Студенистая жижа шмякнулась на медную пластину, смазанную жиром. Десять больших оранжевых кругляшков шипели на нагретом солнцем металле. Щепотка морской соли посыпалась вперемешку с соломой и тмином на жарившиеся гусиные яйца.
К подножию горы у древней дороги стягивались люди, обмотанные старыми, выцветшими плащами-хленами. Обувь у большинства отсутствовала, лишь у некоторых можно было увидеть стоптанные сандалии. Бороды белели, выделяясь на бронзовых шеях. Подсаживаясь к жаровне, они выбирали камни поплоще, некоторые стелили циновки, принесённые с собой. Кстати захваченный кожаный бурдюк ходил по кругу, люди делали большие хищные глотки, рубиновые капли падали на бороды и тут же впитывались в них, как в губку. Вино утоляло жажду, терзавшую всех собравшихся.
– Кажется, уже готово, – сказал человек, стряпавший пищу, и развязал мешочек с печёными желудями.
– Ишь засуетились, не терпится начать симпосий. Где же ваше проповедуемое воздержание? – произнёс мужчина средних лет, завёрнутый в потрёпанный гиматий.
– Сам-то ты зачем приковылял, Эсроп? – полюбопытствовал седовласый старец.
– А я никогда не лицемерил и всегда говорил, что желудок бежит впереди разума.
– Тут ты как раз ошибаешься, – вмешался в спор самый молодой из собравшихся, Аристарх. – Разум есть центр, который руководит всеми членами тела, в том числе и желудком, всякое действие от него.
Смех старика Дионисия, сидящего рядом, прервал рассуждения молодого учёного.
– Это что же получается, если справляешь нужду или рукоблудствуешь у всех на виду, как Деметрий, то руководствуешься разумом?
На нитке синего горизонта появились чёрные точки. Вскоре стали различимы три силуэта на лошадях.
– А действительно, Деметрий, зачем ты возмущаешь народ этими жестами, ты что же, не можешь взять женщину? – спросил софист Гаян.
– Не хочу я, как ты, платный философ Гаян, или как ты, пытливый Аристарх, или даже как ты, старый, немощный мужской силой Дионисий, покупать то, что бесценно. А шептать в уши любомудрые слова и примешивать комплименты мне стыдно. Мне вообще стыдно делать красивое. – Он вытер сальную руку о ткань.
Трое из собравшихся положительно кивнули, двое улыбнулись, подумав о чём-то своём. Помолчали.
– Хочу задать вам задачу, – нарушил тишину Филимон, человек средних лет с огненной копной на голове. – Как вы думаете, какой мул идёт охотнее: гружённый тюками или налегке?
Филимон поглядел на собеседников одним глазом, второй у него был подбит в драке.
– Очевидный ответ не всегда верный. – Дионисий осколком гранита нацарапал трапецию.
– Гружёный мул или нет, он идёт охотнее, если ему подвесить морковку, так что всё зависит от неё. – Гаян кинул камешек в Аристарха.
– Тот мул идёт бодрее, которому дали плетей, так скажет наш начальник городской стражи, и будет прав. – Кусочек скалы отскочил от головы Эсропа.
– Ай! Тебе тоже глаз выбить? – гаркнул ушибленный, потирая макушку. – Животные лучше людей, они, по крайней мере, больше молчат.
– Ну, а что ты хотел сказать этим вопросом, Филимон? – Оловянный слиток то поднимался, то опускался в ладонь Деметрия.
– Мул, шедший налегке, встретил осла, гружённого тюками. Осёл был весел, и мул спросил: «Чему ты радуешься, глупец? Ведь тебя навьючили и погнали с поклажей?» Осёл ответил: «Я знаю свою ношу и иду её сбросить, а ты идёшь, чтобы её получить, и неведомо тебе, какова она будет».
– Нашёл тоже мудрого осла, – посмеялся Гаян.
– Надо запомнить, – задумчиво протянул Эсроп. – Где твой пёс, Деметрий?
– Пропал. Наверное, издох.
Мимо философов, покрывая их пылью, пронеслись три всадника на взмыленных конях.
– Вернулись из Дельф. Теперь будет собрание, толпа верит в предсказания, – отряхивая бороду, молвил Дионисий.
В конце апреля начиналась жизнь. По волокнам поднимались вверх, от земли до неба, сложные токи минеральных веществ, напитывали витальными силами клетки. На кончиках веток начинали образовываться почки, покрытые нежными чешуйками. Сырая кора источала особый неповторимый аромат живицы. Это был счастливый год семяношения, пять лет ель ждала его.
Рыжая белка, уже тысячная по счёту, устроившая себе гнездо в развилке сучьев, принесла приплод. Ели очень не нравилось объедание белкой цветочных почек, из которых должны были образоваться новые иголки, но что она могла сделать…
Единственным средством борьбы была смола, да и то против насекомых, пытавшихся прогрызться сквозь кору. Многие застыли навечно в слезах дерева, чтобы через миллионы лет превратиться в часть янтарного камешка. Но то была лишь малая толика, от которой получилось защититься; жуки, которым удалось пройти главный барьер, уже отложили свои яйца. Только одному дереву было известно, сколько узоров оставили под корой тысячи и тысячи личинок, какие фантастические рисунки нанесли, сколько километров ходов вглубь древесины прорезали упорные черви.
Ель страдала от этого, ей было плохо, но она росла рядом с другим деревом, древним дубом, много старше её, и она видела, что случилось с ним. Огромный ствол сплошь был покрыт лишайником, губастые грибы-трутовики сверху донизу облепили тело дуба. Дуб умирал. И собственные недуги казались ей ничтожными.
Ель помнила ранними кольцами, как в глухом лесу она пробивалась из семени матери, как на её неокрепший ярко-зелёный побег наступил копытом кабан, и сколь трудно потом набирались силы. Её душили с разных сторон: выросшая из далёкого семечка молодая калина – ель победила; кусты крушины вили ветви над ней – ель пробилась сквозь них; сёстры из материнской шишки – ель оставила их далеко позади в борьбе за солнце.
Деревья и кустарники менялись вокруг, и только ель с дубом помнили, как всё начиналось колец пятьсот назад, на клочке земли, дарованном им природой. Теперь от росших рядом деревьев остались только пни, покрытые мхом и ужасными грибами, опятами. Ель страшно боялась их, жуки-древоточцы были ничто в сравнении с ними. Она видела, как погибали соседи, как они сначала зеленели, потом валились, трескаясь у основания, как покрывались синевой, и сотни охристых шляпок радостно вырастали на гниющем древесном теле.
Вот уже сколько времени под елью не росло ничего, тень пушистых ветвей не позволяла проникать лучам жизни, и только добрые полезные грибы, под землёй образуя тончайшие нити мицелия, выдавали наружу свои плоды. Сквозь павшую хвою пробивались коричневые шляпки на толстых ножках, лимонно-жёлтые крапинки, тёмно-бордовые вогнутые маслянистые круги. Многие из них помогали ели, обволакивая её корни своим пухом. Забирая излишки питательных веществ у дерева, грибы давали полезные соединения, улучшали всасывание воды корнями. Во многом благодаря этому ель пробилась к небу.
Однажды, на самых ранних кольцах, случилось страшное. Небо почернело, резко подул сильный ветер, ель это почувствовала по раскачиванию растущих рядом гигантов, их корни пришли в движение. Скоро молния осветила лес, птицы смолкли, белки в ужасе запрыгали по веткам. Возник губительный смерч. Этот убийца завертелся среди деревьев; вверху по кругу ходили угольные тучи. Первым не выдержало материнское древо. Исполинский колосс, вырывая корнями куски земли, начал крениться набок. Молодая ель чувствовала, как цеплялась остатками корней за почву мать; может, она ещё останется жить? Подземный треск говорил об обратном. Разрывая последние узы, связывающие дерево с жизнью, огромная ель, треща и ломаясь, с грохотом рухнула на землю, придавив собой небольшой клён. Длинный ствол, омываемый ливнем и засыпаемый снегом, на несколько десятков колец дочерней ели стал питательной средой для разных паразитов. На тонком стволе каплями выступила смола. Дальше настал черёд тёток, одна за другой упали они рядом со своей сестрой; сбивая ветви соседей, они только чудом не задели уже тогда мощный дуб и молоденькую ёлку.
Ураган длился недолго, дождь сменил ливень, и к утру всё прекратилось. Когда рассвело, на пятачке, где гулял смерч, всё было искалечено. Некоторые деревья, падая, зацепились за сухостой, и эти мёртвые стволы, выдержав бурю, держали уже, казалось, обречённых. Мёртвое спасло живое. Остальные же деревья, которым посчастливилось пережить бедствие, стояли голые, с облетевшими листьями и обломанными ветками, бесшумно обдуваемые ветром. Повалившиеся ели с раскисшей глинистой землёй на корнях открыли нижние слои почвы. В этих ямах собралась вода, в которой уже забурлила жизнь. Ель, видя из года в год останки старших деревьев, понимала, что своим ростом обязана их гибели.
Город наполнился смехом, радостными криками и весёлой музыкой. Приехали посланники из Дельф, от Пифии, ездившие туда за пророчеством о возможной грядущей войне. Перед толпой народа на холме Пникс торжественно зачитали слова оракула:
«Вижу костры и дым до небес, близок пасти чудовища жар.
Будет такое, когда эллинок станут в свиней превращать чужеземцы».
Когда эти прорицания услышали собравшиеся, раздался общий крик радости; никто, конечно, не мог предположить, что свободных эллинок может превратить в животных не гнев богов, а какие-то чужеземцы. Тем более что даже за похищение женщин прощения ни персам, ни любым варварам не было, и многие войны начинались из-за этого. Только вечно сомневающийся скептик Дионисий, подойдя к Эсропу, сказал:
– Так ли надо истолковывать слова Пифии, что наших женщин обязательно будут насильно похищать, увозить на чужбину и там превращать в животных?
А Деметрий, поглаживая на руках котёнка, заметил всем:
– Я бы на вашем месте придавал значение этим басням, только будучи дураком. Держи, Эсроп. – Деметрий протянул ему мяукающий комок.
На мраморном столе лежала обнажённая женщина. Тело её было завалено различной снедью: на лопатках были разбросаны пучки зелени и пряности, часть спины занимал сосуд с вином, поясницу лоснили жиром куски коричневого мяса, на ягодицах истекали соком бархатные ломти египетских арбузов, в ложбину сдвинутых ног были высыпаны резаные кусками яблоки и груши; тут и там между яствами рассыпались изюм и оливы вперемешку с мидиями.
Плотный мужчина, сидевший возле живого стола, прищурил умные глаза. Его могучую фигуру, ничем не прикрытую, кроме собственной шерсти, покрывали в области живота, левой груди и правого предплечья странные точки. Они располагались рядами, крупные, средние, мелкие, казалось, они были нанесены хаотично, но приглядевшись, можно было увидеть определённый ритм.
Толстые губы жизнелюбца задвигались:
– Я позвал тебя, Филира, чтобы ты разделила со мной трапезу на этой скатерти, – произнёс, чуть коверкая фразы, человек. Покручивая чёрную бороду, он жестом предложил сесть с ним.
Филира, войдя в покои хозяина, сразу узнала свою подругу, на которой сейчас происходил пир. Теперь она стояла в растерянности, глядя, как живая скатерть с воткнутым в рот яблоком умоляюще смотрит на неё. Хозяин сделал жест рабу-нубийцу, стоявшему у стены, и тот быстро усадил Филиру на скамью.
– Что ты так невесела, или, может, тебе её жаль? – Он снова махнул рукой нубийцу. Тот вырвал яблоко изо рта женщины.
– Скажи, Мелисса, за что я оказываю тебе такие почести?
– Я не знаю, хозяин! Неужели за то, что я не захотела спать с этим мерзким, похожим на жабу человеком? – вопросила Мелисса сквозь слёзы.
– Кого ты называешь жабой?! Могущественного горожанина, того, кто поможет мне приобрести ещё больше домов и расширить моё публичное дело!
Он ткнул её в бок коротким ножом, выбилась струйка крови; Мелисса, дёрнувшись, вскрикнула. Только сейчас Филира заметила, что тело женщины во многих местах порезано, и из ран течёт кровь.
– Пошелохнёшься – прикажу забить кнутом до смерти. – Знак рукой, и нубиец вставил яблоко в рот.
Хозяин ловко, двумя ножами, одним придерживая, другим режа, отхватил шмат мяса, оставив полосу от пореза на спине. Мелисса еле сдержалась, чтобы не дёрнуться.
– С кровью любишь? – спросил он, протягивая кусок Фи-лире.
– Отпусти её, хозяин, я подарю тебе такие ласки, которые не дарила ни одному мужчине.
– Ты мне и так подаришь всё, что я прикажу, – хохотнул хозяин и, запустив жирные пальцы меж ягодиц Мелиссы, извлёк оттуда маслинку. – В моей стране женщина не рассуждает, а выполняет всё, что ей скажут. – Он зачерпнул киафом вино из сосуда и протянул его Филире.
«Ну погоди же, самодовольный варвар, я тебе отомщу», – подумала Филира и приняла чашу с вином.
– Какие странные у тебя письмена, хозяин. – Она притронулась кончиками пальцев к груди мужчины.
– Любая другая была бы наказана огнём, но жаль уродовать такую искусницу любви, поэтому я тебя прощаю, более того, оказываю великую честь, разрешаю называть меня по родовому имени. Вот так будет по-вашему? – Он ножом стал вырезать на бедре Мелиссы имя.
– Прошу, остановись, напиши соком. – Филира откусила кусочек черешни и протянула ему.
Улыбаясь, хозяин вывел бордовым: «Махарбал».
– Так тебе нравятся письмена на моём теле? – спросил Махарбал, обнимая женщину.
– Да, и прежде всего своей необычностью. Что они означают?
– Ишь чего захотела – чтобы я открыл тебе тайну священного текста! Никто, кроме моих учёных соплеменников, не может прочитать эту надпись, её нанёс всемудрый жрец.
– А если я прочитаю надпись, ты отпустишь меня с подругой?
– Ха! Как ты можешь её прочитать? Это могут только посвящённые моей земли, да и то не все.
Помолчав некоторое время, финикиец, теребя пальцами густую бороду, вырвал волосок и, щекоча им нос Филиры, сказал:
– Ладно! Если разгадаешь хотя бы то, что начертано на груди, получишь свободу вместе с этой недостойной и в придачу столько драхм, сколько покроет ваше тело. А если нет, – хозяин похлопал по залитой вином спине Мелиссы, – заставлю съесть эту потаскушку.
Бедная женщина, услышав такое, в ужасе округлила глаза. Филира же, наоборот, внешне сохранила спокойствие, только до боли сжала пальцы на ногах.
– Дай мне три дня, Махарбал.
Выйдя из подъезда дома, я попрощался с квартирой, которая, без сомнений, скоро будет конфискована. Осенняя улица надела на меня заляпанные грязью жёлтые очки, и я сразу растерял ту мизерную бодрость, которую имел. Завертелись губительные мысли: «Что делать дальше? Куда идти?»
На радость, помог случай. Трубный звук проходящего наземного метро ассоциативно навёл на мысль.
«Точно, поеду в аэропорт, куплю билет – и куда глаза глядят, на край России, а значит, и земли».
Поймав такси, я решил поехать в Домодедово и там разобраться, в каком направлении лететь. По пути к означенному месту у меня случился дикий приступ голода. И я нетерпеливо остановил такси у ближайшей харчевни на Каширке. Войдя в довольно чистую ресторацию, выбрал местечко поближе к бару. Присаживаясь на стул, почувствовал своим нетвёрдым местом что-то мягкое и мокрое, в ту же секунду раздался крик. В испуге я отскочил от стула, на котором оказался хомяк или зверёк, похожий на него. От соседнего столика прибежала пухленькая девочка, лет десяти, взяла своё животное, которое оказалось плюшевой игрушкой, и сердито, а главное больно, наступила мне на ногу каблучком своей туфли. Я не удержался и дал ей подзатыльник. Мгновенно поднялся внушительный мужик, сидевший с этой девчонкой, и надвинулся на меня.
– Ты чего делаешь, козёл? – спросил он мясным басом, хватая лацканы моего пиджака.
«Следы высолов», – автоматически подумал я, глядя на его футболку. Уксусный запах мужчины смешивался с ароматом каких-то благовоний. У меня хорошее обоняние, иногда мне это вредит. Возникло огромное желание вгрызться зубами в коричневый нос, но тут послышался неразборчивый окрик, и мужик, отпустив пиджак, ушёл вместе с маленькой поганкой в дальний угол кафе. Я сел.
Ко мне сразу подошла официантка с блокнотиком; молодая и явно южных кровей, а главное, сверхпривлекательная.
– У вас тут так принято? – спросил я, нагло осматривая её с ног до головы.
– Что принято? – безупречно улыбнулась она.
– Да ладно… принесите мне лучше борщ и желудочный сок.
– С удовольствием. – Повернувшись ко мне задом, к стойке грудью, официантка передала на кухню заказ.
Как же хотелось шлёпнуть её по попе, но я почему-то соблюдал правила приличия.
В углу работал телевизор, по нему вещал оппозиционный канал: «Вот уже неделю продолжается сухая голодовка тушинского правозащитника Михаила Азимута, по данным его адвоката, сегодня, чтобы не умереть, он был вынужден выпить стакан чая…»
Догадливая официантка подала двести водки в стандартном запотевшем графинчике и одну рюмку.
– А почему одну, разве нас не двое?
– Шутите, мне запрещено, – кокетливо задвигала она плечами.
– Анжела, – я решил, что ей пойдёт это имя, – у меня сегодня особенный день, впрочем, и вчера был, но сегодня совсем. Посидите со мной чуть-чуть.
– Хорошо, – неожиданно согласилась она, – только борщ принесу.
Рука невидимого повара протянула тарелку из кухонного окошка.
– Борщик. – Анжела села со мной.
– Да… если бы у меня была ресторация, я бы наряжал официанток в длинные изящные платья, а эту блузку и юбку стоит надеть на вашего хозяина.
Она повела пальцем по графину и повернула ко мне. Там был кривой смайлик.
С минуту я бездарно молчал, ел и пил. Потом прорвало.
– Вот, Анжела, живёшь, занимаешься чёрт-те чем, вроде всё имеешь, а потом – бац! и всего этого нет. Знаешь, я как-то видел муравья, тащащего гусеницу в разорённый муравейник. Понимаешь? Муравейника нет, а он тащит… Если сравнивать себя с муравьём, то всё ещё хуже. Он в более выгодном положении, ему не надо думать, а мне постоянно приходится. Правда, нет муравейника – нет цели, зато всё просто. Моя схожесть с этим муравьём – в отсутствии цели.
Рупор надрывался новостями: «В Швейцарии домашний робот SDR 6X совершил попытку изнасилования престарелой женщины, неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не её подоспевший муж, своевременно выключивший пультом андроид…»
– Человек, желающий умереть, крайне неравнодушен к жизни. Будь он к ней равнодушен, совершал бы подвиги, делал бы безумные поступки, правда, на это нужна воля, как у партизана. – Я помолчал и продолжил: – Лично мне сейчас интересна только смерть. Какова она и что после неё? Если там есть продолжение, то тогда не страшно, а если всё обрывается, то куда денется моя память и окружающее, вот ты, например. Перейдёт в другое качество? Станет частью мирового пространства, бесконечного космоса?
Стало стыдно от глупого пафоса, и я махом допил водку.
– Вернуть бы солнечное детство, когда всё впереди – и первая женщина, и первое похмелье, и заоблачные мечты. Наверное, можно прожить жизнь радостно и счастливо, только для этого надо умереть ребёнком.
Официантка не поддерживала беседу, смущая меня красивой внешностью. И конечно, с ней следовало говорить о другом, но я безрадостно продолжал всё о том же.
– Странно, но почему-то очень не хочется помереть позорно; как мне рассказывал знакомый мужик-автослесарь, сидевший на зоне, там один зэк умер во время онанизма, сердце не выдержало, представляешь, член ещё работает, а сердце уже остановилось…
– Вас как зовут? – наконец спросила женщина.
– Эмир Кустурица.
– Эмма. Тебя жена бросила?
– А-а, всё просто… ну, да, так и есть. Ещё двести принеси.
И опять попа, и снова я воздержался.
– Только не удивляйся, покажи ногу, то есть стопу. – Эмма села ко мне поближе.
– Зачем?
– Ну, покажи, не бойся, здесь никто не увидит. Я гадаю по стопе.
Я снял туфлю и серый носок. Она вгляделась своими огромными тёмно-карими глазами в мою кожаную подошву.
– Ясно…
– Ты будешь работать или нет! – вдруг заорал давешний мужик в углу.
Эмма ответила ему на незнакомом языке, я разобрал только мат.
– Может, его отп…
– Не стоит, лучше я тебе скажу кое-что интересное. – Она накрыла мои кисти своими ладонями. – Ты – урим.
– Дальше.
– Если проще, то медиум. Ты можешь видеть и слышать то, чего никогда не смогут другие. – Эмма не отрываясь смотрела мне в глаза, так что становилось жутковато.
– И чего мне с этим делать?
О проекте
О подписке