Глава 3

Зимнее петербургское утро. Пухлыми непрерывными хлопьями падает снег. С Гагаринской набережной видны очертания Васильевского острова, мосты, придавленные снегом ёлки, стены Петропавловской крепости. Блестит шпиль собора. Правее него – спутанные линии крыш на Петровской набережной, а на Выборгской – в смутной пелене далёкие фабричные трубы.

Швейцар Селифан окончил чай в своей каморке. Он протёр и прибрал посуду, сладко зевнул, потянулся, не спеша напялил на своё откормленное тело коротенький кавалерийский полушубок и, отомкнув зеркальные двери подъезда, вышел наружу. Младший дворник, рыжий мужичок со скуластым коричневым лицом, в засаленной поддёвке и в фартуке, отметал снег.

– Снежит, Селифан Евлампыч, – почтительно кланяясь швейцару, сказал он.

Швейцар прикоснулся к своей фуражке с галуном, постоял, посмотрел, прищурившись, на Неву, сделал неодобрительное лицо и начал чистить шинельной суконкой гладкое медное яблоко звонка.

– Отчего это, Евлампыч, господа спят долго? – спросил дворник, опираясь на метлу. – Я вот у купца Калашникова жил, мы эфтого от них не видали, страсть как рано поднимались. У них ткацкое дело и в Московской губернии, и в Троицке, и в Ивантеевке, и в Иваново, и тута на Выборгской стороне. Али вот, насчёт сна… Ведь сна у них совсем нет. Ты спишь, а он, окаянный, ночью приволокётся в конюшню, разбудит тебя, нашумит. Потому у них сна нету, они, Калашниковы, двужильные бойцы.

– Вот и вышел дурак! – важно проговорил швейцар. – То купцы, а то – господа!

– Что ж купцы? Чай, естество-то одно. Мясо и кости.

– Эва, махнул! А у тебя не одно естество с князями?

– Об нас что толковать, – продолжил дворник, – коли из мужиков, так уж из мужиков. А я вот нащёт купечества. Какие есть несметные богачи! Побогаче буде нынешних-то князей вашенских. А вот, подишь, встают-то ранёхонько, ещё затемно, а они уже на ногах.

– Да купец-то, по-твоему, не мужик? – парировал Селифан. – Деды его ошмётками лаптей щи хлебали, а он разжился, в каретах ездит ныне-то, как барин. Но всё ж таки как его ни поверни, всё чёрна кость. Обдумал что сказать-то? Естество! Ты видал ли когда тело-то барское, какое оно из себя? Да знаю, не видал и не увидишь!

– А что? Не из мяса разве? Не из сена же или соломы?

– А то! Сам ты сено-солома! Барское тело нежное, белое, вроде как рассыпчатое, самые прожилки-то по нём синенькие. Али голос возьми у настоящего барина. У него и голос-то благородный, вальяжный такой. Сравнял!

– Ну пущай, Селифан Евлампыч, пущай… Я только вот о чём – с чего они спят-то так долго?

– А с того и почивают, что князья. И потом женский быт. В женском быту завсегда, брат, спится крепче. Кабыть работа…. А ты думал – нет? Вот вчерась княгиня с визитами ездили – раз; перепрягли лошадей, на Морскую к французихе поехали – два. Оттедова, Господи благослови, в приют на Васильевский остров – три. Из приюта за молодым князем Юрием Константиновичем – четыре. А вечером в синхфоническую собраню, на музыку. Вот и понимай, деревенщина, какова княжеска работа.

Дворник хотел что-то сказать, но только крякнул, поплевал на руки и с остервенением стал действовать метлою. В это время из подъезда выбежала молоденькая горничная.

– А! Фрося Митревна! Наше вам. На погоду взглянуть? – спросил у неё швейцар Селифан, игриво осклабляясь.

– С добрем утречком, Селифан Евлампыч! У-у, снежище-то какой! – Горничная вздрогнула плечами и спрятала руки под фартук. – Силиафан Евлампыч! Барышня приказали, мол, приедет мадам певица, не принимать, им сёдни нездоровится.

– Что так? Аль намедни в санях простудимшись?

– А кто их знает! Встали рано, читают в постели письмо. Кажись, шестой раз читают. Вчерась утром почтарь привозил. Сказал, с Парижа. А щас они говорят, скажи, говорят, внизу, говорят, что французской певице приёму нынче нет. Плачут.

– Ладно, – махнул рукой Селифан. – Княгиня как? Вчерась поздно вернулись. Почивают ишо иль кладут пасьянс?

– Почивают, почивают ишо. Григорий Коскентиныч только кофеи откушали, должно в казармы поедут, халат переодели, щас спустятся. Юрия Коскентиныча немец будить пошёл. То-то хлопоты их будить! То канделябром в немца пульнут – страсть! А то и брыкаться начнут, беда! Бить немца ногами затеют, но тот хваткий. Иногда думаю, как это он ишо Юрию Коскентинычу ноги все не повыдёргивал?

– Селифан! Селифан! – повелительно прозвучал наверху лестницы тот благородный княжеский голос с приятным и важным рокотанием в горле, о котором швейцар только что рассказывал дворнику.

Он торопливо отворил двери подъезда, вошёл скользящею и беззвучною походкой в сени, вытянулся, сняв фуражку. Горничная, повиливая всем корпусом и не вынимая рук из-под фартука, побежала наверх. Навстречу ей по позолоченным перилам лестницы быстро спускался плотный, белотелый, чернобровый молодой человек с блестящими глазами навыкате, в синей уланке, в кавалерийских рейтузах и сапогах со шпорами. Он ловко катился по перилам, подняв кверху руки. На площадке лестницы присвистнул и с гиком спрыгнул с перил. Щёлкнул каблуками, закричал притворно строгим голосом: «Эта-тэ, что несёшь под фартуком?», схватив за руку горничную и ущипнув её. Та взвизгнула, вырвалась и убежала с румянцем стыда и счастья на лице. Он молодецки шевельнул плечом, засунул руки в карманы рейтуз и, напевая из оперетты «Дочь Мадам Анго» Шарля Лекока «Я был влюблён», сошёл вниз к дверям. На лице швейцара заиграла улыбка.

– Снежищу-то по колено, Селифан? – сказал молодой человек, смотря выше швейцара.

– Так точно, вашество, и всего одиннадцать с капелькой градусов.

– Скажи Илюшке, чтоб Летуна заложил, и попроворнее.

– Слушаю-с, вашество. В бегунцы синие прикажете?

– Да-да, пусть в эти бегунцы заложит.

– Слушаю-с, щас, мигом!

Молодой человек ещё хотел что-то прибавить, но вместо этого промычал, значительно пошевелил выдвинутою нижнею губой и, продолжая напевать, подошёл к зеркальным стёклам подъезда. За ними виднелся рыжий малый с метлою.

– А!? Кто такой? – спросил он.

– Младший дворник, вашество, с неделю тому нанят, – и швейцар улыбнулся своему разговору с дворником.

– Ты что смеёшься, а?

– Деревенщина, вашество, всё по купцам живал. Удивляется.

– Чему удивляется?

– Удивительно ему, как живут князья и как купцы. Мужик!

Барчук вдруг схватил Селифана за пуговицу полушубка. Он с оживлённым, наивно-детским выражением на лице сказал своим поставленным голосом, приглаживая волосы:

– Я не понимаю, Селифан, отчего мы до сих пор не берём людей из Анненского? Почему нанимаем от разных купцов и тому подобных, а? Вот я понимаю тебя. Ты из гусарского полку, вахмистр при конских хвостах и тому подобное. Ты знаешь, скоро выйду в Императорский личный лейб-гусарский взвод, а вокруг никого из своих! Только из Анненского у нас Илюшка, и больше никого. Горничные у маман немки и французихи, у сестры Фроська эта, деревня рязанская, – он кивнул подбородком в сторону лестницы. – А я люблю, чтоб все были наши. Понимаешь? Это настоящий княжеский дом, когда собственные люди. Это делает тон. Вон как у графа Толстого в Ясной. Ты знаешь нашего анненского повара? Он пироги придумал с яблоками, ими графа Толстого каждый день потчуют.

– Никак нет, вашество, не видел.

– Великолепнейший повар, а? Папа воспитывал его в аглицком клубе. Я тебе скажу, братец, какое он фрикасе из куропаток делает… – молодой князь закатил глаза. – Вкуснотища, умереть можно! Но вот живёт в деревне, болтается, пьянствует.

– Когда изволите, вашество, в вотчину прокатиться, тогда и покушаете всласть.

Молодой князь быстрым движением прошёл вдоль сеней и уселся на резной дубовый стул около пылающего камина.

– В том-то и дело, милейший мой, – сказал он, понижая голос и совсем дружелюбно вглядываясь в лицо швейцара, – в том-то и дело, братец, что любезнейшая сестрица со своими нервами… Вот бабы, а? Не по-нашему, брат, не по-княжески! Чуть что – ах, маман! Ах, ах, за доктором, в аптеку и за границу! И обязательно в Париж! Других городов у неё нет, – он сделал кислое и жалобное лицо, передразнивая кого-то. – Понимаешь, Селифан, я говорю – отлично, поезжайте, чёрт побери, с вашею плаксой в ваш Париж! А я не могу, у меня императорская служба, я, владелец имений, должен быть в Анненском, в Орловском, в Чёрной Грязи. Юрию пятнадцать лет. Позвольте спросить, кто же хозяин? Ведь воруют там. И почему ж не воровать? Маман ничего не смыслит в хозяйствовании! Я отлично понимаю – прежде, бывало, наворует, но он всё-таки крепостной. Я всегда могу от них конфисковать, и тому подобное. Но теперь наворует – и фьють! Ищи свищи его, а? А управляющие имений? Да они всегда воровали! На то они и управляющие. Если уж губернаторы завсегда в России воровали, так этим сам Бог велел. Вот Сечин Игорь Иванович, например, управляющий Чёрной Грязью, тридцать лет служит, можешь вообразить, сколько он наворовал! Иван Палыч Чичичков, маменькин управляющий в Орловском! А что он делает там? Продаёт и покупает наших породистых орловских лошадей, продаёт и покупает, живых падшими числит и снова их продаёт. Крутит ими, как на каруселях, и всё от чего? От того, что всё безотчётно. Ты знаешь, сколько он за сорок лет наворотил, сколько денег наших потратил и сколько в карман свой положил?! Как тебе это покажется, а? Но я намерен всё это привести в порядок, бац – и порядок! – в лице его выражалось величие и даже что-то марсовое, военное. – Селифан, я тебя возьму в конюшие, а! Хочешь?

– Рад стараться!

– Хочешь, с Фросей сведу, женишься, приданое за неё дам? Она девка хорошая, только Дарья, сестра, портит её своими фантазиям. Влюбилась в Потёмкина, теперь, как и он, хочет Россию переустроить, а до наших вотчин ей никакого дела. Ну как? Возьмёшь Ефросинью в жёны? Я маман скажу об этом. Каморку твою оставим тут для службы, а спальня вам во флигеле будет. Детей сделаете. Будут и в столице, и в этом доме наши люди. Сегодня понедельник, вот в пятницу и обручитесь. Ну как, согласен?

– Вашество, уж больно скоро!

– Так ты согласен или нет?

– Вашество, как прикажете! Мне она нравится.

– Вот и договорились! А я что? Решил так. Послужу ещё тройку лет в кавалерии, терпеть не могу эту пехтуру! Ну и потом, потом… – он на мгновение задумался. – Потом генерал-полковником Его Императорского Величества свиты выйду в отставку. А? А ты как думаешь! Мы, князья Орловы, не чета иным всяким Потёмкиным!

– Чего лучше, вашество, – с серьёзнейшим видом согласился Селифан.

И молодой князь широко открытыми великодушными глазами посмотрел на швейцара.

– Так я тебя беру, братец, можешь рассчитывать. Анненское Юрию не отдам, пусть берёт Орловское… Ты знаешь, Орловское родовое, и он младший. Но оно гораздо, гораздо хуже Анненского, а? Сестре по завещанию достаётся лес и Чёрные Грязи, всё равно она выйдет замуж, а ей другого и не надо. У маман приданое. Есть ещё её вдовья доля. Вот, братец, совсем не понимаю, для чего бабам состояние? Но ты замечаешь, как я отлично всё знаю? О! Не беспокойся, меня не проведут!

Он помолчал, взял с подзеркальника развёрнутую газету «Петербургский вестник», но, вновь охваченный потребностью откровенности, отбросил её и, с наслаждением погладив себя по коленке, сказал:

– Да, братец, сначала в генералы, а может, и в фельдмаршалы! Вот так! Прочитаешь завтра в своей газетке-то: «Князь Григорий Орлов вчера за отличие произведён императорским указом в ротмистры». Обрадуешься?

– Точно так-с!

– Обрадуешься, когда в той же газете прочтёшь, что Григорий Константинович Орлов взял в жёны графиню Анну Вронскую-Каренину? Самую интересную невесту из всех невест ныне. У неё в глазах… – он зажмурился и ударил себя по коленке. – Я её вчера в театре видел. Ох, как хороша собой… Весёлая! Влюблён! Влюблён! Понимаешь, Селифан, влюблён, аж на стену лезу!

Селифан украдкой покосился на круглые часы, вделанные в тёмно-красную в помпейском стиле стену, и добавил:

– Осмелюсь доложить, вашество, не прикажете ли закладывать?.. Четверть десятого… Матушка княгиня прогневаться на вас изволят и меня накажут.

С лица будущего генерала императорской свиты или российского фельдмаршала мгновенно сбежало наивно-доверчивое и великодушное выражение. Он прокашлялся в кулак.

– Да-да, братец, прикажи, – сказал он гортанным басом и с небрежным видом направился к дверям подъезда.

Швейцар, взглянув на юного князя, тотчас же уловил его намерение выйти наружу и отчётливым, неслышным движением распахнул двери. К тому, что Григорий Константинович, не одеваясь и с обнажённою головой, выходил на холод, швейцар, как и все в доме, давно уже успел привыкнуть.

Рыжий дворник по-прежнему разметал снег. Молодой князь рассеянно посмотрел на пустынную набережную, на белую равнину Невы, перевёл свои выпуклые глаза на дворника. Вдруг, побагровев до самых воротничков, он закричал гневным, раскатисто-командирским голосом:

– Эй! Шапку долой! Эта-та что такое?! Шапки не ломаешь? Шапку долой!!! – он замахнулся, сжав кулак. – Я тебя научу, ррракалья! Долой!

Рыжий дворник торопливо сдёрнул свой ватный картуз, с испугом и удивлением уставился на молодого князя. Тот круто повернулся, повёл широкими, точно для густых эполет созданными, плечами и твёрдым шагом, грудью вперёд, звеня шпорами, вздрагивая на ходу туго обтянутыми икрами, спустился по ступеням крыльца. «Орёл!» – подумал Селифан, провожая восторженным взглядом «вашество».