1820

256. Князь Вяземский Тургеневу.

4-го [января]. Варшава.

Перекрестись! Какой тебе «Первый снег» возвратить? Я прошу его от тебя. Пожалуй, сажай его в «Сын Отечества», только без всякой подписи. «Уныние» – также, и паче: это род исповеди. Конечно, у нас никто не читает: пиши что хочешь, но иное и для себя мыслит вслух не должно. Сейчас получил я письмо от Мещевского, которое меня тронуло: он говорит о своей чахотке и близкой кончине. Неужели Жуковскому ничего сделать в пользу его нельзя, хотя через Павловскую, хотя через Аничковскую дорогу? Сделай милость, похлопочите! Он прислал, Жуковскому «Смерть Кесаря». Хорошо ли? Можно ли отдать на театр? Расшевелитесь! В таких делах только и есть жизнь, во всем прочем – тление; особливо же у нас, где бытию нельзя крылья расправить: надобно по земле перепархивать.

И подвиг бытия означить тесным кругом.

Пришлите мне новое издание «Теории налогов». Как кто Яценко укротился? Что скажешь о Пруссии? Правительство запретило не только впуск, но и пропуск нидерландских газет и каких-то других, кажется, английских, и мы сидим без «Либерала». Какое смирение и признание в слабости! Говорят, Австрия то же сделала. Они дождутся, что им головы сломят. Теперь им Занды только мерещутся, но страх их в самом деле Зандов породит. Бог с ними! Но то беда, что на них не кончится; мину подорвешь, а наверх взлетит и окрестность.

Я тебя сегодня во сне встретил в Лондоне. Пойдет ли сон в руку? Я сплю и вижу, как бы пуститься по белому свету и выпрягаться из упряжки. Нельзя всегда думать так, а поступать иначе. Мало того, что меня, как не выезженную лошадь, худо употребляют, но я и в конюшне стоять не хочу. Не только словом и делом, но и молчанием, и бездействием потакать не хочу ненавистному ходу вещей и в списке ливреи быть гнушаюсь.

Мы мерзнем не хуже вашего: что день, – то 20 градусов, а было и до 28; дома же все сквозные. В прибавок, волки гуляют, вокруг города, и что день – повесть о каком-нибудь съедении. По крайней мере это питает разговор.

Новый год встретил я с полным домом и пустым сердцем. Цвет варшавского общества был у меня, но для сердца это пустоцвет, хотя много любезных женщин. Мужчины плохи, но все плохи в европейском смысле, все это где-нибудь шаталось, что-нибудь видело и читало, а не козыряло сперва с князем Вяземским, потом с Обольяниновым, а после с светлейшим Лопухиным. Все это натерто и блестит если не само собою, то, по крайней мере, при свечах. Это – проклятая розница! Весь гостинный народ здешний наравне с происшествиями; они в нем запечатлены не так, как в истории, но как в календаре, а у нас и того нет. Разговор их не поучителен, но может быть занимателен; одним словом, они не прошли через просвещение, а пробежали и схватили, что могли; у нас расхаживаются по невежеству.

Не знаю, поздравлять ли Булгакова с переменою места? Впрочем, вероятно, он сам хотел того. Что же сделает Александр? Мне жаль будет, если они совсем Москву оставят. Я любил смотреть на них, как на московскую и, следственно, свою собственность. Теперь вся надежда на Василия Львовича, как на Ивана великого. Сделай милость, поддерживай его. Он все на вас жалуется и ко мне только о том и пишет, что вы к нему не пишете. Что тебе стоит раз в месяц сказать ему слово?

Сделай одолжение, отыщи моего «Вольтера». Неужели Яценко – себе им подтер? прости! Всем нашим сердечное челобитье. Книги – Николаю Михайловичу.

257. Тургенев князю Вяземскому.

7-го января. [Петербург].

Двухдневное (26-го и 27-го декабря) письмо твое получил, и в один час с письмами из Иркутска от Сперанского, из Неаполя от Батюшкова, из Парижа от брата, князя Гагарина и гр[афини[Разум[овской], из Москвы от Дмитриева и из Вены от одного славянского литератора. Прочел их по порядку, начиная с парижских и твоего. Спасибо за пожар и за Хоткевича. Одним отказом он покрыл слабость целой жизни и, уважив в других гражданина, спас в себе человека. Я уверен, что и у нас нашлись бы подобные примеры, по случай не найдется для них. Тот, кто скрывает в себе истинное благородство и силою духа заглушает всякий порыв к великому, но вместе и опасному, осуждая свое величие на вечное ничтожество или, лучше, на небытие, конечно не менее того, кто бросился в пропасть в виду благодарных граждан и как бы внимая уже вечному потомству. Ces graves personnages ne s'affligeaient que des maux de leur patrie; quant à leur sort particulier, ils se résignaient à la volonté des dieux. Lorsque la tyrannie, importunné de leur vertu, se fatiguait de les laisser vivre, ils s'en allaient à petit bruit, jugeant qu'il était inutile de faire tout le fracas de Caton et de se déchirer les entrailles pour une liberté qui n'existait plus. Есть обстоятельства, и в монархических государствах они встречаются чаще, когда истинные герои добродетели doivent s'en aller à petit bruit, и в сем будет все их величие! Для этого нужно верит бессмертью души или любить отечество, как любовницу. Просто умереть можно и для славы, но умереть, et mourir tout entier, можно только из любви, под каким бы она видом ни являлась, то-есть, для первоклассной страсти, которой слава, честолюбие и прочее – только слабые отблески. Не знаю, любили ли так римляне свое отечество, но подданные тирана Ивана Васильевича любили так Россию, когда шли с детьми и женами под исступленные топоры его. Иначе я их не хочу и воображать себе.

A propos: завтра историограф читает в Академии отрывок ИХ-го тома, и ему подносится благодарная медаль. Он этого не знает и узнает только тогда, когда увидит ее на блюде. Завтра же и день его свадьбы, и мы проводим у него веселый вечер. Плещеев будет играть с домашними актерами.

Вчера должна была петь Боргондио у княгини Куракиной; мы ожидали ее, но она отказалась для того, что сегодня играет «Танкреда» у государыни. Мы играли в короля, которого должен был представлять Плещеев, но и он не приехал, и его место заступил граф Воронцов, а королевою – графиня Апраксина, а я был канцлером; St.-Maure – придворным поэтом, и вот куплеты его, на лицо Плещеева сочиненные:

 
Buvons au roi très débonnaire
Qui sur le trône vient s'asseoir;
Buvons aux succès de Molière,
Qui son jeu fait si bien valoir;
Mais hélas! en sortant de table
Adieu son sceptre, adieu, sa cour!
Eh bien! Buvons à l'homme aimable,
Son règne dure plus d'un joui1.
Buvons à notre aimable reine,
A son esprit, à sa bonté,
Buvons à cette souveraine
Qui règne avec tant de gaité.
Le premier de sa dynastie
Sera sans doute un Roger-Bontemps,
Son chancelier c'est la folie
Et ses sujets des bons vivants.
Mais nous avons une autre reine Qui,
Dieu merci, n'abdique pas
De nos coeurs, elle est souveraine
Et trouve partout des états;
Ses talents, sa gaité piquante
Plaisent un peu plus chaque jour
Et son esprit qui nous enchante
Près d'elle fixera sa cour.
 

Насилу дописал! О брате Сергее подписан наконец указ, и через две или три недели он может быть здесь, следовательно гораздо прежде – в Варшаве. Повидайся с ним. Он, верно, к тебе заедет. Мне хочется проводить его до Одессы, ибо он, вероятно, поедет в Царьград морем. Не через Варшаву ли туда ездят?

Дмитриеву послал я и «Уныние», и «Первый снег». Он просит запрещенной прозы о Вольтере и обещаеть сообщить мнение свое о первых двух пиесах.

Батюшкова письмо дышет Италией, но оно старое, от 3-го октября нового стиля. Литературных новостей у них очень мало. В северной Италии пишут более и подражают немцам. Меланхолия и романтический вкус начинают нравиться внукам Ариоста. Старики гневаются, и Академия Круска, или приверженцы к оной, стараются всеми силами выгонять новые слова, выражения и фразы, которые вторгаются в святилище языка тосканского, но талантов мало. Монти, Протей в политике и гигант в поэзии, стареется. Итальянцы, как и вы же, висляне и невяне, переводят поэмы Байрона и читают их с жадностию. А propos: читал ли ты роман жены его, где они описан? Мне давал Casamajor, английский министр. Байрон говорит им о их славе языком страсти и поэзии. Вот все, что я знаю о поэзии и литературе итальянской. Это сок письма Батюшкова. Следственно, от севера до юга восхищаются Байроном. Я завидую образу жизни Батюшкова: он целые дни проводит над книгами и верно с пустыми руками к нам не возвратится; а я возвращаю тебе твой «Снег» с ошибками писарскими, которые ты исправишь вместе с своими. Посылаю тебе и письмо А. Булгакова. Брат его вступил здесь в должность et s'en trouve bien.

С. П. Свечина очень больна и начинает сама жаловаться на свои страдания. Здесь Е. С. Огарева, и мы о тебе вспоминаем.