Двадцать Первый

 
Растопырьте железные крылья, сомкните ряды!
В счастье много друзей, а в беде остаешься лишь ты.
Оглянись и вокруг посмотри сквозь слепые очки,
За чернеными стеклами пряча кошачьи зрачки.
 
 
Полтора дестилетья, как сгинул Двадцатый-старик,
Двадцать Первый-подросток капризно заходится в крик,
Полируя до зеркала нанотехничный кистень,
Выбирает к удару он очередную мишень.
 
 
Как вокзальную шлюху, безжалостно к лавке прижав,
Он насилует Вечность, за сочные дойки держа,
Растранжирив в горячном веселье победы отцов
В окруженьи блядей, пидорасов, барыг и воров.
 
 
Приоткрой на два пальца бездонную душу, браток —
И заполнит пространство бушующий грозный поток
Из окурков, гондонов, стаканов и мрачных надежд,
Шумных псевдодрузей, лжепророков, хамья и невежд.
 
 
Вот у входа в базарный жужжащий и воющий ряд
Две убогие – Память и Совесть нагие стоят,
Деловитые граждане мимо брезгливо снуют,
Им монету не бросят – ну, разве что, в шляпу нассут.
 
 
Вот избитый, истерзанный Разум у стенки стоит.
Двадцать первого слуги подняли винтовки свои…
Каждый непревзойденный в своем деле специалист —
Мент, чиновник, путана, торгаш, педофил и фашист.
 
 
Вот старуха, одетая в черный глухой балахон
За тобою пришла, да коса не пролазит в проем.
Так и топчется, глупая, в недоуменьи в дверях,
Вызывая всем видом своим уже смех, а не страх.
 
 
На картины такие не смотрят больные глаза,
Рад бы что-то сказать, только нечего больше сказать…
Засыпай поскорее, дружок, суетой утомлен
И однажды увидишь ты вещий до одури сон:
 
 
Мы в Аду разномастном во весь веселились опор.
Вдруг: «Тревога! Полундра! Атас! Едет к нам ревизор!
Прячьте карты и баб, и коньяк, убирайте столы!
Кто три раза дурак, те сегодня полезут в котлы!
 
 
Пробуждайся от сна векового, лентяй Люцифер —
Ситуация требует срочных решительных мер:
Мы комиссию сразу притащим к тебе в кабинет,
Покажи, что хотят, а иначе урежут бюджет!»
 
 
Много дней шла проверка, от скуки мы стали зевать:
Надоело до дрожи страдающих в муках играть.
Наконец, дверь открылась и в пекло вошел Асмодей:
«Все, уехали! Прите столы и бухло, и блядей!
 
 
Снова можно блудить, напиваться, валяться в грязи —
В двадцать первом проверка нам больше уже не грозит.
Гранты дали – до двадцать второго нам хватит с лихвой.
Как ни кинь, а наш Дьявол – начальник совсем не плохой!»
 
 
Падший ангел прикидывал, как же осваивать куш…
Тут из Рая звонок: «Разгрузи хоть на тысячу душ!»
«Не вопрос», отвечал Люцифер, «Присылай их ко мне,
Только за содержанье оплата пусть будет вдвойне.»
 
 
От подобных видений проснешься в холодном поту…
Успокойся! Вселенский бардак, глупость и нищету,
Сумасбродство и похоть, и блеск побелевших костей
Ты увидишь, как только привыкнут глаза к темноте.
 
 
Двадцать Первый еще до конца себя не проявил —
Этот вздорный юнец, не спеша, набирается сил,
Он растит энтропию в удушливом чреве своем…
Хорошо, что до Двадцать Второго мы не доживем!
 

Лето 2010 г. – весна 2015 г.

Легенда

 
Порастратив здоровье в кровавых боях,
Шел без отдыха-сна на родимый порог,
Ни секунды на месте в пути не стояв,
Сапогами топча километры дорог…
 
 
И в родную избу настежь дверь распахнул:
«Я пришел, я вернулся! Здорово, родня!»
С детства воздух знакомый со свистом втянул,
«Сколько ж не был я здесь! Как вы тут без меня?!»
 
 
Мать упала на грудь, прослезился отец,
Улыбнулся, обнял с печки спрыгнувший брат:
«Мы уж думали: Где ты нашел свой конец?
И не ждали уже, что вернешься назад!»
 
 
«Ладно, полно! Я с вами теперь навсегда…
Я голодный, как черт! Соберите на стол!
Вместе нам не страшны ни напасть, ни беда!
Время взяться за ум! Для того и пришел!
 
 
Сколько ж лет я потратил на этой войне,
Сколько сил положил, сколько ран залечил!
Я зимой замерзал, отходил по весне,
Летний зной обжигал, дождь осенний мочил,
 
 
По колено в грязи и по пояс в снегу,
Головней прижигая Антонов Огонь,
В сорных ямах валялся в горячном бреду,
Чуял дым от кострищ, чуял трупную вонь,
 
 
Загибался от жажды в засохших лесах,
Отпивался водой малярийных болот,
Жрал гниющую падаль, спал на чьих-то костях,
Пробирался во тьме – обезумевший крот!»
 
 
Прислонил я к печи верный свой пулемет
И зараз охлобучил борща чугунок.
Даже стыдно – решат: «Вот явился проглот!»
Но налили добавки… Сдержаться не смог!
 
 
Мать присела на лавку, меня обняла:
«Где ж ты был, дорогой, эти несколько лет?
Я бессчетно ночей у окна провела…
Но нашел ли ты то, чего здесь у нас нет?»
 
 
Я стыдливо поник и уставился в пол:
«Я по свету искал радость, свет и покой…
Врать не буду я, мам, ничего не нашел:
Где ни сунься – гордыня, разврат и разбой!
 
 
Я бывал в тех краях, где темно даже днем,
А дорогу в сметану размыли дожди,
По колено уходит нога в чернозем,
Ну а коли упал – так подмоги не жди.
 
 
Трое нищих не раз мне встречались в пути,
Только я им не нужен… Чему, впрочем, рад!
И, когда уже некуда стало идти,
Словно громом ударило: «Надо назад!»
 
 
Воротился домой твой беспутный сынок:
Ни семьи, ни детей, ни чинов, ни гроша,
Только пара залатанных старых сапог,
Да под рваной рубахой теплится душа…
 
 
Только что же ты, матушка, точишь слезу?
Али стыдно тебе за растяпу – сынка?
Не кручинься! Я гордость тебе принесу,
Хоть и способа точно не знаю пока…»
 
 
Тут отец мне на ухо тихонько сказал:
«Убери-ка игрушку и мать не пугай.»
Что ж, разумно… С батяней я спорить не стал
И отнес пулемет в дровяной я сарай.
 
 
И вступила в права желтоглазая ночь…
«Мам, не парься с постелью, я в сени пойду —
На пуховой перине мне будет невмочь!»
Повалился на лавку и мертвым уснул.
 
 
По заре по рассветной отец разбудил,
Мирной жизни преподал мне первый урок —
Вывел в поле и в руки мне косу вручил:
«Что ж посмотрим, на что ты способен, сынок!»
 
 
Размахнулась рука, раззуделось плечо…
Но не режет коса – только тычется в грунт.
Да! До этой работы расти мне еще…
Научусь! Нам не боги горшки обожгут!
 
 
Только что же ты, батя, смеешься в кулак?
Извини, не к косе – к пулемету привык…
Это я только с виду безрукий дурак —
Быть не может, чтоб я сей процесс не постиг!
 
 
Несмотря ни на что, я работать был рад,
Не умел, но старался, во что было сил!
Как собака устал, ну а вечером брат
Возвращенье отметить меня пригласил.
 
 
На полках старой бани нехитрая снедь:
Сало, щавель, картошка да водки ушат.
«Наливай, дорогой, да скорее ответь,
Что за земли за нашей деревней лежат?
 
 
Правда ли, что за морем не худо житье —
Мужики при каретах, а бабы в мехах,
Из хрустальных бокалов лакают питье
И огульно погрязли во свальных грехах?»
 
 
Не скажу, не видал… Думаю, это миф,
Что придуман на зависть, потеху и шок —
Голод, тюрьмы, поборы, чахотку и тиф
Видел я в изобилии, где бы ни шел!
 
 
Всюду стонут и стон этот песней зовут,
Всюду грязь, всюду шум, стужа, слякоть и зной,
Всюду все пуще глаз каждый грош берегут
Так, как будто возьмут его в ящик с собой.
 
 
Где нас нет тоже худо, поверь мне уж, брат,
Мрак над всеми местами крыла распростер…
Где ни кинь – средь живых правит бал казнокрад,
А средь мертвых – товарищ его мародер.
 
 
Только что же ты, брат, так тоскливо завыл?
Что ж ты каплешь слюной да трубой держишь хвост?
Ты уже шибко пьян, ты бы больше не пил —
Пара рюмок еще и пойдешь ты вразнос!»
 
 
Брат еще накатил и под лавку упал.
И едва я его доволок до избы —
Как хороший кабан братец вес нагулял,
Несмотря на крестьянские в поле труды!
 
 
Отоспавшись, отмывшись и бороду сбрив,
Я решил навестить ту, что с детства любил —
Мочи нету гасить накативший порыв,
Образ милый меня бередил и манил.
 
 
Я взбежал на крыльцо, захмелев без вина,
Как мальчишка краснея: «А нужен ли ей?»
Наконец, постучал… И открыла Она!
И отпрянула, вскрикнув, в потемки сеней.
 
 
Я Ее подхватил, закружил на руках:
«Не пугайся, родная, аль не узнаешь?!»
Убедился – в каких ни броди ты местах,
А такой красоты никогда не найдешь!
 
 
И, в себя приходя, отвечала Она:
«Ты ушел, не прощаясь, ты просто исчез!
Я рыдала, я злилась, годами ждала!
Начала забывать – вот он ты! Ты воскрес!
 
 
Но скажи: ты, наверно, весь мир обошел,
Женщин разных, наверно, вдали повидал…
С ними было, конечно, тебе хорошо?!»
«Плюнь в глаза ты тому, кто такое сказал!
 
 
Я видал алогубых дородных мадонн
И мулаток с четвертым размером груди.
В мире женщин не счесть – имя им легион!
Но, покуда есть ты, мне не нужно блудить!
 
 
Только фото в кармане на сердце носил —
Мы с тобою, обнявшись, на фоне реки…
Вечерами разглядывал, плакал и выл
От занозой свербящей звериной тоски!
 
 
Только что же ты, милая, прячешь глаза?
Аль не рада ты мне? Али любо с другим?
Если вру – пусть меня поразят небеса!
Но лишь слово скажи – я растаю, как дым!»
 
 
Лето быстро прошло, я работал, как вол,
Научился кой-как управляться с косой…
Шель-шевель – и октябрь к концу подошел.
Я гулял, наслаждаясь осенней порой.
 
 
Из кармана достал я свой скромный обед:
Две картошки, краюху и сала кусок,
Но внезапно фигура закрыла мне свет:
«Я не ел целый день! Дай кусочек, сынок!»
 
 
Предо мною стоял седовласый старик:
Посох выше главы, до колен борода,
Стан сухой, что к жаре и морозу привык,
Ноги старца не знали сапог никогда.
 
 
«Ешь, папаша, хоть все! Сытым путь веселей!
Ты какою судьбой в нашу степь занесен?
Где бывал, что видал, расскажи поскорей —
Связи с миром в деревне я напрочь лишен!
 
 
Расскажи мне о землях людей кочевых,
Что далеко отсюда на север лежат,
Где рекой льется водка, где жарят шашлык,
Где свободные люди, как птицы кружат!»
 
 
«Север, как же… – задумчиво молвил старик —
Вот оттуда, как раз, и иду я сейчас…»
«Значит, видел! Ну надо же! Ты не тяни!
Мне не терпится полный услышать рассказ!
 
 
Я от жизни отстал, не слыхал новостей,
Расскажи мне, как грозная пляшет броня,
А за нею пехота – царица полей
Наступает, винтовками грозно звеня!
 
 
Расскажи, как трусливо отходят враги,
Чуя сердцем, печенкой, что всем им капут!
Как под звуки серебряной тонкой струны
О героях стихи трубадуры поют!»
 
 
Покачал головой седовласый старик,
Грустный взгляд заострился и впился в меня:
«Там на тысячу верст не осталось живых
И на десять саженей промерзла земля.
 
 
Зверь туда не идет, птица мрет на лету
И от стужи деревья там стали стеклом,
Только павшие молча вмерзают в тропу
Час от часа все глубже… Но дело не в том —
 
 
Мертвых лица видны на любой глубине,
Слепо смотрят глаза и оскалены рты…
Эта страшная явь каждый раз снится мне!
Я бегу на восток, заметая следы!»
 
 
Я зажмурился, уши руками закрыл…
«На хрена ж ты мне это сказал, старина!»
А открыл я глаза – старика след простыл…
Многотонным катком придавила вина!
 
 
Словно пьяный, шатаясь, я шел по селу
Повторяя под нос: «Сука, сволочь, шакал!
Самым первым ты должен был сгинуть во тьму!
Ты ж домой захотел! Всех ты бросил! Сбежал!
 
 
Захотелось покоя?! Что ж, иуда, пляши!
Набивай ненасытное брюхо борщом!
Трахай девок, бухай, сей, коси и паши
И всю жизнь делай вид, будто ты ни при чем!»
 
 
В уши мне зашептал вкрадчивый голосок:
«Что ты маешься дурью?! Их время ушло,
Испарилось, развеялось, словно песок,
Растворилось туманом, водой утекло!
 
 
А тебе повезло – ты не сбился с пути,
Не погиб от чумы и в дорогу не вмерз!
И не всем довелось вам до дома дойти —
Материнских по многим текут реки слез!
 
 
Чем же ты не доволен?! Ты жив и здоров,
Кров имеешь, постель и горячий обед!
Так избавься от глупых горячечных снов,
Без сомненья живи и копти белый свет!»
 
 
«Замолчи, негодяй! – отвечал я ему —
Я со всеми во льдах должен нынче лежать!»
Как безумный, вбежал я в родную избу,
Жадно принялся воду из жбана лакать.
 
 
Не спасло от горячки и жажды питье…
Вдруг, в окно я взглянул сквозь тягучую тьму
И увидел на миг отраженье свое —
Вроде я, но не я – что не так – не пойму…
 
 
Только что же ты, зеркало, нагло мне врешь?!
Что ж мукою кропишь вороные виски?!
Но в душе понимал я, что это не ложь…
И сдавило в груди от смертельной тоски.
 
 
Понял я, что мне душно и тошно, хоть вой!
Не помогут ни мать, ни невеста, ни Бог…
И, поникнув тяжелой больной головой,
Повалился в кровать, не снимая сапог
 
 
И мгновенно уснул… И приснился мне сон,
Будто из лесу вышел в деревню медведь,
Будто свора собачья повисла на нем,
Обещая Топтыгину скорую смерть.
 
 
И, как мог, отбивался лесной исполин,
Что тростинки, ломая собачьи хребты,
И всезнающий ворон кружился над ним,
Понимая бессмысленность этой борьбы —
 
 
Ведь собак было больше, они были злей,
В одиночку на свору идти не моги!
Что один против сотни цепных кобелей?!
И под натиском рухнул хозяин тайги…
 
 
Чу! Знакомый рожок заиграл вдалеке!
Эту музыку вспомню я хоть через век!
Я с кровати вскочил и, как был, налегке
Белкой прыгнул под первый ноябрьский снег.
 
 
Крепкий воздух ночной полной грудью вдохнул,
Отряхнулся и сплюнул в дорожный ледок,
И плевок на лету засиял ярче звезд
И насквозь, до ядра, матку-землю прожег.
 
 
И ударом ноги дверь сарая открыл,
Где в углу было начал ржаветь пулемет,
И родной «Дягтерев» на плечо я взвалил
И на звуки рожка быстрым шагом пошел…
 
 
Привели меня звуки на берег реки,
Где привалом стояла огромная рать:
Развевались знамена, горели костры,
Повара торопились паек раздавать.
 
 
Я присел у костра, потянулся к огню
И озябшим рукам стало вмиг горячо.
Пламя грело продрогшую душу мою…
Но невидимый кто-то тронул вдруг за плечо.
 
 
Оглянулся… Там странный стоял человек:
По лицу – Вельзевул, а по лычкам – сержант.
И не таял совсем на лице его снег…
Тем не менее, был этой встрече я рад:
 
 
«Ты возьми, командир, во дружину свою —
Нет в миру мне покоя и радости нет!»
И ответил сержант: «Я тебя узнаю,
В академии смерти я видел портрет…
 
 
Был еще я юнцом, когда имя твое
Знали все, кто однажды примерил мундир!»
«Полно, полно, служивый! Ты знаешь не все!
Ты б руки мне не подал – ведь я дезертир!
 
 
Я сбежал с поля боя, оставил друзей.
Славу, честь и свободу на сон променял!»
Усмехнулся он хитрой улыбкой своей
И открыл, было, рот, но осекся, смолчал…
 
 
И на тему другую пошел разговор:
«Так в какие же земли нацелен поход?»
Он присел и подкинул полено в костер:
«Путь не близкий. На север дружина идет.
 
 
Мне один старичок рассказал про края,
Где убил все живое жестокий мороз,
Где уже много лет не восходит заря
И ни звери, ни люди не кажут свой нос,
 
 
Где всегда темнота, где ни ночи, ни дня,
Где лежат подо льдом те, что лучше меня,
Те, что лучше тебя, те, что лучше нас всех…
Больше мы никогда не услышим их смех.
 
 
Понял я – непростая работа грядет:
Там живые не сдюжат – лишь сгубишь людей!
Да и кто же туда добровольно пойдет
По веленью моих сумасшедших идей?
 
 
Взял тогда я трубу и подъем протрубил…
И из мрачных болот, из оврагов и рвов,
Из забытых людьми и богами могил
Встала армия мертвых, услышав мой зов.
 
 
Попытаемся с ними те льды расколоть,
Чтоб достать бедолаг и закрыть им глаза…
К жизни их не вернуть, так пускай же Господь
Упокоит их души в своих небесах!»
 
 
Я вскочил, с удивлением глядя кругом
На бойцов, что сидели рядком у огня —
Кто с дубиною, в шкурах, кто в латах, с мечом…
И стрелою догадка сразила меня:
 
 
«Погоди! Я ведь тоже услышал рожок!
Что ж выходит, я помер? Ответь мне, сержант!»
Он вздохнул и сказал: «Ты во сне отошел.
Так бывает, дружище, – обширный инфаркт.
 
 
Не скажу, что скорблю о кончине твоей,
Врать не буду – ты нужен в походе моем.
Да и ты не горюй – вечность жизни длинней!
Ладно, грейся, кури, на рассвете пойдем…»
 
 
Я смотрел на бескрайний ночной горизонт…
Вдруг на нем показались зари языки.
Шестикрылый горнист проиграл общий сбор
И оскалил сержант вурдалачьи клыки.
 
 
И в колонну по четверо встали бойцы,
Я поднял пулемет и пристроился в хвост…
Я на север иду, обрубаю концы
И взрываю последний оставшийся мост.
 
 
Сколько лет я потратил, и сил, и труда
И теперь только смог вещь простую узреть:
Все мытарства твои – это тлен и вода…
ЧТОБ СЕБЯ ОБРЕСТИ, НУЖНО ЛИШЬ УМЕРЕТЬ!!!
 

2006 – 2011 г.г.