Глава 4

Дарья, сестра Григория Орлова, сидела на кровати в своей спальне, облокотившись на пуховые подушки. Она читала письмо от Мити Потёмкина, точнее, от князя Дмитрия Александровича Потёмкина, правнука князя Потёмкина Таврического, в которого была влюблена, и он отвечал ей взаимностью. Князь писал ей из Парижа:

«Итак, Дарья Константиновна, наконец я в Париже. Но не думайте, однако, что много расскажу. Знаю, столько уже перечитали о нём, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же Вы сами в нём были много-много раз и всё лучше меня заметили. Да, я терпеть не могу быть за границей. Но Париж – это самый замечательный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какие определённые и прочно установившиеся отношения. Как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны. И уверили себя в этом, а потому совершенно счастливы! Да, Париж удивительный город. Комфорт, всевозможные удобства, в Лондоне их не меньше. Вы были в Лондоне, Дарья Константиновна, Вы его знаете, наверно, если хоть раз сходили ночью в Гай-Маркет. Это квартал, где по ночам в некоторых улицах тысячами толпятся публичные женщины. Улицы освещены пучками газа и электричества, о которых у нас не имеют понятия. На каждом шагу великолепные кофейни, украшенные зеркалами и золотом. Тут и сборища, тут и приюты. Даже жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена! Тут и старухи, тут и красавицы. Перед ними останавливаешься в изумлении. Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки (не ревнуйте меня, Дарья Константиновна, хочу быть объективным). Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Всё это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного. Тут и блестящие дорогие одежды, и почти лохмотья, и резкое различие лет – всё вместе! В этой ужасной толпе толкается пьяный бродяга, сюда же заходит титулованный барон или герцог. Тут я встретил двух лордов и нашего военного атташе, князя Безухова.

И вот раз ночью среди этих потерянных женщин и развратников остановила меня другая женщина, торопливо пробиравшаяся сквозь толпу. Она была одета во всё чёрное, на голове у неё была шляпка, почти полностью закрывавшая её лицо. Я толком и не успел разглядеть его. Помню только пристальный её взгляд. Она сказала что-то на ломаном французском, я не мог разобрать слов, сунула мне в руку какую-то маленькую бумажку и быстро прошла далее.

У освещённого окна кофейной я рассмотрел бумажку. Это был маленький квадратный лоскуток. На одной стороне его было напечатано «Crois-tu-cela», что по-русски означает «Аз есмь воскресение и живот». И ещё несколько таких же известных строк на нескольких языках. Согласитесь, что это тоже довольно оригинально. Мне растолковали потом, что это католическая пропаганда, шныряющая всюду, упорная, неустанная. На улицах раздают то эти бумажки, то книжки, состоящие из разных отдельных выдержек из Евангелия и Библии. Раздают их даром, навязывают, суют в руки. Это пропаганда тонкая и расчётливая. Католический священник сам выследит и вотрётся в бедное семейство какого-нибудь работника, или в семейство богатого греховодника, или греховодницы. Найдёт, как это сделать. Он всех накормит, оденет, обогреет, начнёт лечить больного, купит лекарство, сделается другом дома и под конец обратит всех в католичество. Иногда, впрочем, уже после излечения, его прогоняют с ругательствами и побоями. Он не сдаётся и идёт к другим. Его и оттуда вытолкают. Он всё снесет, но уж кого-нибудь да уловит.

Англиканский же священник не пойдёт к бедному. Бедных и в церковь не пускают, потому что им нечем заплатить за место на скамье. Браки между работниками и вообще между бедными зачастую незаконны, потому что дорого стоит венчаться. Кстати, многие из этих мужей ужасно уродуют своих жён, бьют их до смерти и больше всё кочергами, которыми разворачиваются в камине уголья. Это у них какой-то уже специальный инструмент для битья. По крайней мере, в газетах при описании семейных ссор, увечий и убийств всегда упоминается кочерга.

У нас так не делают. У нас если уж муж стукнет жену, то простой оглоблей. Дети у них чуть-чуть подрастут, и тогда как девочки, так и мальчики зачастую идут на улицу, сливаются с толпой и под конец не возвращаются к родителям.

Англиканские священники и епископы горды и богаты. Живут в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести. Они большие педанты, очень образованны и сами важно и серьёзно верят в своё нравственное достоинство, в своё право в самоуверенную мораль жиреть и богато жить тут.

Это религия рациональная и без обмана. У этих убеждённых до отупения профессоров религии есть одна своего рода забава. Это миссионерство. Исходят всю землю, зайдут вглубь Африки, чтоб обратить одного дикого и забывают миллион диких в Лондоне за то, что тем нечем платить.

Я пишу Вам, Дарья Константиновна, потому что уверен – у Вас благородное сердце, острый ум, и Вы понимаете ответственность наших двух великих российских дворянских родов за будущее нашей страны. За будущее наших детей. Мы должны сделать всё, чтобы Россия не подражала Парижу и Лондону. У нас с Вами свой путь!

Искренне Ваш, Дмитрий Потёмкин».

Княжна Дарья Орлова строчку о детях читала седьмой раз, заливая её слезами. Она беззвучно сползла с постели и встала на колени. Слёзы экзальтации горели в её огромных глазах. Как хорошо страдать и плакать жгучими слезами, уносясь ангелом к Богородице! Княжна начала неистово молиться, вкладывая в это действо все силы своей души, все свои распалённые чувства. Закончив молитву, она три раза широко перекрестилась, поднялась, поцеловала икону, поправила лампаду, снова встала на колени и заплакала.

Её горничная Ефросиния смотрела на эту сцену в приоткрытые двери с внутренней стороны покоев княжны. Держа руки под фартуком, она время от времени вынимала их поочерёдно, смахивая свои слёзы, не зная, от чего они у неё текут, и шмыгала покрасневшим носом.

Княжна Дарья поднялась, повернулась к ней и властным твёрдым голосом приказала готовить ей туалет, трюмо, расчёски, пудры и одежду на выезд.

– Сходи к Селифану и скажи, чтоб готовил мой выезд. Пусть дадут овса Тоби и запрягают его. Сама оденься в праздничное. Поедешь со мной к Зимнему в собор Спаса Нерукотворного. Иди, оставь меня.

Княжна Дарья, в чём была, вышла из своей спальни и пошла к маман. Та ещё не встала с постели, но уже не спала. Княжна присела к ней на кровать и с места в карьер объявила:

– Я решила окончательно. Выхожу замуж. – Маман от неожиданности выпучила на неё глаза и замерла. – За князя Дмитрия Александровича Потёмкина!

Маман упала в обморок, свалившись на подушки. Княжна Дарья резко встала и вышла из спальни, громко хлопнув тяжёлой дверью. Горничная немка смотрела на неё с ужасом.

– Помоги маман! – властно распорядилась княжна. И чуть ли не бегом кинулась одеваться к выезду.

«Слава Богу!» – думала она, кутаясь в связанную ею самой пуховую шаль, сидя в зимней карете и спеша в собор. У неё есть теперь во что вложить свою душу и за что можно отдать свою жизнь… У неё будут дети! Митя не обманет! Он любит её. Он не такой, как все князья Потёмкины. Дмитрий Александрович благороден, красив, умён и честен. И он влюблён в неё.

Она поспела к началу молебна. Несмотря на торжественность службы, в душе княжны Дарьи поднялась волна печали. Она умела скрывать свои чувства от посторонних, но, на самом деле, была очень эмоциональной и чувствительной девушкой. Дарья любила французские романы, часто помогала бедным и мечтала посвятить свою жизнь мужу и детям. Красота души заменяла ей красоту лица, коей она была обделена. Княжна унаследовала густые отцовские брови, имела привычку краснеть при разговоре, в ней не было необходимой доли кокетства и женственности, чем-то она даже была неуклюжа. Княжна Дарья не интересовала никого, кроме Дмитрия Потёмкина. Он один смог заглянуть в её душу, и он один смог понять все её мечты, и теперь искренне хотел разделить их с ней, о чём писал в своём письме из Парижа.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Мне потребовалось много лет, чтобы узнать всё то, что я знаю о любви, о судьбе и о выборе своего пути в жизни. Никакого трагизма в своём положении я никогда не ощущала. Наоборот, чувствовала ежеминутную радость просто от того, что живу. Не зря говорят: по-настоящему ценишь только то, что у тебя в любую минуту могут отобрать.

Начну с того, что я росла без матери, и отцовская любовь ко мне углублялась сознанием им своей ответственности за меня. Нежной заботой обо мне и моих детях он старался возместить потерю мамы. Она умерла, когда я была совсем, совсем маленькой, ещё до того, как узнала, кто мой отец. Он никогда мне не говорил о ней, тихо отворачивался, если я сама заводила разговор о маме. Так что я поняла – эта тема для него слишком мучительна.

Все, кто знал мою маму, говорили, что я удивительно похожа на неё внешне: и фигурой, и лицом, и разрезом глаз, и их цветом. Но в остальном мы противоположности. Впрочем, я смело могу сказать, что матерью мне стала жена отца, баронесса Полина Николаевна Вронская-Шильтон. Она для меня мать в том смысле, что не было рядом со мной другой женщины-друга со столь открытым сердцем и душой. Конечно же, я хорошо помню и другую женщину, стремившуюся тоже стать моей матерью. Она была графиней, и звали её Лидией Ивановной.

В детстве я часто болела. Графиня Лидия Ивановна не признавала никаких докторов, кроме доктора Слюдина, тщедушного, с козлиной бородкой и хриплым голосом, родного брата управляющего делами Каренина. Человеком он был неглупым, образованным, нашёл у меня английскую болезнь² и велел ежедневно пить рыбий жир. Меня им поили до десяти лет. Мне казалось, что я пропахла рыбьим жиром вся насквозь. С тех пор я невзлюбила доктора Слюдина и графиню Лидию Ивановну. Возможно, единственной пользой от рыбьего жира оказались мои красивые зубы. Они никогда у меня не болели, в отличие от моего родного отца, и сохранили свой блеск до моей глубокой старости.

В детстве у меня часто болело горло. Меня заставляли полоскать его тёплой водой с мёдом и солью. Помогала мне в этом моя няня Лена Леонидовна. Графиня Лидия Ивановна привезла её из своего поместья Ерёмичева Чухломского уезда.

Няню Лену все звали Мамленой. У неё был сын Лёня, мой ровесник. Она завязывала мне компрессы на горле, укутывая их на шее тёплыми шерстяными серыми платками, а Лёня стоял рядом с ней, держась за её юбку, и смотрел на то, как ловко она это делает. Иногда он просил меня: «Покажь свой язык до горла». Я послушно открывала рот перед ним как можно шире. Он, вставая на цыпочки, тянул свою шею, заглядывая мне в горло. Потом важно объявлял: «Язык как сметаной обмазан, а сиськи в горле с двух сторон красно-фиолетовые и большие. Зубы у тебя красивые, чистые, блестящие». Лёня был маленького роста и очень худой, а Мамлена была большой, круглой и гладкой, как буква «о», на которую все в Чухломе делают ударение. Сама Мамлена не очень сильно окала, зато у неё были круглые плечи и ямочки на щеках. Она никогда не была замужем. Леонидовне было тридцать два года, а сыночку её, Лёнечке, пять лет, и она мне всегда говорила, припадая на букву «о»: «Для себя его родила, для себя, не для кого-то. Детей нужно рожать для себя. Без них нам, бабам, жить нельзя, да и грех – жить бабской жизнью без детей. Ты вот, Анюточка, ещё маленькая девочка, вырастешь барыней знатной, а всё равно бабой останешься. Тогда и поймёшь сама об этом главном женском деле». Так что о своём женском предназначении я узнала в раннем возрасте, не понимая всё-таки, о чём идёт речь. Но никого из взрослых об этом не спрашивала.

У графини Лидии Ивановны были свои представления о моём воспитании до замужества. В строгости меня держала: в половину седьмого зимой и осенью, в восемь часов вечера летом, бывало, велит помолиться и идти спать. Посмотришь в окно – там гуляют наши дворовые дети. Помолишься перед образом Христа распятого, поревёшь немножко в подушку и всё. Надо – значит надо! Алексей Александрович Каренин, про которого я в то время думала, что это мой отец, не вмешивался. Он был слишком занят и поглощён своей государственной работой.

Мой брат Серёжа был старше меня на семь лет. Он редко со мной играл, и казалось, что он всё время о чём-то думает. Когда человек всё время о чём-то думает, значит, что для него это важно.

Из дворовых детей мне нравился сын кухарки Павлик. Почему нравился, не знаю. Лицо у него было веснушчатым, волосы рыжими, глаза голубыми. Он обычно улыбался или громко смеялся по любому поводу. Умел ходить на руках и любил показывать фокусы, самостоятельно их придумывая. Я с ним играла в секретики.

Однажды он подошёл ко мне и громким шёпотом, прикрывая рот рукой и щуря глаза, заговорщически спросил:

– Хочешь, я покажу тебе свой секрет?

– Конечно! – сердце моё ликовало.

– Идём.

Озираясь по сторонам, мы шли через весь двор. Под большой елью я увидела торчащий прутик. Павлик посмотрел на меня и торжественно сказал:

– Поклянись, что никому не расскажешь об этом.

Я перекрестилась:

– Вот те крест! Никому-никому не расскажу! Клянусь!

Он сел на четвереньки и стал делать пальцем круговые движения в земле на месте прутика. И тут моему детскому взору открылась необыкновенная, волшебная красота! Мне казалось, что в своей жизни я ничего краше не видела. На перевёрнутой крышке от коробочки французских леденцов «Монпансье» моей гувернантки Франсуазы были разбросаны маленькие цветочки и бусинки, а сверху всё это великолепие было накрыто синим стёклышком. Я замерла от восторга, хотелось смотреть и трогать это чудо ещё и ещё, но Павлик торопливо засыпал всё обратно землей.

– Хватит, а то кто-нибудь увидит.

– Как краси-и-иво! А можно мне потом ещё посмотреть?

– Можно, только смотри, чтобы никто не заметил тебя, особенно мальчишки.

– Меня никто не заметит. Буду прятаться, – наивно ответила я.

С этого момента я поняла – мы с Павликом друзья. Ведь только другу можно доверить свой секрет. Мне захотелось отблагодарить его, показать ему и свои секреты, может, даже лучшие. И я сделала свой секрет.

У меня было маленькое круглое зеркальце в деревянной ореховой оправе. Я смотрела иногда с его помощью свой язык и гланды, когда у меня болело горло. Для этого зеркала я выкопала позолоченной ложечкой для пирожных ямку неподалёку от большой сосны во дворе и положила зеркало в неё. На зеркало уложила яркий цветок одуванчика, по краям – лепестки ноготков, внутри несколько пуговок, а сверху накрыла бутылочным стеклом и присыпала всё вместе землёй. Конечно же, первым делом я показала его Павлику. Он одобрительно кивнул. До вечера мы бегали то к его секрету, то к моему, следили, не случилось ли чего с ними.

Однако детская душа требовала острых ощущений, поэтому я подошла к своему старшему брату Сергею.

– А у нас с Павликом есть секреты, ну таки-и-и-е секреты! Но мы тебе не покажем их ни за что!

– Ой, ну какие у тебя могут быть секреты? Я эту игру знаю. Барахло какое-нибудь закопала, – презрительно ухмыльнулся брат, сплюнув на землю.

Но червь сомнения всё же точил его изнутри: а вдруг и правда что-нибудь стоящее?

– Ну, покажи, – сказал Сергей.

– Ни за что!

Сергей знал все закутки нашего с ним двора, он перерыл всю землю, но так и не нашёл наши секреты.

Назавтра я побежала в очередной раз проверить свой тайник. Всё было на месте. Я успокоилась и обрадовалась. На следующий день подошла к дереву и увидела пустую ямку на месте своего секрета и разрыдалась. Пошла к Сергею.

– Я ж говорил, ерунда! – смеялся Сергей, когда я пришла к нему. – Мне Павлик показал твой тайник, когда я ему пообещал подарить линзы от морского бинокля.

– Подарил? – спросила я сквозь слёзы.

– Нет! Я что, дурак, что ли, как он? Мне самому они нужны.

В своём горе я была безутешна. Жизнь так жестока! Мой единственный родной брат разрушил красоту, которую я с такой любовью создавала. И виноват в этом был мой друг. Это был урок двойного предательства в моей жизни. С тех пор я никогда никому не рассказывала о своих секретах. А их было много.

Что касается моего брата Сергея, то он ни в чём не похож на меня, а я на него. Мы и внешне не похожи с ним друг на друга, не похожи характерами, и даже фамилии у нас оказались разные, не говоря уже о сословных титулах и всей дальнейшей жизни.

На получение мной высшего образования мой родной отец, Алексей Кириллович Вронский, денег и сил не жалел. Но до того как я узнала, кто мой настоящий отец, я училась дома, вплоть до пятнадцати лет. Графиня Лидия Ивановна нашла для меня учителей. Во флигеле была устроена для меня классная комната. Меня учили французскому, немецкому и английскому языкам, географии, математике, игре на рояле и танцам. Алексей Александрович Каренин не решился обратиться с просьбой о приёме меня в Смольный институт, боясь отказа. В итоге получилось так, что по-русски я писала полуграмотно, а познания мои по всем предметам, кроме музыки, оказались весьма ограниченными.

Моя гувернантка Франсуаза учила меня всему тому, что знала сама. С ней мы говорили только по-французски. Она следила за моей диетой и фигурой. Учила, как правильно держать тело, носить пояса для пристёгивания чулок, самостоятельно совершать туалет, причёсываться.

У нас с ней была тайна. Так как её комната была рядом с моей, то она разрешала мне лежать с ней вместе в одной постели в ночной сорочке и читать на ночь французские романы для взрослых из тех, что читала сама. Иногда объясняла в них то, что мне было непонятно.