Я едва успела уяснить, что оказалась на ферме Пьомбино, и еще не успела удивиться тем путям, что привели меня сюда, как огромный клыкастый пес, глухо рыча, очутился в двух шагах от меня и вцепился зубами в мое платье. Я закричала от страха.

– Эй, Луиджи! Там кто-то есть!

Они оба устремились ко мне и оттащили пса.

– Эй, кто ты такая? – спросил один из мужчин, направляя свет фонаря мне в лицо. – Что ты здесь делаешь?

– Она, кажется, вот-вот должна родить, – сказал другой.

– Я это вижу, черт возьми! Но какая разница? Она не негритянка, не мулатка, даже не креолка; судя по платью, она обыкновенная «гран-блан», которых я терпеть не могу…

– Кто вы такая, мадам, и что вы здесь делаете?

Я молчала, не находя слов для объяснения. Слишком уж странно было то, что со мной случилось.

– Может, ты знаешь, кто это, Селина? – спросил старший мужчина у девушки.

Селина? Я подняла голову. Да, это была та самая рабыня, из-за которой в Шароле произошел такой переполох. Значит, Воклер не зря подозревал, что она все еще на Мартинике!

– Пречистая Дева! – сказала Селина. – Это моя хозяйка, господин Пьомбино, это мадам де Бер!

Пьомбино снова посветил фонарем мне прямо в лицо.

Я взглянула на него и его младшего спутника. Пьомбино был очень высок – около шести футов и четырех дюймов роста, худощав и вытянут. Лица его я не видела, зато разглядела волосы – длинные, взлохмаченные, связанные сзади. Его спутника, стоявшего в тени, я совсем не различала.

– Убирайтесь отсюда, – довольно грубо сказал Пьомбино, – и забудьте все, что здесь видели, в том числе и Селину.

– Что вы говорите! – воскликнула квартеронка. – Вы же видите, в каком она состоянии. Разве можно прогонять ее?

– Так и быть, я найду для нее повозку, – сказал Пьомбино, – если она даст честное слово не приводить сюда полицию.

– Вы не можете вот так просто прогнать эту даму! – горячо сказала Селина. – Вы же добрый человек, господин Пьомбино.

– А была ли она добра к тебе?

– Да! У мадам явно случилась какая-то беда. Иначе она не оказалась бы здесь, а была бы в своей уютной спальне. Кроме того, мадам беременна.

– Пустяки! Разве у меня здесь родильный дом?

Он поднял фонарь, и тусклый свет выхватил из тьмы его собственное лицо, лицо его спутника и Селину. Этого было достаточно, чтобы заставить меня пережить самое сильное в жизни потрясение.

Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание – теперь уже не от боли, а от невероятного изумления. Возможно ли это?

– Риджи, – прошептала я. – Антонио, Луиджи!

Они переглянулись и смотрели на меня как на помешанную. Но ведь я-то видела, собственными глазами видела, кто стоит передо мной. Я узнала… О Господи, я узнала собственных братьев!

– Луиджи, – проговорила я, вспоминая полузабытую тосканскую речь. – Это что-то невероятное. Я и подозревать не могла… Ну, неужели вы не понимаете? Я же Ритта. Ритта, ваша сестра!

– Еще один сюрприз за этот вечер, – со смешком заметил Антонио. – Мадам не в себе!

Задыхаясь, я поднялась и в волнении протянула к нему руки. Радость и удивление сплелись в неразрывный клубок: я не сразу находила слова для ответа.

– Ну, вспомните! – начала я более медленно. – Селение на тосканском берегу. Дом покойной Нунчи… Неужели вы не помните? Вы когда-то оставили семью и ушли куда глаза глядят. Ну? Как можно это забыть!

– Ритта? – переспросил Луиджи.

– Сущая чепуха, – заявил Антонио. – Гм, Ритта! Это совершенно невозможно!

– Мы были в нашей деревне, – сказал Луиджи с сомнением, – приезжали туда пять лет назад. Ритта исчезла, вместе с ней пропали Джакомо и Розарио. Никто не знает, куда они делись…

– И тем не менее я Ритта, – повторила я, – по крайней мере, именно так меня звали в детстве. Мы долго не виделись. Но ведь память-то вам не отшибло…

– Мы в последний раз видели нашу сестру, когда ей было восемь лет, – хмуро отвечал Антонио, – вам же по меньшей мере восемнадцать.

– Ну, разумеется. Я же росла. Не оставалась же я прежней. И я узнала много такого, чего вы не знаете. Но я не забыла вас…

У меня все плыло перед глазами. Последние мои слова были полуправдой. За многие годы разлуки я почти не вспоминала о братьях. Другие безчисленные занятия отвлекали меня от этого… Но я помнила их, пусть бессознательно, не отдавая себе отчета, но все-таки помнила!

– Послушайте, лаццарони, – сказала я. – Нашу мать звали Джульетта, так? Если вы будете отрицать это, значит, я сошла с ума. Нас было шестеро детей. Я – самая младшая… Вы же не станете возражать против этого?

Они снова недоуменно переглянулись.

– Мне очень жаль, что вы не помните. Или притворяетесь. Но я-то ничего не выдумываю. От выдумок мне нет никакой пользы… Я просто встретила вас, обрадовалась встрече и подумала, что наше прошлое, возможно, вернется… Мы были бедны, но любили друг друга, правда? Мы жили так дружно. А теперь у меня складывается впечатление, что вы просто не хотите меня узнавать, вот и все.

– Святая пятница! – проговорил Антонио. – Тысяча чертей! Она многое знает о нашем прошлом, как будто это и впрямь Ритта.

– Ну вот, – проговорила я радостно. – Наконец-то!

– Как же ты оказалась здесь, в такой дали от Европы? Что с тобой? Кто твой муж?

– Господин Пьомбино, – вмешалась Селина, – вообще-то при такой встрече полагается обнять и поцеловать сестру.

Антонио потер рукой подбородок и нерешительно взглянул на меня.

– Гм, – пробормотал он в замешательстве. – Если это Ритта, то она стала совсем не такой, какой была в детстве… Она нынче взрослая дама, и имя у нее какое-то французское… Могу ли я обнять ее?

– О, что за глупости! Разве я не такая же для вас?

– В таком случае… – проговорил Антонио.

Он ступил шаг ко мне, протянул руки. И в это мгновение громкий крик сорвался с моих губ. Боль пронзила тело, заставила согнуться. Схватка была такой бурной и мучительной, что я не устояла на ногах и, тщетно цепляясь руками за Антонио, упала на землю.

Я поняла, что у меня начались роды.

Глава вторая

Жанно

1

–– Не падайте духом, мадам. Потерпите, – слышала я над собой успокаивающий женский голос и в который раз собирала все силы для терпения. Однако мне становилось еще больнее.

Сначала я громко кричала, но потом, заметив, что в комнате, где я нахожусь, присутствуют совершенно незнакомые мне женщины, я стала сдерживаться: кричать в их присутствии мне было стыдно. Странно, но даже в эти минуты меня не покинула стеснительность… Вот уже несколько часов я ни разу не закричала, а только мучительно стонала и кусала губы до крови. Схватки следовали одна за другой, рвущая боль мутила рассудок.

      «Кажется, я сейчас умру, – мелькнула у меня мысль в ответ на эти слова, – никто не в силах вынести такое».

– Ну, еще немного, мадам! Все идет как нельзя лучше.

Эти возгласы ужасно раздражали меня. Кажется, от них я страдала еще более мучительно, чем от боли.

– Г-господи… да замолчите вы наконец, – с усилием выдохнула я, сознавая, что моих стонов все равно никто не поймет. Я чувствовала, что вот-вот разорвусь надвое.

– Уже двенадцатый час кряду… Хорошо ли это, Фаншон?

– Нет. Но я надеюсь за благополучный исход.

Никогда раньше, мечтая о ребенке, я не могла представить себе и десятой доли тех мучений, которые терпела сейчас. Все болезни, мигрени и нездоровья, пережитые раньше, не стоили одной минуты родовых мук.

И эта мерзкая, страшная боль, казалось, усиливалась с каждым мгновением; я уже не могла понять, каким образом выдерживаю ее и не умираю.

– Дышите глубже! Ну, совсем немного осталось, поднатужьтесь!

Дыхание у меня перехватило и, выгнувшись всем телом, я отчаянно вскрикнула, ощутив, как часть моей плоти, что-то крошечное и родное с невыносимой болью отрывается от меня. Руки повитухи подхватили его. Я услышала пронзительный детский крик – отчаянный, требовательный, громкий, а минуту спустя увидела на руках женщины крохотный красный комочек плоти. Смешной, скользкий, некрасивый…

Невероятное облегчение разлилось по телу. Я уже не слышала вокруг себя суеты, женских голосов, беготни служанок, носивших горячую воду. Я с безумной радостью осознавала, что боль уже не терзает меня, что я могу успокоиться, отдохнуть от того, что со мной было.

Последним, что пробилось к моему сознанию, было слово «мальчик», тихо произнесенное повитухой. Больше я ничего не помнила. Я то ли забылась, то ли уснула…

Теплая трава ласково щекотала мои босые ноги. Я будто бежала по бескрайним холмам Тосканы, по тропе, петляющей между виноградниками и апельсиновыми рощами.

В воздухе сладко пахло клубникой и лимонами, призывно расцветали розы в саду графа Лодовико дель Катти, дерзко соперничали с ними огромные красноголовые маки, плыли в синем небе белые облака.

Мне явилась Нунча, – старая, грузная, окутанная золотистой мглой сна.

– Давно же мы не виделись, Ритта.

– Я всегда помнила о тебе, дорогая.

– Теперь вас стало больше, не так ли?

– Да. Теперь у тебя есть правнук…

Я очнулась, чувствуя ужасную слабость в теле. Почему мне вспомнилась Тоскана? Где я нахожусь – в Париже или на Мартинике?

Чьи-то руки ласково гладили мои волосы, – влажные, спутанные, беспорядочно рассыпавшиеся по смятой подушке.

– Как она устала, – произнес женский голос. – Бедняжка! Ей действительно пришлось нелегко.

Я открыла глаза. Селина сидела на краешке моей постели, держа в руках миску с чистой водой и полотенце. Она стала умывать меня, и я, подавшись вперед, обнаружила, что малейшее движение вызывает у меня боль. Казалось, что внутри я все еще словно разорвана надвое. Селина осторожно помогла мне приподняться, подложив мне под спину подушки.

– Как же мне больно! Неужели все это никогда не кончится?!

– Фаншон сказала, что вам придется пролежать в постели две несколько дней.

– Но почему мне так больно, ведь роды уже позади?

– Да, позади, но их последствия не так быстро проходят. Благодарите Бога, мадам! Роды у вас были непростые.

– Но где же мальчик, который у меня родился? Где он? – допытывалась я нетерпеливо.

Селина не скрывала своего удивления.

– Вы знаете, кто у вас родился? Мне показалось, Фаншон сказала это совсем тихо, а вы были в беспамятстве.

Я предпочла промолчать. Мне всегда было известно, что у меня будет мальчик, я знала это с того времени, как поняла, что беременна!

– Принесите мне ребенка, Селина!

– Нет, мадам, сначала я приведу вас в порядок.

Она умыла меня, смочив тонкое полотенце в воде, жесткой щеткой причесала мои растрепанные волосы.

– Ну, так где же сейчас мой сын?

– Он у кормилицы, мадам, у негритянки Жасмины.

Это сообщение возмутило меня до крайности.

– Да вы просто с ума сошли – отдать моего сына кормилице! Я бы показала вам, как забирать у меня ребенка, если бы могла подняться! У моего сына есть я. Он всегда будет рядом со мной.

– Разве вы думаете сами кормить его?

– Разумеется! – заявила я твердо. – А как же иначе!

– Дамы вашего круга обычно не делают этого.

Я не желала ничего слышать о «дамах моего круга». Грудь у меня щемило от прилива молока, казалось, оно готово брызнуть. Я полагала, что лучше отдать его ребенку, чем туго перевязывать грудь бинтами.

– Принесите мне его, и немедленно!

– Успокойтесь. Ваш маленький Жан скоро будет у вас.

– Мой маленький Жан?

– Да, мадам, священник окрестил его два часа назад. Он прибавил еще несколько имен, но я уж только это запомнила.

Я радостно вздохнула и тут же снова потребовала:

– Тем более я хочу его видеть, и как можно скорее!

Селина, впрочем, не торопилась и вышла из комнаты с непозволительной, на мой взгляд, неспешностью. Меня охватило небывалое волнение. Я вся дрожала от слабости, голова у меня кружилась, и я побаивалась, что потеряю сознание.

– Ах, не уроните его! – вскрикнула я, едва увидев на руках Селины крошечный сверток.

В нем, в этом свертке, была сейчас вся моя жизнь. Незримые, но неразрывные нити тянулись от меня к ребенку, мне хотелось и плакать, и смеяться одновременно, я забыла о боли и слабости, я готова была пережить их вновь, лишь бы всегда быть такой счастливой, как нынче. «Как хорошо, что Селина держит малыша так нежно и бережно… я так благодарна ей!»

– Пресвятая Дева! – прошептала я, приоткрывая личико Жана. Никогда раньше я не делала ничего более ответственного.

На моей правой полусогнутой руке лежала головка ребенка, а левой ладонью я ощущала, как медленно двигаются его теплые крошечные ножки, пухлые и нежные даже сквозь пеленки.

– Какой же он хорошенький, – невольно вырвалось у меня. – Неужели это я его родила?

Мне казалось странным, что после той ночи блуждания по лесу, после прыжка с повозки ребенок родился пухленьким и здоровым. Он пережил со мной все тяготы, но они не оставили на нем ни малейшего следа.

– О Боже! – произнесла я. – Как он похож на отца!

Это сходство было столь разительно, что мне стало даже немного обидно. У моего ребенка, о котором я мечтала столько месяцев, не было ни единой моей черточки – только черты Анри: прямой и такой же упрямый носик, та же линия скул, тот же подбородок и даже те же черные мягкие волосики, выбивающиеся из-под кружевного чепчика.

– Ах, какая жалость! – пробормотала я в недоумении. – Я столько страдала, столько мучилась, а он пошел в отца, который даже не знает о его существовании! В такого скверного, трусливого отца!

Селина деликатно молчала, не подавая виду, что поняла мои последние слова. Конечно, это ее не касалось.

– Прелестный ребенок, мадам. Такой толстенький и здоровый. Только ведь вы блондинка и глаза у вас черные, а у него…

– Да-да, я знаю! – перебила я квартеронку. – Но, может быть, он будет походить на мою мать. Она была смуглая-смуглая, как и все в Тоскане…

Я снова посмотрела на Жана, прикоснулась губами к оливковой мягкой коже на щеке малыша.

– Жан! – прошептала я. – Я тебя люблю больше всех на свете! Пусть я была легкомысленной, пусть я сначала не хотела тебя, пусть мне только семнадцать – все равно я буду самой лучшей матерью, какую ты только можешь пожелать!

Мне вспомнилась та сумасшедшая ночь, когда я брела по лесу, натыкаясь на деревья и царапаясь о колючки, дрожа от страха и кусая губы от боли. Подумать только, эта мегера Дюран хотела забрать у меня это сокровище, мое драгоценное дитя! Что за мерзкая фурия, что за негодяйка!

Не сознавая, что делаю, я судорожно прижала дитя к груди, обняла его, не подумав, что ему, может быть, это не очень нравится.

– Осторожнее! – Селина в испуге бросилась ко мне. – Вы сделали ему больно!

Жан слегка трепыхнулся и заревел так пронзительно, что меня бросило в холодный пот. Я совершенно не умела обращаться с детьми. Один крик этого ребенка привел меня в ужас. Перепуганная, я отдала малыша Селине.

– Ну как вы себя ведете, мадам! – сказала она укоряюще. – Для того чтобы показать свою любовь, совершенно незачем душить ребенка. Он ведь совсем крохотный. Умерьте свои чувства, пожалуйста! Он же не мужчина, чтобы обнимать его так страстно.

– Ах, не читайте мне проповеди! – воскликнула я. – Мне кажется, по части материнства я пока иду впереди вас и знаю больше. Когда у вас будут дети – вот тогда мы посоветуемся.

Я чувствовала, что буду ревновать Жана к кому угодно. Он должен любить только меня. Лишь мне известно, что ему нужно!

– Он орет вовсе не потому, что ему больно. Он голоден! – проговорила я торжествующе. – Видите, я быстрее вас это поняла.

– Возьмите его, мадам, и будьте более сдержанны.

Дрожащими пальцами я расстегнула лиф ночной кофты. Маленького Жана не пришлось просить дважды – крошечные губы малыша, розовые, как цветочные лепестки, жадно припал к моей груди, не дожидаясь приглашений.

– Ну, какой же он Жан? – произнесла я улыбаясь. – Он Жанно, и это куда лучше!

Сердце у меня билось от волнения и радости так сильно, что я опасалась, как бы его бешеный стук не побеспокоил ребенка. Это было невероятно, но теперь у меня появился маленький друг – моя кровинка, моя родная душа. У меня нет матери, и отца, считай, что нет. Однако сейчас я знала, что уже никогда не буду одинока.

2

Я полностью оправилась после родов, которые оказались довольно тяжелыми, только через две недели. Лекарь, привезенный из Сен-Пьера, был согласен с местной повитухой и долго не позволял мне вставать с постели.

Жанно рос и развивался успешно; с каждым днем он медленно, но уверенно прибавлял в весе и становился все симпатичнее: когда ему исполнилось три месяца, он выглядел гораздо краше, чем при рождении. Глаза ребенка и взгляд, сперва такие неопределенные, стали ясными, и я отлично видела, что Жанно – голубоглазый мальчик, просто копия Анри. Анри-то ведь тоже был голубоглазый! Черные волосы Жанно, пока еще редкие, но очень шелковистые, с каждым днем становились все мягче, смуглая поначалу кожа приобретала белый нежный оттенок. Малыш легко узнавал меня среди всех женщин и сразу тянул ко мне ручонки, доверчиво улыбаясь.

Остаток осени пролетел совершенно незаметно для меня. Закончился сбор урожая на плантациях, а в ноябре прекратились тропические ливни. В канун Рождества Жанно исполнилось пять месяцев. Малыш теперь мог переворачиваться и даже сидеть, не падая на спину, у него начали появляться первые зубки, а вместе с ними – некоторые горести. Жанно плакал по ночам от непривычных ощущений, и я часами сидела у его колыбели, пытаясь успокоить. Лишь когда усталость валила меня с ног, мне на помощь приходила Селина. Но в целом все шло без особых осложнений. Я была счастлива и огорчалась только оттого, что молока у меня хватило лишь на первые два месяца. Потом пришлось пригласить кормилицу – дородную негритянку Жасмину. Она с радостью взялась кормить моего сына, впрочем, на этой ферме любой чернокожий рад был сделать что-либо доброе для меня как для сестры хозяина.

Антонио, мой брат, впервые появился на Мартинике восемь лет назад. Китобойная шхуна, направлявшаяся из Нантакета к мысу Горн, сделала остановку в Сен-Пьере по причине вспышки оспы, случившейся на судне. Брата и других заболевших матросов без сожаления оставили на острове, предполагая, что здесь найдутся люди, которые им помогут, а если и не найдутся – невелика беда: от оспы выздоравливали немногие даже при должном уходе. Однако Антонио повезло. Его забрали иезуиты в лазарет, устроенный при миссии Сен-Луи, и каким-то чудом выходили. Лицо его после болезни, конечно, было обезображено, но физической силы он не утратил. Отец Лавалетт, в то время еще руководивший миссией, позволил ему остаться и дал работу на ромовой винокурне.

Болезнь так изменила Антонио, что он пересмотрел свою прежнюю жизнь, проникся интересом к миссии и одно время даже подумывал присоединиться к Ордену. Отец Лавалетт не возражал против этого, но предупредил, что понадобится несколько лет, чтобы проверить твердость его намерения и пройти все необходимые испытания. По природе бойкий и предприимчивый, Антонио выполнял множество поручений священника на острове Сан-Доминго; однажды ему даже пришлось посетить Бразилию, пытаясь найти для своего покровителя финансовую помощь у тамошних руководителей редукций. Однако иезуитские миссии и в Бразилии, и в Парагвае были повсеместно разрушены испанцами и португальцами, Орден иезуитов повсюду подвергался одинаковым, будто спланированным во времени, гонениям, и Антонио не привез на Мартинику ни одной утешительной вести.

Отцу Лавалетту пришлось до дна испить чашу позора и унижения. Миссия Сен-Луи вместе со всем имуществом была поделена между кредиторами, иезуиты были объявлены во Франции вне закона. Уезжая, убитый горем священник поручил Антонио выкупить на предстоящем аукционе хотя бы небольшую часть земли, на которой могли бы найти спасение от рабства наиболее дорогие его сердцу индейцы. По сути, маленькая ферма Пьомбино, расположенная возле деревни Ле Прешер, – это было все, что осталось от некогда богатой и огромной миссии. Осколок прежнего счастья…

И таки да, вулкан Монтань-Пеле действительно ожил в год разгрома Ордена. Давно уже уснувший, он теперь угрожающе урчал по ночам, испуская из-под камней струи белого пара, и от его сдерживаемой дрожи звенели чашки в буфете, а у домашних кошек вставала дыбом шерсть.

3