На солнце «20», в море «7».
Капуста во дворах.
Крутые улочки, портвейн,
озябших крыльев взмах.
 
 
Киосков синих мятый бок,
блестит на солнце жесть.
Я пью в кафе томатный сок,
автобус ровно в «шесть».
 

 
Я выберу море, и пляж, и загар,
руки твоей холод на коже.
Обычное солнце, обычный пожар
внутри, ни на что не похожий.
 

 
Солнце упало наземь,
Дней расколов стекло.
Ломкой вчерашней грязью
Смерзлось дорог кольцо.
 
 
Листья поднялись в небо,
Льдом облаков застыв.
Запах жилья и хлеба
Стынет в руках моих.
 
 
И неподвижный город
Смотрит, как в окна, в пруд.
Ветра последний шорох
Птицы как хлеб клюют.
 

 
Заболел весь мир непониманьем,
Редкость слово, сказанное влад.
Странником, просящим подаянье,
Тянет руки в осень старый сад.
 

 
Ты прочерчена линией
в каждом утре моем.
Ожиданьем, как инеем,
покрывается дом.
 

 
Мне решила печаль сделать комнату
здесь, в лесу, посреди тишины.
Осень, хрустом желтеющим сомкнута,
настилает из листьев полы,
ветки ломкие сухость корявую
заплетают мне серой стеной,
запах неба, побеленный травами,
кроет крышу усталой рукой.
 

 
Вышел чиновник из черной машины,
Лысый, с портфелем – захлопнулась дверь.
А из далекой холмистой равнины
Мчится на шум растревоженный зверь.
 

 
Мы уснем, когда погаснет пламя,
и остынет светлый воск свечи
бледно-голубыми кружевами
на подсвечнике. Ну, а пока – молчи.
 
 
Видишь, свет еще кружится рядом,
еще ждет чего-то тишина…
 

 
Морщинами свой облик злило
Лохматое лицо залива
И тыкалось в песок.
 
 
И злости пенистая сила
Меж двух утесов билась, выла
И падала у ног.
 
 
И брызги, оседавшие с шипением
На камни, оставляли мутный след.
 

 
Темнота секрет печальный
не доверит больше мне.
 

 
Стали ночи холоднее
и короче дни.
Солнце светит, но не греет.
Мы опять одни.
 

 
И пасется на белом лугу,
И копытами легкими мнет
Осторожную белую мглу
И хрустящий по-зимнему лед.
 

 
Учусь искусству превращенья,
Учусь искусству быть другим.
Планет холодное вращенье
Причастно таинствам земным…
 

 
Вижу лесенки крапивы,
малину, плющ.
А сам, как ветвь сухая сливы, —
колюч и злющ.
 

 
Мы любили лежать на горячей,
На горячей жести крыши.
Это было апрелем всходящим
Синим солнцем все выше, выше.
Таял снег и в пальто шли люди,
Хмуря брови и глядя в землю,
А мы, гордо выгнув груди,
Людей на земле не приемлем.
Распластавшись, раскинув руки,
Мы лежали и щурились в небо,
Рвал на части холодный ветер
На груди нашей солнца негу.
А потом мы сразу вставали,
Трое ангелов в плавках белых,
Вниз смотрели и улыбались,
Если кто-то там что-то делал:
Если дворник колол свои льдышки
Черным, ржавым, тяжелым ломом,
Если кто-то во двор наш вышел,
Друг, товарищ, просто знакомый.
 
 
И упасть нам совсем не страшно
С горячей, горячей крыши.
Поскользнуться совсем не страшно
На коварно хрустящей жести.
 

 
Нет музыки такой,
чтоб выразить меня.
Какой же я, какой?
Какой же я?
 
 
Быть может, я стога,
которых еще нет;
быть может, я закат,
быть может, я рассвет?
 
 
Какой же я, какой,
какой же всетки я?
бредущий по прямой
сквозь желтые поля.
 

 
Все умерло.
Жена заснула.
Поблескивает ножка стула.
 

 
О, злая моя воля! Почему
я возлюбил и центром посчитал
себя, сидящего у моря на скамейке?
В копилке пусто – хоть разбей —
едва ли светанёт одна копейка.
Уныние заброшу. Крик такси
заполовинил жития былинку.
Меня смело и сдуло, как пылинку,
с кромешной тьмы залитых солнцем
          улиц Тель-Авива.
 

 
Не дали электричества.
И мой огонь потух.
И времени количество
мне пропоет петух.
 
 
И ночкой полусонною
я с привязи сорвусь.
Не дали электричества,
и не дадут, боюсь.
 

 
Сегодня плеск, плеск волн.
Сегодня разное небо.
Влез в окно и вылез обратно.
Долго стоял на ветру на гнилых досках,
странно, кто-то еще увидит все это
     через несколько лет.
 

 
День – крылатая победа.
День – все войско полегло.
По лесам бегу я в кедах
самому себе назло.
 

 
Я погрузился в этот вечер,
во весь покой его, до дна.
Я погрузился, и на плечи
легла мне полная луна.
 

 
Летит ли жук,
закат ли протяжен,
лежит ли груда кирпичей у дома —
 
 
Все это дорого мне, все знакомо.
Вот с этим я всем сердцем сопряжен.
 
 
Не побегу в тропическую даль,
в пучины скал, сияющих зловеще.
Останусь здесь, где Бог меня узнал,
среди листочков, червячков и трещин.
 

 
Соленое теплое море,
будто бочонок с селедкой.
Сын удалился в евреи
спокойной и твердой походкой.
 
 
Другой в колебаньях и шквалах
моей златоглавой Москвы.
Я роюсь в чердачных завалах
и думаю: вместе ли мы?
 
 
И с тем, кто застыл неподвижно;
и с тем, кто бежит в никуда…
Веселое солнышко вышло,
Сияет морская вода.
 

 
Какие там моря и океаны!
Винд-серфинги, курорты и винцо!
Зелеными ветвями осиянный,
я прозреваю Господа лицо.
 
 
Лицо все тонкое, из тонких паутинок.
Жемчужное, как капельки росы.
Прозрачное, как слабый ропот льдинок,
запутавшихся в рыжие усы.
 

 
Не хочется быть лодочкой, влекомой
дурацким парусом по прихоти чужой.
 
 
Не хочется в лицо глядеть знакомым,
не хочется асфальт топтать ногой.
 

 
Ноги вязнут в травах,
на плече слепень.
В солнечных забавах
мой проходит день.
 
 
Почему я в травах?
почему слепень?
В солнечных забавах
прокатился день.
 

 
Я люблю, как к рукам
прикасается дерево.
Мне нравится, что я сделал
это все сам —
напилил, наколол, натаскал, уложил.
 

 
Намотаю я осень на палец,
желтых листьев незримую нить.
Волчьей ягоды красный хрусталик
мне прикажет немного пожить.
Дотянуть до ненастья и стужи,
до зимы, до её огонька.
И проснуться, и знать, что ты нужен,
и в усы улыбнуться слегка.
 

 
Кто разрешил мне здесь родиться,
стоять спокойно у реки,
смотреть и слушать, как синица
шуршит в объятиях руки;
и как журавль, тот, что в небе,
клекочет, ждет, зовет меня?
 
 
Растут нежданные побеги,
и я почти люблю себя.
 

 
Трясутся руки,
и поэт гуляет.
Откажут ноги,
и поэт взлетит.
 
 
Прекрасное препятствие сарая,
скворечники, верховия ракит…
 

 
Пока лежу, что-то падает, катится.
Стоит встать – привычное.
Слышу звуки, вижу снег.
Вереск, поплыл ветерок,
налево-направо море-вода.
Ель, синица, клюква, камень.
Было, точно было…
Капля за каплей бьет в лицо туман.
 

 
Башенный кран
движущаяся стрела его в моем окне.
«Не робей,» – сказал я себе
     и перевернулся на другой бок.
Необходимый фонарь безопасности
Еще долго горел на самом конце стрелы.
 

 
Освещенный неоном иней
на грубо сколоченной из досок
          ограде станции.
 

 
Тихо присел на краю,
света неистовству чужд.
Капает в кружку мою
чистая капелька чувств.
 
 
Я зафиксирую в снег
все треволнение погод.
Видимо, я человек,
а не страна, не народ.
 

 
Легкий человек задумчивый
на цепи сидит.
Кость грызет и вдумчиво
на меня глядит.
 

 
Принеси мне все травинки,
все пылинки и сорняк,
все цветы, все половинки
лун и ветер, и овраг.
 
 
Соскобли с ветвей весь шорох,
соскреби с пшениц зерно.
Принеси мне целый ворох
дней прожитых, и тепло.
 

 
На Сретение сияло солнце.
В руке Христа
светился камень
на шитой бисером иконе.
Из храма я приехал на такси.
Встал, помолился, печку затопил…
и все пропало —
чай, кусочки рыбы, томатный сок.
 

 
Как я ни распеваю,
опять не то.
Я злюсь и надеваю
свое пальто.
 
 
Сходить с ума не надо:
поэзия, стихи…
Все глупость и бравада,
и петухи.
 

 
Среди простых чудес земли
все обретает смысл и вес,
когда приметами зимы
наполнит сердце бледный лес.
 
 
Когда потери так легки,
что больше нечего терять
и птицы, осенью мудры,
устали глупость щебетать.
 
 
И неподвижно средь полей
лежит дороги колея,
и все безстыдней и смелей
мне обнажается земля.
 
 
Цепляет ветер крыш настил,
сердитый сторож пустоты,
и дождь сильнее припустил,
сильней задвигались листы.