265. Князь Вяземский Тургеневу.

Пятница. [6-го февраля. Варшава].

Спасибо за маскарадное письмо от 28-го. Вы еще по маслу катитесь, а наш постный час уже пробил. Я, признаюсь, рад тому: голова шла кругом, и совсем от дела отбило.

Что за варварство шутка Кологривова! И вы имеете дух этому смеяться? Со всех сторон неблагопристойность и неуважение здравого рассудва и несчастья. К тому же у вас в Петербурге есть уже человек, который корчит Наполеона: довольно вам и одного. Куда вы еще варвары, мои голубчики! Гораздо лучше было бы одеться с одной стороны солдатом, а с другой монахом. Попробуй так показаться: авось, не догадаются.

Стихи Пушкина – прелесть! Не моей ли Минерве похотливой он их написал? Она, говорят, этим делом промышляет. Сейчас принесли мне 104-ю «Минерву». Вот Кологривову: «Il y a certainement dans toutes les âmes généreuses soulèvement et révolte à la vue des rigueurs inutiles et ignobles, qu'exerce sur un captif sans défense un gouvernement, qui ne se console pas d'avoir été 20 ans humilié par lui.» Кровавый Филатка Москвы в 813-м году, разбивши бюст Наполеона, сделал из него урыльник. Вот русские шутки!

Хорошо, что твой брат не поехал в Гишпанию! Можно надеяться, дело там хорошо завяжется. Говорил ли вам Сергей Иванович о разговорах наших насчет рабства? Святое и великое дело было бы собраться помещикам разного мнения, но единодушного стремления в добру и пользе, и, без всякой огласки, без всяких наступательных предположений, рассмотреть и разбить подробно сей важный запрос, домогаться средств в лучшему приступу к действию и тогда уже, так или сяк, обнародовать его и мысль поставить на ноги. Правительство не могло бы видеть худым оком такое намерение, ибо в состав такого общества вошли бы люди и ему приверженные, и неприметным образом имели бы мы свое правое, левое и среднее отделение. Подумайте об этом, а я взялся бы пояснить свою мысль и постановить некоторые основы, на коих должно бы утвердиться такое общество; означить грани, за кой не могло бы оно видов своих перенести, и прочее. Поверьте, если мы чего нибудь такого не сделаем, то придется нам отвечать перед совестью. Мы призваны, по крайней мере, слегка перебрать стихии, в коих таится наше будущее. Такое приготовление умерит стремительность и свирепость их опрокидания. Правительство не дает ни привета, ни ответа: народ завсегда, пока не взбесится, дремлет, кому же, как не тем, которым дано прозрение неминуемого и средства действовать в смысле этого грядущего и тем самым угладить ему дорогу и устранить препятствия, пагубные и для ездоков, и для мимоходов, кому же, как не тем приступить к делу или, по крайности, к рассмотрению дела, коего событие неотменно и, так сказать, в естественном ходе вещей? Ибо там, где учат грамоте, там от большего количества народа не скроешь, что рабство – уродливость, и что свобода, коей они лишены, так же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце. Тиранство могло пустить по миру одного Велизария, но выколоть глаза целому народу – вещь невозможная. И, поверьте, в нашем предположении могли бы мы смело сказать: не на, а за начинающего Бог. Я рассматриваю сей запрос, как врач, который решился срезать нарост на теле, как уродливость, и по тому самому операции подлежащий, но вовсе не рассчитывает благотворных перемен во всем бытии больного, которые неминуемо последуют за срезанием нароста, отягчающего тело больного и препятствующего плавному течению крови. Глазной оператор снимает бельмо с глаз потому только, что бельмо – болезнь, но, ограничивая свое отправление, возложенное на него Провидением, исполнением своих врачебных обязанностей, он не помышляет о нравственной пользе, которую он страждущему приносит; он о том не помышляет, что он, исправитель погрешностей природы, дарует несчастному лазурь небес, торжественное сияние солнца, умильную улыбку красоты; но признательность возрожденного дополнит благотворителю то, о чем он сам не догадывался. Рабство – на теле государства Российского нарост; не закидывая взоров вдаль, положим за истину, что нарост этот подлежит срезанию, и начнем толковать о средствах, как его срезать вернейшим образом и так, чтобы рана затянулась скорее; призовем в свою консультацию и тех хирургов, которых осторожность будет опасаться дотронуться орудием до целости какого-нибудь члена, а, может быть, и источника жизни; их мнения не должны быть слепо приняты, но уважены: они умерят запальчивость молодых головорезов; но к чорту тех врачей, которых насущный хлеб основан на лечении этого нароста! Мнения противные, запредельные, меня никогда не пугают, буде они бескорыстны». Прямодушие с обеих сторон – и можно стакнуться с помощию Божией. Если этот подвиг не подобает дворянству, то я первый запишусь в охотники и в члены Англинского клуба: вот круг действия потомков Пожарского. Повторю еще свою начальную мысль. Правительство наше играет всегда в молчанку и сбирает только фанты; но, будь оно и живее, не его дело решить этот запрос; пожалуй, разреши оно узы рабства в своих поместьях, то и тогда еще оно нам не уваз: иные его отношения, иные наши; политическое ^ытие его не основано на крестьянстве, дворянское до сей поры им только и держится. Хотите ли ждать, чтобы бородачи топором разрубили этот узел? И на нашем веку, может быть, праздник этот сбудется. Рабство – одна революционная стихия, которую имеем в России. Уничтожив его, уничтожим всякие предбудущие замыслы. Кому же, как не нам, приступить к этому делу? Корысть наличная, обеспечение настоящего, польза будущего – все от этой меры зависит. Посмотрите, как нравственно разживется государство, как дышать свободно оно будет, отделавшись от этого зоба, который дает России вид настоящего кретина! Все прочее придет само собою. Без сомнения, начнем разом, более пятидесяти человек, которые охотно запишутся в это общество. И если государь принял благосклонно такое предложение от литовцев, зачем не примет его и от нас? Но я все-таки повторяю одно: не правительству давать зачин. Пусть хорошенько разварится эта задача теоретическим образом, но теми же самыми, которые могут пустить ее в ход практическим, а потом уже сделать из неё дело государственное и общее. Понял ли ты меня? Поняли ли вы меня? Поймут ли они нас? Аминь, и едва ли не на веки веков. Для такого занятия охотно возвратился бы я в Россию и даже готов был бы смеяться шуточкам Кологривова и кого угодно.

Что же «Сын Отечества»? Вот еще пища для него. Прости! Братьям мой нижайший поклон. Вот еще две брошюры. Жилет пришлю по первой эстафете. Что ты делаешь с моими деньгами? Присылай и вычти 500 рублей для Сибирякова.

Говорят, что m-me Alexandroff идет замуж за адьютанта великого князя, Вейсса, брата княгини Трубецкой. Поздравь ее с прибылью семейною.

Суббота.

266. Тургенев князю Вяземскому.

[Начало февраля. Петербург].

Письмо от 31-го января получил и приложенное разослал исправно. Но еще не все книги брата Сергея тобою доставлены: Bailleul, «Annales protestantes» (которые теперь мне очень нужны), Tibère, «Divan» Гёте и брошюру о жидах, также мне очень нужную. Он еще здесь, и мне хочется продержать его подолее и потом проводить, если не до Одессы, то, по крайней мере, до Москвы.

Какой Якоби знакомит тебя с немцами? Кто и где он был? Не у нас ли в Петербурге, прежде и потом опять – в Галле и пр.?

Брат не имеет нужды обуздывать пыл языка, ибо, к счастию, мы всегда почти вместе и почти нигде не бываем; однако ж и тут не избежал порицания длинного и стареющагося и старого француза, придворного у маленького двора, который, не видав его, думал отгадывать слова и суждения его о вещах.

Погуляй по белу-свету, но не мотай, а сберегай деньгу на черный день, то-есть, к тому времени, когда пройдут черные дни беспутной или бесцельной жизни, и тебе можно, и потому должно будет отдохнуть в Европе от Варшавы. Но отдыхать можно только с спокойною совестью, которая спокойна не бывает при расстроенном имуществе, не благоприобретенном, а наследственном. Sapienti sat!

Граф Воронцов назначен в Кременчуг корпусным командиром, на место князя Горчакова, который заступает место в корпусе князя Д. В. Голицына. Прости! Тургенев.

267. Князь Вяземский Тургеневу.

18-го февраля. Варшава.

Что ты городишь? Каждое письмо мое более твоего: ты пишешь в таком просторном духе, что на странице твоей едва сочтешь десять строк, а я убиваю мелкою печатью; ты стреляешь ядрами, а я – дробью. Сколько раз оставлял ты меня для протопопского обеда или министерского ужина! Мне случилось раз от пера оторваться для либерального банкета, и ты смеешь пенять. У меня каждый раз прения французской палаты снова преют за варшавским обедом. Спроси у брата, какое у меня шампанское sec, выходец красноречивый Эпернея, и скорее тащи платок из кармана: слюнки так и потекут; а спроси у брата, какой рейнвейн, выходец с Ивановской горы: ты прыгнул бы выше Ивановской колокольни от одной рюмки. Нет, брат, не требуй пожертвований выше сил гастрономических!

Сейчас пришли мне Библию русскую и перевод Евангелия! Смотри же, сейчас! Я бархатных жилетов искал, но не нашел. Сегодня черно на душе. Мы имели уже несколько дней весенних, но погода сделалась пасмурною, и туман сел на сердце. Василий Львович пишет мне о медали академической:

«Я люблю Тургенева и люблю сердечно. Он умеет ценить достоинства и предан Николаю Михайловичу». Неужели это тебя не растрогает и не напишешь ему? Сделайте милость, лелейте его старческую молодость. Право, другого его не наживем.

Горю нетерпением узнать, в чем состоит твой либеральный подвиг, и что скажете вы о последнем письме моем. Если вы его не одобрите, я, как сумасбродный Ржевуски (муж Розали), который из Алеппы пишет и требует от правительства, буде оно не примет его предложений, un brevet d'incapacité (вот в России новый источник пошлин для казначейства), потребую, чтобы вы меня разрешили, продам все, что есть за душою, и – хоть трава не рости! Стихи мне почти надоели; чорт ли в охоте говорить всегда около того, что мыслишь и чувствуешь, а там вдруг вырвется хороший стих, коего мысль себе присвоиваешь из хозяйственного рассчета. Право, это правда. Спроси у Жуковского; он не признается, спроси у Хвостова; он не поймет, стало правда.

Пуще всего мне Библию и перевод Евангелия: брюхом алчу. Не худо о моем требовании упомянуть в первом отчете библейском: оно не безукрасит имен князей калмыцких и проч. и не менее назидательно будет.

Почто так рано изменила
С мечтами, радостью, тоской,
Куда полет свой устремила?
Неумолимая, постой!

Эти стихи с некоторого времени у меня как за язык повешены, и письмо сегодняшнее не было бы зеркалом сегодняшнего меня, когда не подтвердил бы их тебе. Дать ли тебе отчет в них? Послушай, да смотри, никому не сказывай, побожись! Ну… Все будешь знать, скоро состареешься; а тебе верно еще долго хочется молодежничать; в доказательство того те два жилета, которые не могли укрыться от неутомимых исследований дружбы заботливой. Поцелуй Жуковского. Вот письмо брату; если его уже нет, то можешь распечатать: тут и тебе есть сережка.

Прислал ли я тебе для Дмитриева вторую часть «Конгр[есса] Карл[сбадскаго]»? Вот еще одна брошюра Сергея Ивановича. Отыщешь ли моего «Каченовско-Вольтера»? Пуще всего Библию и Евангелие!