– Слава Богу, большинство моих плантаций – ванильные, и я не понесу больших убытков.

– Э-э, сударь, не обольщайтесь! Ваниль тоже может не удержать позиций… да и что такое эта ваниль по сравнению с сахаром? А вот рабы вздорожают, ведь в нынешнем году их завезено из Гвианы намного меньше, чем в прошлом, да и работорговля внутри острова несколько приуныла – вы не находите?

– Ваша правда, сударь, да и как же ей не приуныть? Доходы падают, тут не до работорговли. Все права – у дворян, у аристократов. Им и льготы, и привилегии. А они все равно разоряются и только мешают другим.

– Да-да, – подхватил его собеседник, – разоряются и ведут королевство к катастрофе. Вы слышали, недавно состоялось собрание нотаблей³? Они снова обсуждали положение страны и нехватку денег в казне.

– Я читал об этом и, признаться, был возмущен. Собрались и не придумали ничего нового! Осудили Калонна⁴ за растраты, не согласились на перемены и дали согласие на заем размером в семьдесят миллионов ливров! Глупость какая! И это при нынешних государственных долгах!

– Уверяю вас, сударь, они падут под тяжестью всего этого, – шепотом произнес негоциант, – под тяжестью долгов и собственной глупости. Во Франции бурлит весь Париж. Я чувствую, что вот-вот что-то случится…

– Поделом им, если и случится! Кто берется управлять государством, тот должен делать это в интересах всех подданных, а не только маленькой кучки аристократов.

– Тише, сударь, тише!

– А что такое?

– А рядом с нами… взгляните-ка! Вы разве не слышали? Она как раз из тех, из «гран-блан»⁵.

– Вот как? Я думал, она креолка.

Они имели в виду меня, и я быстро отошла в сторону, нечаянно задев локтем молодую женщину лет двадцати пяти в белоснежном батистовом платье, кружевных митенках и шляпе из рисовой соломки.

– Рада познакомиться с вами, мадам де Бер! – воскликнула она, всем своим видом выражая радость от того, что видит меня.

Это стало для меня сюрпризом. Я и не собиралась знакомиться с ней, поэтому приходилось предположить, что она нарочно находилась рядом, изыскивая способ знакомства. Удивленная, я пробормотала извинения за то, что толкнула ее, но дама не хотела отпускать меня так просто.

– Оставьте, оставьте, это все сущие пустяки. Я давно хотела увидеть вас. Наш маленький остров так и гудит о приезде юной дамы из Парижа… И конечно, сочувствует вам.

– Сочувствует? – недоуменно переспросила я. – Но почему?

– По поводу смерти мужа, мадам. Вы так молоды и уже вдова.

Я посмотрела на нее с удивлением. Кто она, такая наивная, чтобы поверить легенде, сочиненной моим отцом и переданной в письменном виде губернатору? Дама не отличалась особой красотой, но у нее был мягкий взгляд глубоких черных глаз, нежный маленький рот, красивые каштановые волосы, а еще, что куда важнее, – ласковая кошачья грация, странное, обволакивающее обаяние. Малопривлекательной чертой ее облика были разве что испорченные зубы – на Мартинике многих женщин постигала эта беда.

Словно угадывая мои мысли, она представилась:

– Мое имя – Жозефина де Богарнэ, урожденная Таше де ла Пажери. Может быть, вы слышали обо мне?

Она говорила громко, но пыталась приглушать голос – видимо, ей указывали на этот недостаток, и она всячески старалась его исправить. Я улыбнулась. Откуда же я могла слышать о ней? Ее имя украшалось частицей «де», но по ее облику я видела, что происхождение этой дамы не слишком высокое.

– От своего управляющего я знаю, что усадьба Ла Пажери находится неподалеку от Сент-Пьера. Это так?

– Возле Труаз-Иле, – уточнила она. – Не так уж близко от вашего поместья, но мы вполне могли бы встретиться за чашкой чая.

      Я улыбнулась с некоторым сомнением, но ответила как можно приветливее:

– О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.

– Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. И, сказать по правде, Мартиника – не слишком веселый остров. Чего стоят только эти       ураганы, способные разметать даже колокольню.

–– Тут бывают такие ураганы?

–– Постоянно! Когда мне было тринадцать, наш дом совершенно уничтожила буря, – уцелела только кухня и печная труба. А этот кошмарный вулкан? Разве вы не слышите, как он урчит по ночам?

Мне пришлось проглотить комок, подступивший к горлу.

–– Здесь есть вулкан?

–– Еще какой! – Она указала веером на север, где возвышалась гряда гор, и, проследив ее жест, я со страхом уяснила, что, оказывается, живу как раз возле вулкана. Сделав большие глаза, Жозефина добавила: – Он называется Монтань-Пеле. Представляете, ровно пять лет назад, когда с острова выгнали отца Лавалетта, он проснулся и начал клокотать по ночам. Иногда можно даже видеть языки пламени, вырывающиеся из его адского жерла!

–– Кто такой отец Лавалетт? – выговорила я с усилием.

–– Это был такой священник, знаменитость здешних мест. Он запутался в долгах и в отчаянии уехал во Францию. Именно в год его отъезда вулкан и ожил.

Сама она, впрочем, не выглядела очень испуганной. Кажется, ее весьма окрыляла перспектива завести со мной дружбу и болтать о чем попало.

–– Да что там говорить? Мартиника скучна. Раньше, до развода, я жила веселее.

– Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!

– Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Наша семейная жизнь в столице совсем не задалась. А после развода мои дела оказались в таком расстроенном состоянии, что я вынуждена была вернуться на остров.

– Не представляю, как можно было вас бросить, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы интересная женщина, сударыня.

Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, ее жеманство не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.

– Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок. Это утешит вас в трауре.

– А у вас разве нет детей?

– Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух не слишком нарядных детей, игравших в сторонке. – Дочь и сын. Не правда ли, они прелестны!

Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.

– Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.

– О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она, удерживая меня и сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами смастерим выкройки парижских мод… вы же мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж. И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…

– Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.

Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался дождь – один из тех коротких, но необыкновенно мощных тропических ливней, которые в мае обрушивались на Карибы почти каждый день, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.

– Сколько вы заплатили, Воклер? – спросила я, подойдя к управляющему.

– Почти тысячу экю, мадемуазель. За семерых крепких рабов. Наши плантации получат отличную подмогу.

На площадь налетел сильный вихрь, взметнул обрывки бумаг, швырнул мне в лицо мелкий песок. Не начнется ли сейчас ураган? От рассказа мадам де Богарнэ о здешних штормах, сметающих дома, мне было немного страшно, поэтому я, не дослушав Воклера, быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице. Мне пришлось идти мимо шеренги рабов – и новых, вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.

– Что такое? – спросила я испуганно. – Оставь меня!

– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!

– О чем?

– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!

К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.

– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и, кроме французского, знаю еще два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…

– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.

– Спустят шкуру? Не слишком ли это? Он не сделал ничего плохого.

Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… И почему бы мне, собственно, не помочь человеку, который просит о спасении?

– Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда.

Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Впрочем, я ошиблась, приняв его за мулата; он скорее напоминал индейца-полукровку, потомка племени карибов, что когда-то населяли Мартинику.

– Воклер, я хочу, чтобы вы купили этого раба.

Управляющий уставился на меня с полнейшим изумлением.

– Купил? Но какая же от него польза? На плантациях он не протянет больше одного сезона.

– Он не для плантаций.

– Может быть, – ехидно произнес Воклер, – он будет давать вам уроки танцев?

Краска бросилась мне в лицо.

– Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!

Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Возможно, он догадывался, что у меня с отцом не слишком хорошие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы его управляющий невежливо обращался со мной, мадемуазель де ла Тремуйль де Тальмон.

– Что за женские бредни… Я, наверно, приставлен к вам для того, чтобы исполнять все ваши капризы!

– Как тебя зовут? – не слушая управляющего, обратилась я к мулату.

– Кантэн.

–– Где ты получил образование?

–– В миссии Сен-Луи. Отец Лавалетт воспитал меня.

Услышав это имя, Воклер издал негодующий возглас:

–– Отец Лавалетт? Этот проходимец? Говорю вам, мадемуазель де Тальмон, от таких рабов не будет проку. Отец Лавалетт был иезуит, а иезуиты учили индейцев и негров только тому, как обманывать хозяев. Они даже совместно изобретали яды, чтобы травить белых… да-да, уверяю вас!

Я жестом отмахнулась от всей этой чепухи. Россказни управляющего не вызывали у меня ни малейшего доверия.

– Воклер, вы купите Кантэна. Это мой каприз, и я хочу, чтобы он был исполнен.

Тропический дождь грянул с небывалой силой – мы едва успели дойти до переполненного торговцами и фермерами отеля под громким названием «Тампль». Я медленно поднималась по лестнице в комнату, как вдруг от запахов жареной рыбы, доносившихся из кухни, у меня закружилась голова. Тошнота всколыхнулась в груди, перед глазами потемнело. Я знала, что это лишь приступ дурноты, обычный в конце беременности, но теперь я стояла посреди лестницы и рисковала упасть по ступенькам вниз. Вцепившись руками в перила лестницы и сжимая зубы, я умоляла Пресвятую Деву о том, чтобы эта дурнота прошла.

Сильная рука поддержала меня за талию. Опираясь на эту неожиданную и такую надежную поддержку, я решилась открыть глаза. Это был какой-то мужчина – сильный, высокий, куда выше меня.

– Вам дурно, сударыня?

Я ответила утвердительно легким движением век.

– Обхватите мою шею руками, я отнесу вас в комнату.

Я сделала так, как он приказывал. Он на удивление легко и осторожно подхватил меня на руки, поднялся по ступенькам и, распахнув ту дверь, на которую я указала, мягко усадил меня в кресло.

– Что с вами случилось? Может, нужен врач? Насколько я вижу, вы в положении.

– О, нет, врач не нужен! – воскликнула я поспешно, находя, что этот человек, будучи мне незнаком, осмеливается говорить о слишком деликатных вещах. – Все в порядке, я вам очень благодарна.

Из-под опущенных ресниц я бегло оглядела его. Он показался мне очень красивым – сероглазый, широкоплечий, статный и уверенный, прямо как пират. В нем чувствовалась сдерживаемая сила, необузданность. А еще у него были прекраснейшие волосы – белокурые, волнистые, как и у меня, настоящая золотая россыпь, связанная сзади бархатной лентой.

– Я был рад оказать вам услугу, милейшая мадемуазель де Тальмон.

Неприятно удивленная, я едва смогла скрыть свою досаду.

– Ах, так вы знаете, кто я! Вы что, из Парижа?

– Прямиком. Но я не задержусь на Мартинике надолго. Я буду здесь всего два дня по пути в Порт-о-Пренс⁶.

– И кто же вы?

– Боюсь, вы будете разочарованы. Я – Рене Клавьер, торговец.

– Ах, торговец, – произнесла я и вправду разочарованно. – Так вы не аристократ!

Эти слова вырвались у меня невольно, и я имела все основания опасаться, что мой новый знакомый обидится. Но он только усмехнулся. Слегка наклонившись ко мне, так, что это его движение выглядело даже несколько интимно, он разъяснил:

–– Увы, мои родители были всего лишь коммерсантами в Ницце. Однако я не особенно нуждаюсь в титуле, чтобы чувствовать себя хорошо. В Париже у меня есть банк, если только вы, мадемуазель де Тальмон, знаете, что это такое.

Это замечание можно было расценить как ответную колкость. Я возмутилась:

–– Разумеется, знаю! Я даже умею читать и писать, не сомневайтесь…

–– И не думал сомневаться. Ваш отец, принц де Тальмон, оказывает мне честь, пользуясь кредитом в моем банке.

Мои глаза встретились с его глазами. Они были серые, спокойные, ясные, но непроницаемые, за их стальным спокойствием крылась какая-то ледяная бездна. Холодок пробежал у меня по спине, словно предчувствие чего-то опасного, что могло войти в мою жизнь с появлением этого человека. От него исходил дорогой запах серой амбры и еще чего-то… горькой полыни, кажется. Его сюртук из тонкого темно-синего сукна слегка распахнулся, и я заметила, что с внутренней его стороны к шелковой подкладке что-то приколото. Это была очень красивая сияющая брошь – то ли звезда, то ли роза, с темным треугольным камешком внутри. Можно было подумать, что это не украшение, а какой-то знак отличия. Но зачем носить его так, скрыто?

Он проследил за моим взглядом и, кажется, моя внимательность не доставила ему удовольствия. По его лицу промелькнула тень. Он выпрямился, одернув камзол.

–– Мое почтение, мадемуазель де Тальмон. Буду рад продолжить знакомство в Париже.

«Какая самонадеянность, – подумала я. – Где это, интересно, мы можем продолжить знакомство? Уж не воображает ли он, что его будут принимать в Версале?» Спохватившись, я поблагодарила его:

– Вы оказали мне большую услугу, спасибо, господин Клавьер.

Он любезно поклонился и ушел, все так же непонятно усмехаясь. Я чувствовала какое-то замешательство и некоторое время не могла прийти в себя после его ухода. Во-первых, этот мужчина был так хорош собой и так хорошо одет (я впервые за долгое время встретила на Мартинике мужчину не взмокшего, свежего, без темных кругов от пота подмышками), а я… я сейчас никак не могу похвастать красотой. Во-вторых, он, такой красавец, оказался всего лишь торговцем. И в-третьих – что самое скверное, – теперь он разболтает всему Парижу, где я и в каком положении. Беременная мадемуазель де Тальмон, которую спас торговец от падения с лестницы! Мне это было совсем не по вкусу.

Подойдя к окну, я увидела, как Воклер, стоя под навесом, возится с железной цепью, сковывая рабов. Я приподняла подгнившую раму. Брызги ливня полетели мне в лицо.

– Эй! – крикнула я. – Воклер! Не трогайте Кантэна. Он нуждается в хорошем обращении.

– Если его не связать как следует, он сбежит.

– Почему?

– Потому что он раб, черт возьми!

Я рассердилась.

– Не желаю слушать ваши чертыханья! Отпустите Кантэна. Пусть идет в гостиницу.

– Святая пятница! Вы выложили за него двести экю и теперь хотите дать ему сбежать? Вот это женский ум!

– Мне надоело с вами пререкаться. Делайте, что вам говорят.

Я прилегла на постель, вслушиваясь в то, что происходит во мне. Я была переполнена тревожно-радостным предчувствием, томным ожиданием появления на свет ребенка. Как бы мне хотелось пережить все это в Париже, в спокойной прохладной атмосфере нашего дома на Вандомской площади, а не здесь, среди шума и суеты фермы, среди злобных криков Воклера и стонов избиваемых негров. Зачем нужно было отправлять меня так далеко? Почему я не могла уединиться на время в каком-нибудь маленьком замке? В эти минуты я ненавидела отца. Возможно, он даже желал смерти моему ребенку? Все можно было предполагать, ведь он был в такой ярости в тот последний вечер, когда мы с ним виделись.

Внизу, на первом этаже гостиницы, Воклер громко спорил о чем-то с работорговцем, составляя купчие. Я так и уснула под эти крики.

Вечером следующего дня, оказавшись у порога фермы Шароле, мы застали переполох, редкий для этого обычно тихого места. Как оказалось, исчезла Селина. Взяв утром лучшую лошадь из конюшни и пользуясь доверием, которое ей оказывали надсмотрщики, она ускакала в неизвестном направлении. Поскольку у нее были кое-какие деньги, можно было предположить, что она не осталась на острове, а села на корабль, отплывающий на Сан-Доминго или в Сен-Люсию⁷.

О побеге было сообщено начальнику полиции, коменданту военного гарнизона и даже губернатору, но Селина исчезла, как в воду канула. Воклер, впрочем, был уверен, что она не так далеко, как многие предполагают.

– Эта девка, возможно, сбежала в Пьомбино, – твердил он, – к тому сумасшедшему итальянцу, который воображает, что рабы должны быть свободны. И как ее теперь достать? Этот человек – разбойник, стреляет без предупреждения, а его подручные – и того хуже.

3

–– Я всегда мечтал об учебе. Я всегда хотел стать адвокатом. Удивительно, не правда ли? Однажды мне удалось присутствовать на одном из процессов. Это было тогда, когда отца Лавалетта начали таскать по судам. Он очень страдал, конечно, но я в те годы выучил латынь, потому что переписывал его документы и общался со стряпчими. Так что адвокатскую речь я смог бы составить совсем недурно…