Леший выдернул из-под ног Ерёмы и Степана тропинку, свернул её и, сунув подмышку, обиженно ковыляя, скрылся в чащобе леса. Мухоморы тут же погасли, в траве замер нежный перезвон, с деревьев исчезли звездочки. Месяц, свалившись с верхушки ели и ударившись о мохнатую ветвь, взлетел в небо, перевернувшись вниз рожками. Только филин все так же уныло ухал в своем дупле.

– Какой-то шальной старикашка. Чего это он вздурился? Я же не знал, что он не мухомор, – виновато пролепетал пёс.

– Кажись, Степа, набедокурили мы с тобой.

– Чего набедокурили? Всю ночь нас, то коты таскают туда-сюда, то вообще не понять что! Так мы же ещё и провинились!

– Ох, Стёпушка, обидели мы Лешего – хозяина леса. Не видать нам теперича пути верного. Закрутит, заюлит и не выйдем мы из леса, – вздохнул Ерёма. – Да и тропинку он унес. Куда теперь идти?

– Удивляюсь я на тебя, Ерёмка! Тропинку у него слимонили. Не велика беда. Скажи, почто нам кошачий ус светящийся? Доставай, поглядим, куда он нам путь укажет.

– Поди ж ты, какой пёс у меня смышленыш! Я и запамятовал, – обрадовался Ерёма и спешно достал из-за пазухи ус, завернутый в тряпочку.

Кошачий ус озарил все кругом мертвенным светом. От него пожухла трава, с ближайших кустов слетели листья, филин ухнул ещё раза три и свалился замертво. Гонец перепугался не на шутку:

– Сдается мне, Стёпушка, что дело с этим усом нечистое. Кабы беды не вышло.

– Хоть я и дюже смекалист, – оторопело пробормотал пёс, – но похоже, что погорячился. Видать с устатку.

– Прячьте, прячьте его, негодники, вы этакие! – раздался шепот сварливого старика-лесовика. – Размахались тута, весь лес мне погубите.

Ерёма от неожиданности вздрогнул и замахнулся, чтобы выбросить ус, как тут же перед ним предстал Леший. Теперь рубаха на нем была зеленая в красный горох, треух он сменил на картуз, который все равно был надет задом наперед, да и сапоги перепутаны: правый на левой ноге, а левый на правой.

– Не сметь мне здеся его бросать, безголовый человече! Не видишь что ли, что сим пагубным усом ты мне лес изводишь? Скверная сила в нем сокрыта.

– Делать-то что? – растерялся Ерёма.

– Прячь, где прятал, непутевый! – пуще прежнего сердился Леший, да так, что дым из мохнатых ушей повалил клубами.

– Браниться-то зачем? Теперича сам вижу, на недоброе дело ус настроен, – покорно согласился Ерёма и, завернув ус в тряпочку, спрятал его в котомку.

– Спрятал? – сердито спросил Леший. – Вот и идите, откуда пришли.

– Да куда же идти? – осерчал пёс. – Ты, спору нет, хозяин леса, но тропинку-то слимонил! Как нам ночью по буеракам идти? Того и гляди в болото угодим, или ноги переломаем, а то и к медведю в берлогу свалимся!

Леший неожиданно присмирел и загрустил. Присел на пенек, из глаз его покатились горючие слезы. Где они падали на землю, вырастала жгучая крапива. Через некоторое время плачущий Леший уже сидел в зарослях, окружавших его плотным кольцом.

– Не, ну вы видели такое? Хозяин леса, а нюни распустил! – фыркнул пёс, перепрыгивая с места на место, чтобы не обжечь лапы.

Леший насупился.

– Никакие нюни я не распускал. Так присел на пенек отдохнуть. Намаялся за день.

– Видать, беда у тебя большая, – сочувственно произнес Ерёма.

У Лешего вновь навернулись слезы.

– Хватит носом хлюпать, тут крапивы наросло, не пройти, не проехать, – проворчал Стёпка.

Не успел Леший ответить, как по лесу прокатился злобный хохот. Он эхом отразился от каждой веточки, от каждой травинки многократно усиливаясь и делаясь от этого ещё болеё жутким. Он звенел в верхушках деревьев, дрожал в камнях, гудел в стволах деревьев. Он сам превращался, и всё вокруг себя превращал во мрак. Непроглядная тьма пожирала любое мало-мальски светлое место в лесу. Деревья оборотившись в черные чудовища, всасывали в себя свет, умирающий в них. Чернота поглотила небо, низвергнув на землю злые струи ливня. От них шёл холод и могильный запах гнили. Мороз пробежал по спине Ерёмы. Степан прежде оскалился, шерсть на загривке вздыбилась, но не стерпев такого страха, взвизгнул и поджав хвост, прибился к ногам хозяина. Трясущимися руками Леший достал из кармана штанов тропинку, развернул её и бросил на землю. После схватил остолбеневших Ерему и Степана и потащил за собой.«Прытче, прытче!», – приговаривал Леший, подгоняя гонца и пса. Над их головами Бежали они, что изо всех сил, а над ними гремел грозовой рокот. Ерёма легко бежал, лапти-скороходы помогали, а вот Степан отставал, хоть и четыре лапы у него было. Мрак клубясь, наступал на убегавших. Холодная его рука почти коснулась пса, ещё мгновение и сгинул бы Степан. Но Леший подхватил его, и вмиг они исчезли, будто их и не было. Ерёма огляделся и жалобно прошептал:

– Эй, вы где? Теперича мне одному – одинешеньку пропадать?

– Не гомони, – раздался шепот старика-лесовика. – Иди сюда, только тишком.

Ерёма шагнул на голос и провалился в землянку.

– Ступенек не видишь? –заворчал Леший, затаскивая внутрь тропинку.

Он плотно закрыл вход огромным камнем, да ещё и запер дубовую дверь на засов для верности. Снаружи бесновалась буря, ей вторил жуткий хохот. Ураган был столь силен, что дверь выгибалась. Ерёма с беспокойством поглядывал на вход. Леший, не обращая внимания на оглушительный рев, раздающийся снаружи, заботливо стал сворачивать лесную дорожку, рассматривая её и горюя.

– Ну, вы видели такое? Ещё одну тропинку мне эти пакостники испортили! – он показал тропинку, которая выглядела, как рваная тряпка. – Здесь всегда улиточка Соня сидела. Маленькая с чудесными нежными рожками. Где теперь Соня? Тут лютик рос. Рос себе и радовался теплому дню. На этом месте лужица была с чистой водичкой, от неё всегда солнечный лучик отражался. Случалось, радуга над лужицей сверкала. А теперь? Придется заплатки ставить, корнями деревьев дырки прикрывать, – вздыхал он. – Ямы и ухабы на моей тропинке будут.

Пока Леший причитал над истерзанной тропинкой, Ерёма огляделся. На полу уютной землянки постелена трава, издававшая мягкий терпкий запах. В центре возвышался круглый деревянный стол, на нем пузатился самовар, в блестящих боках которого, отражалось веселое пламя свечи. Прямо из земли торчали пеньки, стоявшие вместо стульев вокруг стола. В углу кровать, сбитая из неотесанных бревен. С виду она была неказиста, по коре ползали жучки – паучки, из бревен росли веточки с зелеными листочками, над которыми порхали живыми цветами бабочки. Голубые, как небеса, оранжевые, как подсолнухи, пёстрые и розовые, зеленые и малиновые они кружили в танце. Леший, свернув тропинку, спрятал её под кровать. Ерёма заметил, что там были ещё лесные дорожки.

– Дедушка Леший, спасибо тебе. Из беды нас вызволил. Ежели мы тебя обидели, то не со зла.

– У нас, леших, имена тоже есть. Прокопыч я. Да и не винись, Ерёмейка, – Леший наклонился к уху Ерёмы и зашептал. – Объявился в наших краях Князь Мрака и Тлена. Худыми делами занимается. Живет он в самой, что ни на есть чащобе, куда луч солнца и не проникает. Хода туда нет ни пешему, ни конному. Мало того, кто осмелится дойти, то и сам во мрак превращается. Паче того, становится он прислужником Князя.

– Как это во мрак превращается?

– Ты настоящую самую темную темноту видел? – спросил Леший.

– В дворцовом погребе темнотища, ничего не видно! Не всяк из дворового люда спустится, боязно.

– Вот и тут так, только жутче. Становится живность, али человек таковской темнотой, но живой темнотой, беспощадной и гибельной. Свирепствует, изводит все на своем пути.

– А палёные кошки с золотыми когтями, тоже прислужники Князя Мрака? – спросил Степан.

Прокопыч вздохнул, и от переживаний его мохнатые уши вновь задымили.

– Те коты – не коты. Возникают они из неоткуда. Могут предстать чудищами ужасными о шести головах, о тринадцати руках. Хватают эти руки зазевавшихся горемык и рвут на части. Мутными тенями являются. Бродят те тени по ночам. Как припадут к чему живому, то душу и выпивают. Могут и расщелиной бездонной в земле стать. Ежели кто супит рядом, вмиг пропадает в глубине тёмной. Смердящими псами с человечьими лицами могут показаться. Загрызают всякого и кости обгладывают. То вдруг из земли поднимаются исполинскими волками, а из страшных пастей их капает горячая черная кровь. Могут явиться котами с золотыми когтями. Это челядь Князя Мрака. Невинные души они выискивают и тащат прямо в логово Князя.

Еремей негодующе воскликнул:

– Бесчинство какое! Невинные души! В логово!

– М-да, дедуля Прокопыч, нехорошие дела приключаются, – задумался Степан. – Получается, мы не сможем через Зачарованный лес пройти?

– О-хо-хо, боюсь, не сможете. Я уж и сам не знаю, что делать. Что мог к себе спрятал. Но не утаить весь лес в землянке моей. Хорошо, что хоть бабочек смог сберечь.

– Благолепие от сих небесных созданий исходит, – улыбнулся Еремей.

– Сие не просто бабочки, а души неродившихся ребятишек. Ишь, как порхают и не знают, какая беда их ждет, – вздохнул тяжело Прокопыч, его уши ещё болеё задымили. – У Марфутки – поварихи скоро дитя должно родиться, и пока он не родился, его живая душа здесь летает. А Князь Мрака и Тлена он, ведь, что? Сгубит на раз – и всё! И не станет в царстве-государстве Дорофея народу. Да и царства самого не будет, все живое в прах превратится, черная нежить будет владычествовать.

Еремей встревожился:

– Может статься, вернусь я с Края Земли, а нет ни Марфутки, ни конюха нашего, ни Феофана-охотника, ни Дорофея, ни маменьки моей?

– Ты того, Леший – Прокопыч, не очень-то ушами переживай. Ишь, туману напустил, дышать уж нечем. Ребятишкам, небось, не в пользу дым-то твой, – проворчал Степан. – Запричитали в два голоса. Мне, может, тоже всех жалко.

Леший виновато помахал руками вокруг своей головы, стараясь разогнать дым.

– Никак не возьму в толк, отчего эти коты-обормоты нас не слопали со Степаном, – задумался гонец, – а я и ус ещё выдернул.

– Карамболь получился, – согласился пёс.

– Это ты по-каковски говоришь? – с подозрением прищурился Леший.

– Это он при Дорофеё нахватался словесов всяческих, не обращай внимания, – ответил Ерёма. – Прокопыч, не сидеть же нами ждать, когда Князь всех изведет? Делать-то что?

– Есть одна мыслишка, – сообщил Леший, – но утро вечера мудренее. Вот утром и обсудим.