«Испытание»
1956

Утро

Владимиру Соколову

 
Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
                   и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
 
 
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
         когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
        раскинув улицы,
                                 город,
все в нем —
                  от проводов антенных
до замков,
               до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
         скоро!! —
вы слышите? —
                         скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
                             в подвалы,
в подворотни,
                      в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), —
и она говорит голосами
тех,
      кто не переносит
                                света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
– Люди!
Что ж это?!
Ведь при мне вы
тоже кое-что
                   различали.
Шли,
        с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
                         да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
                      не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
                   луну принимали.
Разве я
          виновата в этом?
 
 
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся вполнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
 
 
Ты себя оставь
                      для своих льстецов,
а с такими советами к нам
                                        не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
                          свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
                                   и вспомнить теперь
тех,
      кто песен своих не допел до утра…
Говоришь,
                что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
        в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
 
 
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
               нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
             с клекотом гулким проснулась вода.
 
 
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю,
Начинается день.
Начинается
                 день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!
 

Выбор

 
Вот здесь бы остаться! —
Леса за окошком бескрайны.
Подальше б от станций
рвануть к себе ручку стоп-крана,
сказать себе:
брось, ты
особенной доли не требуй!
 
 
Останься,
               чтоб просто
смотреть на июньское небо,
из речки напиться,
потрогать чудные растенья,
подсвистывать птицам,
шмелиное слушать гуденье…
Чего ты все ищешь?
Довольно по свету шататься!
Останься,
               дружище!
Ведь это же легче —
                                остаться.
Останься!
И сразу
не будет стучать в перепонках,
не будет ни грязи,
ни тряски,
ни плача ребенка
в соседнем купе,
ни тоски,
ни слепящего пота…
 
 
Неужто тебе
убежать от всего неохота?!
Да разве забыл ты,
как жгли тебя южные полдни,
как чьи-то заботы
бывали твоими?
Ты вспомни,
как ездил,
               как жил,
как за горло хватала усталость…
 
 
Ну ладно…
                Решил.
Я останусь.
Пусть так…
Я останусь…
Ведь мне будет легче…
Ведь я заслужил это право…
Пусть лягут на плечи
тяжелые росные травы,
пусть так, как всегда,
будут мимо
                 идти эшелоны…
Но будут гудеть поезда
и мелькать за окном запыленным
немые разъезды,
таежные, хмурые чащи…
Но кто-то
займет мое место
в вагоне стучащем
и будет мечтать
о путях,
           неизведанных самых,
и будут встречать
не меня
на далеких вокзалах!
Я струшу.
               Сбегу.
Будет песня моя не допета…
 
 
Нет, я не могу.
Не хочу.
Не согласен на это!
Нет, я не останусь!
Пусть душно и пыльно в вагоне, —
нет, я не устану
за ветром бросаться в погоню!
Пусть жребий мне выпал
без сна
          обходиться помногу,
но если есть выбор,
то я выбираю —
дорогу!
 

В поезде

 
Поезд
         по мостам пылил,
резал ночь с разгона…
Парень ехал в тамбуре
жесткого вагона.
На окно высокое
опершись затылком,
парень пил
                 «Особую»
прямо из бутылки.
Он не брал закуски,
выл с тоскою пьяной:
– Еду я к Маруське,
девке
        окаянной!
Путь-дорога длинная,
двадцать два
                   дня…
Улица
         Неглинная,
примешь ли
                  меня?
Улица хорошая, —
больше ничего, —
громким было прошлое
сына
       твоего.
Повернула зимушка
все
     наоборот…
Колыма-Колымушка —
северный курорт!
Так что
           не утешит
глупый разговор.
Я ведь —
               отсидевший!
Я ведь —
               во-о-р!
Похрустят сотенки
с месяц
           или два…
Только…
может, все-таки…
нужен я?
А?
Или…
как ни трогай…
как ни гляди…
мне опять дорога?..
 
 
Парень!
           Погоди!
Раз уж крыть нечем,
может, помогу, —
я тебе отвечу,
парень,
          как смогу.
У тебя из многих,
как ты ни крути,
будут две дороги,
будут два пути.
Первый:
           братцы-урки,
была не была! —
В темных переулках
темные
           дела.
Может, он и легче…
Только, все сгубя,
этот путь
               далече
заведет тебя.
Этот путь протянется
долгие
          года.
Насовсем ты,
                   парень,
пропадешь тогда.
Слышишь? —
                      будет хуже,
сгинешь ни за грош!..
 
 
А насчет
              «Не нужен» —
это
     ты
        врешь!
Ноешь про такое,
душу теребя.
Врешь,
          чтоб успокоить
самого себя.
…Говоря по совести,
все вокруг
ждет твоих мозолистых,
сильных
              рук.
 
 
Грубо,
         не жалеючи,
кончу разговор:
будет потруднее,
                         чем
было до сих пор!
Голову ломаешь,
о судьбе скорбя?
Люди, —
понимаешь? —
Люди
         ждут
                тебя!
 
 
А в конце у повести
тихие слова.
Дело было в поезде
Ленинград – Москва.
Было тихо,
только
слышалось одно:
дребезжало тонко
в тамбуре
               окно.
Торопливо по лесу
грохотал состав…
Парень спал,
мозолистые
руки
разметав.
 

Речка иня

 
Над ущельями,
                       над сутолокой круч,
над дорогой,
                   убегающей вниз,
уцепившийся за солнечный луч,
жаворонок легкий повис.
Я его не слышу.
Для меня
жаворонок этот —
                            не в счет.
Я пришел туда,
                       где течет
маленькая речка Иня.
Что, казалось бы, такого
                                    в ней?
Ручеек течет меж камней.
Переплюнуть можно,
вброд перейти,
перепрыгнуть без усилий почти.
Речка, речка!
                   Понимаешь ли ты,
почему
          по перекрученной тропе
я пришел твоей напиться воды,
я пришел за песней к тебе?
 
 
…В белой пене,
                       в тучах брызг
                                           сгоряча
вниз,
       в долину,
                     ты летишь с вышины,
вдохновенно и сердито урча
и локтями раздвигая валуны.
Холод тонких
                      мартовских льдин
ты несешь в темно-зеленом нутре…
У меня приятель есть один, —
он скривился б,
                        на тебя посмотрев.
Он сказал бы,
                     брови выгнув в дугу,
оглядев твой бешеный бег:
– Этих глупых
                        маленьких рек
я никак понять не могу.
Для чего они?
                     Кому нужны?
И вообще зачем в них
                                  вода?
Если в речке
                   нет глубины,
разве ж это речка тогда?
Разве ж она сможет,
                              звеня,
славу о себе
                  пронести?..
 
 
Ты прости его,
                       речушка Иня!
Несмышленый он еще.
Ты прости.
 

Ожидание

 
Так
      любимых не ждут у порога.
Так
      к больному не ждут врача…
Пыль
        на рыжих
                       степных дорогах —
хоть картошку пеки – горяча.
Люди мнут фуражки в руках,
от полей глаза отводя…
Я впервые увидел,
как
ждут дождя.
Ждут,
         выдумывая всевозможные сроки,
ждут,
       надеясь на чудо,
ждут,
        матерясь:
– Пусть дороги развозит!
Плевать на дороги!
Лишь бы дождь.
Пусть тогда, хоть по горло,
                                         грязь. —
А земля горит.
От жары —
                  как в броне.
А земля говорит:
– Помогите мне!
Без воды,
              без дождя
больше я не могу…
Помогите!
Ведь я
не останусь в долгу! —
Как ей скажешь:
– Выдержи!
                  Подожди! —
Чем поможешь?
Минуты, как вечность, идут…
Люди ждут и молчат.
Люди курят и ждут…
Ты мне пишешь:
в Москве у вас
                      снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдешь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идет по Москве —
теплый,
            ласковый дождь…
Там скрываются от него, —
                                          чудаки! —
надевают плащи,
открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…
 
 
Если б увидела ты,
как, негаданно
                       вымахнув из-за бугра,
мчит,
        дороги не разбирающий,
через поле
                к нам
                        напрямик,
так пылящий,
                     будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
– Будет
             дождь!
Мне сейчас…
                   звонили из города… —
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: —
Туча…
         мне звонили…
                               свернула сюда…
к нам идет…
Если мимо, то…
                        быть…
                                 беде…
Ты мне пишешь,
                         что вам надоела вода.
Напиши,
напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том,
         как тяжел
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
              чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шел!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.
 

«Любовь…»

 
Любовь.
            Мы об этом читали в книжках.
Любовь.
            Мы такое понять не могли.
Но постепенно мужали мальчишки
и вот до нее доросли.
 
 
А помнишь —
                       мы с ней не хотели знаться,
и часто, пути для себя выбирая,
ее мы считали,
                       лет до тринадцати,
чувством,
              которое все презирают.
Строгая кинжалы ножом перочинным,
ровесниц вгоняя сраженьями в трепет,
решали мы, что настоящий мужчина —
тот,
      который девчонок не терпит,
а если случалось,
                          то знал любой,
смеясь,
          читали на стенах прохожие:
Вова + Лида = любовь.
 
 
А тут – не такая!
                          А тут – не похожая.
А тут —
            то близкая, то далекая,
пришла и выволокла на улицу.
Первая
          (мне говорили: легкая),
верная