекторы, рентгеновские аппараты: ведь здесь уязвимое место, вход из лесной пустоты прямиком в современную транспортную систему.

Москва в феврале 2019 года

Сергей Валентинович два часа рассказывал нам о своих больничных приключениях и злоключениях, а потом – веселые и не только веселые истории. Потом к нему пришли его брат и его племянник. Мы спустились, зайдя сначала в столовую, из которой Сергей Валентинович немедленно вышел – вероятно, потому что увидел идущего ему навстречу с подносом в руках небольшого мужчину с избитым лицом и перемотанной бинтами головой. В коридоре я увидел два шкафа с книгами: в одном были труды Льва Гумилева и Дарьи Донцовой, в другом – церковные книги и газеты; «Без церкви нет христианства» называлась одна из брошюр. Еще мы прошли мимо пластикового кармана, прикрепленного к стене. В нем лежали листы А4 в прозрачных файлах, это были стенгазеты. Тут же был наклеен листок с их ассортиментом или перечнем: «Интервью со «звездами», «Жития святых», «Это интересно».

Попрощавшись, мы сели в автобус, доехали до окраины Нескучного сада, дошли через метро «Ленинский проспект» к торговому центру «Гагаринский», долго шли по нему, поворачиваясь и поднимаясь, и добрались до фудкорта. Как всегда на таких фудкортах, мы растерялись и не знали, что нам тут есть и стоит ли вообще. Мы обошли его два раза и купили большую тарелку фо-бо; к ней прилагалось множество дополнений.

Мы сели за высокую стойку с барьерчиками. Прямо перед нами, у входа в «Детский мир», две девушки раздавали на пробу ирландские влажные салфетки. Девушки были в джинсах и белых майках. Рядом с нами, у края стойки, встал высокий, лысеющий, но молодой еще человек. Он вынул и положил перед собой несколько полиэтиленовых пакетов и упаковку одноразовых перчаток. Он надел перчатку на левую руку, затем вынул из пакета небольшой нож и сделал на перчатке с тыльной стороны ладони разрезы, а потом раздвинул их, чтобы получилось просторное отверстие. После этого он надел перчатку на правую руку и сделал с ней то же самое. Он достал из пакета киви и разрезал его надвое, достал из пакета ложку и выел киви из обеих половин. Он достал из пакета апельсин, разрезал его пополам, потом на четверти и одну за одной высосал их. Закончив есть, он упаковал объедки, перчатки и ненужные пакеты в один пакет и скомкал его, а нож, ложку и коробку с оставшимися перчатками убрал в большой зеленый пакет и ушел.

С девушками стал знакомиться полноватый парень. Одна из девушек, русоволосая, вся зашлась от его шуток. Он взял у них одну упаковку и тоже стал раздавать влажные салфетки. У него их брали и не брали. Один проходивший молодой человек взял с невозмутимым лицом всю упаковку, но сразу вернул ее.

Махра в июне 2018 года

Из Александрова до Махры ездят несколько раз в день автобусы, которые обычно следуют до Карабанова, им просто продляют маршрут. «Три до Махры́», – собирался сказать я кондуктору, пошедшей по салону, когда ЛиАЗ тронулся, но вдруг подумал: «А если Ма́хра?» Я сказал: «Три до конца», а когда зашел в телефоне в википедию, увидел, что и правда: Ма́хра.

Автобус доехал мимо песчаного карьера до Карабанова, и мы насчитали на коротком участке пять крестов и камней в честь семи погибших на дороге человек. Он сначала объехал зигзагами старую барановскую мануфактуру, потом двинулся вдоль железной дороги, пересек ее и проехал по советскому красно-белому микрорайону. Затем свернул вправо, пересек отодвинувшее лес поле, где нескладный коленчатый трактор косил траву под скользящим коршуном, и после того увидели наружный храм монастыря, классицистический, образцовый, напоминающий десятки похожих. ЛиАЗ развернулся у монастыря, а монастырь встретил нас сияющими на белом изразцами с узкими птицами, которые подбирались к землянике.

Все, что находится в Махре, – махринское, кроме монастыря, который называется Махрищским. Он был основан киевлянином, постригшимся в монахи под именем Стефана и ушедшим в московские земли, – в пустынном месте на впадении реки Махрище в реку Молокчу. Стефан дружил с Сергием, названным потом Радонежским, и тот как-то пришел в Махру, терпя от своей братии скорби, беседовал о спасении души, после чего отправился в Киржач основывать Благовещенский монастырь. Крестьяне соседней деревни Юрцово со Стефаном ссорились и грозились убить, боялись, что пришелец отнимет у них землю. Он ушел на север, где поставил Авнежский монастырь, потом жил в Москве, и оттуда Дмитрий, названный потом Донским, отправил его обратно в Махру. Стефан там потом и умер, а после его смерти монастырь переживал и лучшие, и худшие времена, пока в 1923 году не был закрыт: сельскохозяйственная школа, филиал карабановской ткацкой фабрики, приют для беспризорных, больница, склады. В 1942-м Стефановскую и Троицкую церковь с колокольней разобрали на щебенку для аэродрома в Слободке под Киржачом. В том, что осталось, был после войны детский дом, дом отдыха Академии наук, а уже на самом советском излете, в 1989 году, сделали мурманский пионерлагерь. Восстановился монастырь в основном с помощью «Росэнергоатома».

По стеклянному прилавку просторной церковной лавки, где я купил книгу, из которой узнал это все, ходил большой мягкий кот, стриженный почти как пудель. Голова его была как будто гривастой, туловище подбритое, лапы – даже непонятно, что сказать про эти мягкие лапы. «Это Буняша. Колтуны одни были, – сказала монахиня-продавщица, изящно окая. – Подбросили как Барона, Барсика, а никаких тут баронов нет, стал Буняшей».

На двери магазина висело объявление с фотографиями других животных: «Братья и сестры! Нам подкинули двух чудесных щенков. Похожи на алабаев. Хвост и уши купированы. Мальчики. Характер серьезный – уж охраняют монастырь снаружи) Но дружелюбные, ручные. Зубки молочные. Кто заинтересовался, звоните. На фото они грязные, так как намокли под дождем, и не совсем понятно, какой окрас. А так они очень красивые!»

Имя другого мецената, а точнее, двух, было высечено на табличке на соборе Живоначальной Троицы: «Воссоздан и расписан усердием благотворителей сея обители Даниленко Виталия Ивановича и Елены Михайловны († 23.09.2016)».

В соборе мы долго ходили и смотрели на росписи очень ясной работы: широкие, но четкие мазки без плавных цветовых переходов и без суетливой орнаментовки. Лица и фигуры святых с простыми, но сильными духовными движениями; во всей своей существенности – петух, трижды возгласивший, клещи, которыми вытягивали из Христа гвозди, одна рыба на столе. Все это была чистая красота существительных. В душной часовне напротив собора были изображения местных чудес: чудо избавления града Киржача от пожара, чудо избавления сельца Таратино от холеры. К Молокче слева от храма уходил ограниченный невысоким забором будущий парк, а пока зеленый пустырь. Через широкую арку с очередными росписями мы вошли в сам монастырь.

Он, весь в старых деревьях и зелени, источал благополучие и цветение. Справа и слева от дорожки, ходить по которой благословлялось, было два пруда в еле заметных бирюзовых искрах стрекоз. За правым прудом виднелась стройная стеклянная теплица на каменном фундаменте. Мимо роз, берез и вереска простоволосый священник вел некое семейство, и когда довел до решетчатой беседки, укрытой древесной тенью, сказал: «А вот здесь уже попрохладнее, можно и поговорить». Храм преподобного Стефана, во многом треугольный, был украшен по белому прямоугольниками растительных орнаментов тонкого письма и идущим по всему периметру широким зубчатым поясом из кирпичей, которые были выложены не обычной кладкой, а под углом к плоскости стен. Мы вошли в его прохладу и встретили ясноглазую пожилую монахиню, а она сказала: «Кто последний – дверь закрыл? А то будем кошек ловить. Очень они у нас богомольные». Галки кричали на липах и под ними. Прошел мужчина в шортах, на которые была накинута монастырская посетительская юбка. Разномастных кошек и котов в монастыре было во множестве: под машинами, в траве, между бордюрами тротуаров, на ступеньках зданий. В хлебной лавке мы купили чаю и пирожков с грибами и рисом и яблоками и смородиной, в молочной лавке – немного сыра, которого в монастыре делают много разного. Рядом со вторыми воротами монастыря начиналась глухая, из заборов, улочка, называемая по неизвестной причине проспектом Поначалина; она вела к монастырской ферме, и мы посмотрели издалека на коров.

Что до остальной Махры, то там можно увидеть следующее. Если пойти по указателю «Отчий дом» по Школьной улице по хорошей асфальтовой дороге в зное и тишине, то никакого «Отчего дома» не сыщешь, зато встречаются на заборах таблички: «Ушел и не вернулся такой-то. Помним, гордимся», а среди крепких домов, деревянных и каменных, есть пара заброшенных с заросшими палисадниками и садами. На перекрестке Школьной и Совхозной между красно-белым чайным сервизом из автомобильных покрышек и зеленой улитки из автомобильной покрышки с головой из сука и глазами из саморезов имеется гараж в зелено-желто-сине-красно-белых прямоугольниках. Напротив гаража – некрашеные дощатые ворота в скромных накрашенных цветочках. Если дойти до Молокчи, то можно увидеть Молокчу, текущую в лес мимо сосен и тарзанки. Если пойти вдоль Молокчи по дороге, вдоль длинных металлических заборов, то можно увидеть местного жителя, скинувшего кроссовки, подложившего под голову кофту и во сне мирно вздымающего грудь поперек дороги. Но можно его и не увидеть, не каждый же день лежит он там.