На Дрейфующем проспекте ты живешь…

Мне гидролог говорит:

– Смотри!

Глубина

          сто девяносто три! —

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми —

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

                         как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой —

ни сердцу, ни уму…

Кто заведует движеньем льдов?

Все остановил он

                       почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла,

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил —

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

             жалости такой!

Не желаю,

             обретя уют,

слушать,

как о нас передают:

«Люди вдохновенного труда!»

Понимаешь, мне обидно все ж…

Я гидрологу сказал тогда:

– На Дрейфующем проспекте

                                          ты живешь.

Ты же знал,

               что дрейф не будет плавным,

знал,

      что дело тут дойдет до драки,

потому что

в человечьи планы

вносит Арктика

                     свои поправки,

то смиряясь,

то вдруг сатанея

так,

что не подымешь головы…

Ты же сам учил меня, что с нею

надо разговаривать

на «вы».

Арктика пронизывает шубы

яростным дыханием морозов.

Арктика показывает зубы

ветром исковерканных

торосов.

Может, ей,

              старухе,

и охота

насовсем с людьми переругаться,

сделать так,

               чтоб наши пароходы

никогда не знали

                       навигаций,

чтобы самолеты не летали,

чтоб о полюсе мы не мечтали,

сжатые рукою ледяною…

Снова стать

неведомой страною,

сделать так,

               чтоб мы ее боялись.

Слишком велика

людская ярость!

Слишком многих

мы недосчитались!

Слишком многие

                       лежать остались,

за победу

            заплатив собою…

В эти разметнувшиеся шири

слишком много мы

                          труда вложили,

чтоб отдать все то,

                         что взято с бою!

Невозможно изменить законы,

к прошлому вернуться

                              хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,

так ведь это, может,

для разгона…

Мираж

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

          смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. —

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

                          в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

                             древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

           эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

                       миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

        солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

                 плавали

                            торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

                         и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но Арктика!

Ты даже

           миражами

обманывать

не хочешь никого.

Последняя песня

Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…

Муса Джалиль

До рассвета семьдесят восемь минут.

На рассвете

                ключ заскрипит в замке,

на рассвете в камеру люди войдут

и пролают приказ на чужом языке.

А потом будет десять визжащих дверей,

коридорный сквозняк,

                              молчаливый конвой.

Будет яма на тесном тюремном дворе

и тяжелое небо

                    над головой.

Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.

До рассвета семьдесят восемь минут.

И сейчас,

            на распухшие пальцы дыша,

задыхаясь,

             спеша,

                      обгоняя рассвет,

пишет песню,

                   последнюю песню,

                                             поэт

чуть заметным обломком карандаша.

Пусть от долгих допросов гудит голова,

пусть больная рука тяжелее свинца…

Но приходят

                 единственные слова,

как приказ,

              как присяга,

                              как клятва бойца.

Пишет,

          пишет поэт…

И кончается ночь.

За стеною глухая команда слышна…

Даже фронт наступающий,

                                     даже страна

не успеют,

              не смогут,

                           не в силах помочь!

Я хочу,

         чтоб ко мне его твердость пришла,

чтоб не смел ни минуты растрачивать я,

чтобы каждая песня

                           такою была,

будто это

            последняя песня моя,

будто брезжит уже за окошком рассвет,

а враги ненавидят меня и клянут,

будто жить мне осталось

                                 не семьдесят лет,

а семьдесят восемь

                         минут.

«Приходит врач, на воробья похожий…»

Приходит врач, на воробья похожий,

и прыгает смешно перед постелью.

И клювиком выстукивает грудь.

И маленькими крылышками машет.

– Ну, как дела? —

                         чирикает привычно. —

Есть жалобы?.. —

Я отвечаю:

– Есть.

Есть жалобы.

Есть очень много жалоб…

Вот, – говорю, —

                         не прыгал с парашютом…

Вот, – говорю, —

                         на лошади не ездил…

По проволоке в цирке не ходил…

Он морщится:

– Да бросьте вы!

Не надо!

Ведь я серьезно…

– Я серьезно тоже.

Послушайте, великолепный доктор:

когда-то в Омске

                      у большой реки

мальчишка жил,

затравленный войною…

Он так мечтал о небе —

                                синем-синем!

О невозможно белом парашюте,

качающемся в теплой тишине…

Еще мечтал он

                    о ночных погонях!

О странном,

древнем ощущенье скачки,

когда подпрыгивает сердце к горлу

и ноги прирастают к стременам!..

Он цирк любил.

И в нем —

              не акробатов,

не клоунов,

не львов,

           больших и грустных,

а девочку,

            шагающую мягко

по воздуху,

              спрессованному в нить.

О, как он после представлений клялся:

«Я научусь!

И я пойду за нею!..»

Вы скажете:

               «Но это все наивно…»

Да-да, конечно.

Это все наивно.

Мы —

         взрослые —

                         мечтаем по-другому

и о другом…

Мечта приходит к нам

еще неосязаемой,

                       неясной,

невидимой,

неназванной,

                 как правнук.

И остается в нас до исполненья.

Или до смерти.

Это все равно.

Мы без мечты немыслимы.

                                    Бессильны.

Но если исполняется она,

за ней – как ослепление —

другая!..

Исполнилось лишь самое начало.

Любовь исполнилась

и крик ребенка.

Исполнились друзья,

                            дороги,

                                      дали.

Не все дороги

и не все друзья, —

я это понимаю!..

Только где-то

живут мечты —

                     наивные, смешные, —

с которых мы и начали мечтать.

Они нам в спины смотрят долго-долго —

вдруг обернемся

и «спасибо» скажем.

Рукой взмахнем:

                     «Счастливо.

                                    Оставайтесь…

Простите за измену.

Мы спешим…»

Но, может, это даже не измена?!

…А доктор

              собирает чемоданчик.

Молчит и улыбается по-птичьи.

Уходит.

И уже у самой двери

он тихо говорит:

– А я мечтал…

давно когда-то…

                     вырастить

                                  овчарку…

А после

          подарить погранзаставе…

И не успел… —

Действительно, смешно.

Поэма о разных точках зрения

1. Сон

Я по улице иду —

удручен.

В магазинах

                нет вопроса:

                                «Почем?»

На вокзалах

                нет вопроса:

                                «Куда

по планете разбрелись поезда?..»

Этот сон

            приснился в пятницу мне

(может, он —

                  к деньгам,

а может —

к войне).

Я попал на заседание вдруг

Академии

Серьезных

Наук…

Академики —

                   дотошный народ

(сорок лысин,

восемнадцать бород) —

при параде,

               при больших орденах

обсуждают

вопросительный знак.

Рассуждают о загадках его…

Говорят, что он немножко

                                   того…

Не умеет

эпохально звенеть.

Заставляет временами

                             краснеть…

Не зовет,

не помогает в борьбе…

«Задается» —

                 значит, мнит о себе.

Если даже и ведет

                        иногда,

то заводит

неизвестно куда…

Решено:

недопустим компромисс!

Решено, что этот знак —

                                 пессимист.

И записано,

что он отменен,

так как

«нет уже потребности

                             в нем».

«Восклицательным знакам —

почет!!»

(Вопросительные —

взять на учет.

Разрешить для них

                          журчание вслух

при наличии

особых

заслуг…)

Телефон «09»

вправе молчать.

(Если нет вопросов —

                              что отвечать?)

Нет вопросов,

и не слышно гудка…

«Мосгорсправка»

растерялась слегка.

Но потом она опомнилась и

заклеймила

заблужденья свои…

Только сложности возникли опять:

«Как

с вопросами детей

поступать?..»

Просит ректор МГУ разъяснить:

«Что с экзаменами?

Чем заменить?..»

Все супруги

                соблюдают престиж.

Ведь не спросишь:

«Почему ты грустишь?..»

И не скажешь:

                   «Ты сегодня бледна…

Что с тобою?

Может, помощь нужна?..»

Нет возможности

задачник добыть…

Не вздыхает Гамлет:

                           «Быть

                                   иль не быть?..»

Нет задумавшихся.

Быт упрощен.

В магазинах нет вопроса:

                                  «Почем?»

На вокзалах нет вопроса:

                                  «Куда

непонятные ушли поезда?..»

Нет кроссвордов.

КВН не бурлит.

И не спрашивает врач:

                              «Что болит?..»

Лишь в кошмарных

                          появляется снах

отмененный

вопросительный знак.

…А природе

                не впервой отставать.

А природе на запреты

плевать!

Вопросительно

                    глядит сова.

Вопросительно

                    шуршит трава.

Вопросительна пчела в цветах.

Вопросительны краны в портах.

Вопросительно закручен

                                 ус.

Вопросительно свернулся

                                  уж…

Если даже у змеи

вопрос,

что же делать тем, кто —

в полный

             рост?!