Цитаты из книги «Женщина с Марса. Искусство жить собой»

Именно принятие нас как есть, ноющими или огрызающимися, может наполнить силой настолько, чтобы однажды хватило ресурса сказать: «Со мной так нельзя». Чтобы родилась ответственность. Не та, которую у нас путают с виной, а та, которая — Свобода. Свобода совершать собственный выбор, управлять своей жизнью, решать за себя. Что бы ни случилось, у меня есть эта возможность, способность — дать свой ответ на произошедшее. Сделать вывод. Изменить. Измениться. Промолчать. Вступить в бой. Иными словами — решить. Это моя свобода, право и способность принимать решения о своей жизни, даже если я далеко не все в ней контролирую. «Мне сейчас ужасно одиноко и нужна поддержка» — это не уязвимости пост. «Мне так страшно, что ничего не получится» — это не уязвимости пост. «Я запуталась и не справляюсь» — это не уязвимости пост. «Я так устала и хочу просто лежать и смотреть в стену, и кажется, что все зря» — это не уязвимости пост. Это посты силы и смелости, посты бойцов, посты выживающих.

Я отношусь к тем, кто видит благо в «нытье». Кавычки здесь не случайны. Вижу благо в праве любого человека жаловаться, горевать, обвинять, выплескивать негатив и т.д. Я вижу в этом переходный этап, без которого иногда нельзя обрести хотя бы капельку силы, чтобы появилась ответственность за свою жизнь.

Как-то на одной встрече меня спросили: «А что вы делаете, когда испытываете боль или обиду?» Да ничего. Живу в них. Проживаю их честно. Но я очень хорошо знаю, что это — эмоции и не они мною управляют. Я их проживаю, как проживают грозу и холода. Не меняя ценностей, убеждений и принципов.

Внутри меня много лет зияет глубокая черная яма, когда мне под ногти ввинчивают и ввинчивают обвинения, вымогают раскаяние, дожимают упреками. В этой яме тебе никто не верит, в тебя никто не верит. Не верят в лучшее в тебе, в способность слышать, самой извлекать уроки, в то, что ты, в конце концов, хорошая, в мой свет внутри — в это не верят.

Для меня немыслимо, немыслимо, находиться в карающих отношениях с детьми. Единственное, на что я способна, когда они делают то, что меня ранит, — сказать им, что меня это ранит, других это ранит, мне больно и я верю, что они лучше и не хотели так поступить. И оставить с этим, потому что их выводы, их рост — их задача. В любой спорной ситуации я предпочитаю трактовать это с точки зрения презумпции невиновности. Я никогда не требую от детей извинений. И мне бывает обидно, потому что иногда они реально неправы. Но это их путь, внутренняя потребность в покаянии должна родиться в них, я не буду выбивать ее из них угрозами или шантажом, даже если могу. Могу, но не буду. Я чувствую, что, когда они что-то ранящее или плохое делают, они сами настолько сильно переживают, что добить их этим судом настолько бездушно, бесчувственно и гадко, что никакая сила меня не может заставить это сделать. Есть четкая граница между мной и другим. Я к ней, как к линии фронта, приношу свои чувства. Как мне больно. Как он меня обидел. Но дальше он сам. Он может с этим делать что угодно. Это не моя ответственность — убедиться, чтобы он получил нужный урок. Это его путь и его выбор. Что с детьми, что со взрослыми.

Гуманистическая идеология говорит, что человек стремится к любви, близости, дружбе, признанию. Что зло в нем рождается из насилия, унижения и стыда. Что внутренний рост — это его путь, и человека нельзя по нему гнать кнутами и пряниками. Что покаяние рождается из прощения и веры. Что, если ребенка не дожимать, не стыдить и не наказывать, он вырастет хорошим. А этому прогнозу есть одно объяснение: вера в то, что человек изначально хорош. И его не надо карать и наказывать. Это идеология презумпции невиновности.

Сколько поколений и общественных парадигм должны смениться, чтобы воспитание перестало быть подготовкой к тому, чтобы выстоять на зоне: «Не верь, не бойся, не проси». У нас вообще очень многое в отношениях построено на логике карательной системы. Найти, уличить, обвинить, наказать. Один находит у другого какую-то ошибку, оплошность, некрасивый поступок и уличает его в воспитательных целях. Даже не первый аффект: «Как ты мог!», «Какой кошмар!», — а то, что за ним следует, вот этот показательный допрос: «Объясни мне, пожалуйста, как ты до такого вообще додумался?»; «А я-то считала тебя честным»; «Нет, скажи, почему ты это сделал»; «Ты что, не понимаешь, что так нельзя?». Для меня именно там, в этом коротком шажке от возгласа боли до въедливого разбора, пристрастного суда находится пропасть между двумя совершенно разными идеологиями. Карательная идеология говорит, что если не уличить и не наказать, не заставить каяться и не ввернуть иголкой под ногти весь ужас содеянного, то другой не поймет и не усвоит урок. Что покаяние нужно истребовать, и выжать, и наблюдать за ним, удовлетворенно сложив руки: додавил. Ведь если не дожать, не пристыдить, не наказать, то ребенок вырастет в подонка. Этому прогнозу есть только одно объяснение — вера, что от природы человек плох. Греховен в своей сути. Поэтому его надо карать и править. Презумпция виновности.

Требовать от ребенка не быть ребенком — требование смерти. Люди, стыдящиеся детскости, — ходящие кладбища детей внутри. Их можно легко узнать по их старым знакомым песням: «О чем она думала, когда замуж выходила?»; «Они что, не понимали, что такое дети? Вон на любую площадку сходите и увидите!»; «Ну и зачем уехала и все бросила? А теперь с чем осталась?»; «Зачем согласилась?»; «Зачем не подумала?»; «Чего сразу не посчитала, не заключила брачный договор, не эмигрировала, не спрятала все деньги, не проверила по всем базам, не сделала аборт и не родилась 40-летней с высшим образованием в правильной поддерживающей стране и семье? А?». Потому что любила. Потому что была 17-летним юным человеком, потому что поверила, потому что чувствовала, потому что не знала, как обернется, потому что была живой, черт подери! Не поэтому сейчас плохо. Не потому, что внутри остался еще живой ребенок, способный на веру, смелость, любовь. А потому что нет снаружи и внутри поддерживающего, любящего взрослого голоса, который скажет: «Ты ни в чем не виновата. Ты прекрасная, и ты любила, надеялась и ждала другого. А получилось так. Это очень-очень горько. Как жаль, что тогда не было никого, кто бы мог помочь, подсказать. Но теперь у тебя есть я, взрослая я, которая тебя не даст в обиду». Здоровье общества не в мертвых детях, а в заботливых взрослых. Хотите менять мир? Скажите доброе ребенку. Ребенку в себе. В других. Мы все ими были.

Мы все знаем это чувство — зов дороги, неизведанного, дальнего, будоражащего кровь, зов исследователей, смельчаков, отчаянных сорвиголов, зов детей в нас. Тех детей, которые любили первую девочку или мальчика так, что сердце заходилось, которые разбивали в первый раз окна и сердце, тех детей, которые клялись друзьям в верности кровью, которые мечтали вырасти и купить своей маме тысячу стиральных машинок, чтобы эти теплые родные руки не были заняты стиркой, а почаще касались макушки, детей, полных смелости, любви, честности, доверия. Но ребенку не выжить во взрослом мире, ему нужен заботливый и поддерживающий взрослый. И, наращивая кольца лет, мы наращиваем такого взрослого в себе, сохраняя ребенка в сердцевине. Или не сохраняя.

Более того, в патриархальном обществе стыдом пронизано почти все, что связано с женщиной. Оденьте женщину в мужскую одежду — будет «круто», «агрессивно», «необычно», в худшем случае «смешно». Оденьте мужчину в женскую одежду — будет «гребаный стыд». Ломка голоса и появление волос на теле мужчины — это «о-го-го», «возмужал»; появление месячных и волос на теле женщины — «ф-у-у», «стыдно», «сбрить», «скрыть», «никому не говорить и не показывать». Нормы меняются постепенно, но до сих пор отовсюду распространяется этот шейминг за все, что так или иначе связано с самым природным, естественным проявлением женскости. Поощряемая женственность — когда красиво, где надо подбрито, где надо подделано, накачано, утянуто и пригодно для использования по единственному назначению — услаждать и угождать. Почему мемом яростной гиперопеки детей становится уничижительное «яжемать», а не «яжеотец»? Почему и откуда берутся все эти эпитеты для насаждения стыда: «выпячивание» беременного живота, «демонстративное» кормление? С первых лет и первого опыта стыда от отвержения маленькой девочки и до взрослости, до нескончаемой собственной борьбы с этим собственным стыдом. И единственный способ разорвать этот порочный круг — увидеть этот стыд и страх в себе. И не пустить его дальше по кругу. Пусть она смеет. Смеет одеваться, как ей нравится. Кормить на публике. Требовать. Уставать. Иметь свой голос. Не справляться. Может быть, тогда ей, смеющей, не нужно будет говорить ребенку: «Как тебе не стыдно?» Ей самой не будет стыдно — ни за него, ни перед ним, ни перед собой, чтобы стыдить его.