– Значит, восемьдесят санов плюс пятьдесят залог. Душ и экран еще пятьдесят.

– Скидки за длительное пребывание не предусмотрено?

Его глаза переместились на меня, а рука исчезла под стойкой. Все еще взвинченный после перестрелки, я ощутил прилив нейрохимии.

– Вам нужна комната или нет?

– Нужна, – сказал Шнайдер, бросив на меня предупреждающий взгляд. – Чип-ридер имеется?

– Еще десять процентов, – портье напряг память. – Комиссия.

– Ладно.

Портье разочарованно поднялся и отправился в соседнюю комнату за ридером.

– Наличные, – пробормотала Таня Вардани. – Надо было об этом позаботиться.

Шнайдер пожал плечами:

– Нельзя позаботиться обо всем. Ты когда в последний раз хоть что-нибудь покупала без чипа?

Она покачала головой. В моей голове промелькнуло воспоминание о том, как тридцать лет назад, за много световых лет отсюда, мне приходилось пользоваться физическими деньгами вместо кредитов. Я даже успел привыкнуть к этим старомодным пластиковым банкнотам с их замысловатым дизайном и голографическими панелями. Но то было на Земле, а Земля вообще напоминает эксперии о доколониальных временах. Я даже недолго воображал себя влюбленным и под влиянием любви и ненависти натворил глупостей. На Земле умерла какая-то часть меня.

Другая планета, другая оболочка.

Я тряхнул головой, отгоняя образ, несправедливо глубоко отпечатанный в памяти, и огляделся, пытаясь снова вернуться к реальности. Плохо различимые в полумраке грубо размалеванные лица поворачивались, чувствуя мой взгляд, затем отворачивались обратно.

«Да уж, подходящие воспоминания для борделя. Бог ты мой».

Портье вернулся, считал один из чипов Шнайдера и швырнул на стойку исцарапанную пластиковую карточку-ключ.

– В боковую дверь и вниз по лестнице. Четвертый уровень. Душ и экран я включил до конца комендантского часа. Захотите продлить, надо будет спуститься и доплатить, – силикоплоть сморщилась в некоем подобии ухмылки. Мог бы и не стараться. – Комнаты звукоизолированы. Ни в чем себе не отказывайте.

Коридор и стальная лестница были освещены еще хуже, чем вестибюль, если такое вообще возможно. Иллюминиевая плитка на стенах и потолке местами облупилась, местами просто перегорела. Перила были покрыты слоем светящейся краски, но слой этот уже почти сошел, теряя микроны всякий раз, когда чья-то очередная рука скользила по металлу.

По пути мы прошли мимо нескольких шлюх, по большей части с клиентами на поводу. Вокруг них, легонько позвякивая, плыли мыльные пузырьки напускной веселости. Бизнес, судя по всему, шел бойко. Среди клиентов я приметил пару военных и задумчиво курившего на лестничной площадке второго этажа мужика, смахивавшего на политофицера Картеля. В нашу сторону никто и ухом не повел.

Комната была вытянутой в длину, с низким потолком, имитациями карниза и колонн из быстротвердеющей смолы, прилепленными прямо на голые бетонные стены, а потом вместе со стенами выкрашенными в чистейший буйно-красный. Примерно в центре комнаты от стен друг напротив друга торчали две кровати, между которыми оставалось не больше полуметра. К углам одной из них были прикреплены пластиковые цепи. В дальнем конце помещения стояла закрытая душевая кабина, достаточно большая, чтобы вместить троих, если потребуют обстоятельства. Напротив каждой кровати располагался широкий экран, на бледно-розовом фоне которого светилось меню.

Я осмотрелся, с шумом выдохнул в теплый, как кровь, воздух и склонился к стоящей на полу сумке:

– Проверьте, дверь заперта?

Я вытащил из сумки детектор и обвел комнату. В потолке обнаружилось три «жучка», по одному над кроватями и один в душе. До чего изобретательно. Шнайдер прилепил рядом с каждым «улитку»-нейтрализатор клиновского стандарта. «Улитки» залезут в память «жучков», вытащат записи последней пары часов и начнут гонять по кругу. Более продвинутые модели могут даже сканировать содержимое и вполне убедительно импровизировать на его основе, но в нашем случае это вряд ли могло понадобиться. По виду портье не сложилось впечатления, что за ним стоит серьезная система безопасности.

– Куда класть? – спросил Шнайдер у Вардани, которая распаковывала на одной из кроватей вторую сумку.

– Прямо сюда, – отозвалась она. – Погоди, давай я сама. Это, м-м, непросто.

Шнайдер вздернул бровь:

– Ясно. Ладно. Ничего не трогаю.

Просто или непросто, но на сборку оборудования у археолога ушло около десяти минут. Закончив, она достала из обмякшей шкурки опустевшей сумки УЗ-окуляры и надела их. Затем повернулась ко мне:

– Ты мне ничего не хочешь дать?

Сунув руку в карман куртки, я вынул фрагмент позвоночника. На крохотных впадинах и выпуклостях все еще виднелась невысохшая кровь, но Вардани взяла его без всякого видимого отвращения и бросила внутрь прибора для очистки артефактов, который она только что собрала. Под стеклянным колпаком вспыхнул бледный фиолетовый свет. Шнайдер и я завороженно смотрели, как Таня подключает к машине УЗ-окуляры, берет пульт, усаживается по-турецки и приступает к работе. Машина тихонько затрещала.

– Все нормально? – спросил я.

Вардани коротко хмыкнула.

– Много времени на это уйдет?

– Больше, чем надо, если будешь приставать ко мне с дурацкими вопросами, – бросила она, не отрываясь от своего занятия. – У тебя других дел не найдется?

Краем глаза я поймал ухмылку Шнайдера.

К тому времени как мы собрали другой аппарат, Вардани практически закончила. Заглянув через ее плечо в пурпурное свечение, я увидел, что от фрагмента позвоночника осталось немного, и последние его части понемногу сходили, обнажая маленький металлический контейнер стека памяти. От зрелища было невозможно оторваться. Я не первый раз наблюдал, как извлекают стек памяти из позвоночника мертвого человека, но на моей памяти эта операция была самой грациозной. Кость постепенно истаивала, еле заметно уменьшаясь с каждым движением инструментов в Таниных руках, а из-под нее высвобождался контейнер со стеком, блестящий, как свежее олово.

– Я знаю свое дело, Ковач, – голос Вардани был тих и сосредоточен. – По сравнению с очисткой марсианской электроники это, считай, работа пескоструем.

– Да я не сомневаюсь. Просто восхищаюсь мастерством.

На этот раз она подняла голову и, задрав окуляры на лоб, пристально посмотрела на меня, чтобы убедиться, что в моих словах нет насмешки. Когда поняла, что я не шучу, она снова опустила очки, подкрутила какие-то настройки, потом откинулась назад. Фиолетовый свет погас.

– Готово, – она достала из машины стек, зажав его между большим и указательным пальцами. – Кстати говоря, аппаратура не бог весть. Такую обычно покупают скребуны для дипломных работ. Точность сенсоров довольно низкая. На Пределе мне понадобится что-нибудь получше.

– Не волнуйся, – я взял у нее стек памяти и повернулся к прибору, лежащему на другой кровати. – Если все получится, тебе аппаратуру смонтируют по индзаказу. А теперь слушайте внимательно, вы оба. Этот стек вполне может быть оснащен трекером виртуальной среды. Его вшивают многим корпоративным самураям. Не факт, что она есть у этого, но мы будем исходить из обратного. А значит, безопасного доступа в нашем распоряжении около минуты, по истечении которой трекер активируется и пошлет сигнал. Таким образом, когда вот тот счетчик отсчитает пятьдесят секунд, вырубайте всё. Это всего лишь УЛПиО, но тем не менее, задрав соотношение по максимуму, мы получим тридцать пять к одному относительно реального времени. Немногим больше получаса, но этого должно хватить.

– Что ты с ним собираешься делать? – безрадостно поинтересовалась Вардани.

Я протянул руку к шлему:

– Ничего. Времени мало. Просто поговорю.

– Поговоришь? – ее глаза странно заблестели.

– Иногда, – сказал я ей, – большего и не требуется.

* * *

Вход был жестким.

УЛПиО, установление личности погибшего и оценка, – относительно новая процедура в военной бухгалтерии. При Инненине у нас ее не было; первые прототипы появились, когда я уже покинул Корпус, и даже после этого прошли десятки лет, прежде чем ее смогли себе позволить где-либо, кроме элитных частей Протектората. Относительно дешевые модели были разработаны около пятнадцати лет назад, на радость всем военным аудиторам, хотя, конечно же, не им приходилось входить в систему. УЛПиО, как правило, выпадает на долю полевых медиков, которые пытаются, зачастую под огнем, вытащить мертвых и раненых. В таких обстоятельствах плавность входа расценивается как несколько избыточная роскошь, а модель, которую мы умыкнули вместе с госпитальным шаттлом, определенно была лишена каких бы то ни было наворотов.

Бросив последний взгляд на бетонную стену комнаты, я закрыл глаза. Подключение врезало по мозгам, словно тетраметовый приход. Пару секунд я беспомощно тонул в океане статического шума, затем резко вынырнул, оказавшись в бескрайнем и ненатурально неподвижном пшеничном поле, залитом лучами предвечернего солнца. Мои подошвы ударились обо что-то твердое, меня слегка подбросило вверх, после чего я оказался на широком деревянном крыльце, с которого открывался вид на поле. Дом, которому принадлежало крыльцо, оказался за моей спиной – одноэтажное каркасное строение, старое с виду, но слишком безупречно отделанное, чтобы и в самом деле быть старым. Стыки досок отличались геометрическим совершенством, и нигде не было видно ни трещин, ни изъянов. Дом выглядел так, словно его скомпилировал из стоковых картинок искусственный интеллект, не имеющий протоколов взаимодействия с людьми; именно так, скорее всего, и было на самом деле.

Полчаса, напомнил я себе.

Пора устанавливать личность и производить оценку.

Специфика современной войны такова, что зачастую от мертвых солдат почти ничего не остается, и это может усложнить жизнь аудиторам. Ведь переоблачение некоторых из убитых может оказаться финансово оправданным; опытные офицеры – это ценный ресурс, да и среди младшего состава попадаются специалисты с незаменимыми навыками или знаниями. Проблема заключается в том, как быстро отделить таких солдат от тех, чье переоблачение будет невыгодным. Как же решить эту задачу в условиях дикого хаоса, который царит на поле боя? Штрихкоды обгорают вместе с кожей, идентификационные жетоны плавятся от жара или страдают от шрапнели. Иногда помогает сканирование ДНК, но это непростой химический процесс, и на передовой провести его трудно; к тому же кое-какие из самых неприятных видов химического оружия могут вообще запороть на результаты.

Что еще хуже, анализ ДНК не даст никакой информации о том, пригоден ли убитый к переоблачению психологически. Характер смерти – быстрой она была или медленной, в одиночестве ли находился человек или в компании товарищей, испытывал ли агонию или пребывал в болевом шоке – не может не влиять на степень полученной психологической травмы. А степень травмы влияет на боеспособность. Как влияет и индивидуальная история переоблачений. Слишком много оболочек приводят к синдрому множественных переоблачений, проявление которого мне доводилось видеть год назад у сержанта-подрывника «Клина». Его перезагрузили – в девятый раз с начала войны – в свежеклонированную оболочку двадцатилетнего возраста, и он сидел в ней, как младенец в собственном дерьме: бессвязно вопил, рыдал или задумчиво разглядывал свои пальцы, словно порядком надоевшие игрушки.

Упс.