Глава 3

Дорога до Солхата в это жаркое время года была утомительной и тяжёлой. Хыяли двигался на своём коренастом жеребце впереди каравана и равнодушно вглядывался в пустынную дорогу. Местность с каменистыми холмами, заросшими кряжистыми деревьями и густым кустарником, мало напоминала родные степи. Но не о них сейчас думал предводитель мангытов: в Кафе им удалось избавиться от всех пленников, кроме девушек, которых везли в крытой повозке, оберегая их нежную кожу от нещадно палящего солнца, а воины таили в своих душах недовольство. За крепких мужчин и женщин с детьми удалось выручить совсем немного, если порубили бы полон в черкесском ауле, меньше было б хлопот и трат по их содержанию на постоялых дворах. Теперь вся надежда возлагалась на черкешенок, которых тащила неповоротливая повозка, увязавшая большими колёсами в глубокой колее.

Хыяли, третьему сыну табунщика Журмэя, пошло сороковое лето. Тридцать раз вставали травы в степи с той поры, когда он вместе с братьями покинул улус беклярибека^[11] Тимера – отца крымской валиде^[12] Нурсолтан. Тогда они, четверо братьев, отправились в поисках лучшей доли за мурзой Хусаином. Судьба забросила их в Казанское ханство, а затем привела в Крым. Братья верно служили мурзе Хусаину, были преданы крымскому хану Менгли-Гирею и немало услуг оказали для благородного господина во времена обороны Кафы. За эти годы при дворе повелителя нашли достойное дело двое из них. Старший – Айтула командовал «неуловимыми», состоявшими на службе при великом аге^[13] мурзе Хусаине. Второй брат Акшобат возглавлял личную охрану госпожи валиде. Пожалуй, только два младших сына Журмэя – Хыяли и Турыиш вели вольную жизнь степных удальцов. Несколько раз в год они собирали сотни из таких же отчаянных батыров, ищущих лёгкой добычи, и отправлялись в набег. Деньги, вырученные за пленников, тратили легко и быстро. И вновь выносливые степные лошадки уносили их на земли литовцев, черкесов и в другие края, где можно было показать воинскую удаль, набрать добра или сложить голову в жестокой сечи.

Не доезжая до бывшей столицы Крыма – Солхата, ногайцы увидели караван-сарай. Он широким пятиугольником раскинулся на перепутье, радушно приглашал под свой кров усталых путников. Придорожный гостиный двор, куда вёл каменный портал, украшенный богатой резьбой, оказался переполнен постояльцами. Не один караван нашёл приют под гостеприимной крышей, втянулся в распахнутые ворота и отряд мангытов, сопровождая скрипучие арбы с девушками.

Хыяли, спешившись, пропустил вереницу погонщиков в полосатых халатах, которые вели на водопой во внутренний двор неторопливых, важно шествующих верблюдов. Там был устроен глиняный водопровод, наполнявший выдолбленные в дереве поилки живительной влагой. Развьюченные животные освобождались от поклажи, утоляли жажду в одном ряду с лошадьми и осликами, прижимавшими длинные уши к спине. Хозяева четвероногих животных, накормив и напоив своих подопечных, могли заняться обыденным досугом. Земледельцы из ближайших поселений отдыхали в тенистых нишах, устроенных в галереях караван-сарая. Расторопные слуги предлагали им прохладные напитки и незатейливую еду. Рядом с нишами, сваленные у глинобитной стены, дожидались погрузки полосатые харпузы^[14], высокие корзины с овощами и кувшины с местным вином. В хурджинах и больших плетёных кошелях томились яблоки, груши, янтарные персики, из корзин свешивались тяжёлые виноградные кисти.

Мангыты завернули на постоялый двор, чтобы испить свежей воды. До Солхата оставался час пути, и они спешили соединиться со своими соратниками, которые дожидались своей доли в предместьях большого города. Вместе с воинами ожидал старшего брата и Турыиш. Лишь только отряд утолил жажду и напоил коней, как тут же направился к дороге.

Хыяли встретился с братом на закате дня. Турыиш только что совершил намаз и был полон благочестия, он перебирал янтарные чётки, лишь изредка бросая задумчивый взгляд на брата. А Хыяли с иронией оглядывал его жилище. Этот небольшой глинобитный дом на окраине Солхата был заполнен толстыми книгами, обтянутыми сафьяновой кожей. Хыяли так и не научился читать, а пристрастие брата к книгам считал пустым занятием. То ли дело отправиться на охоту, развлечься с женщинами или провести несколько часов за хмельным пиршеством в кругу товарищей по оружию. Турыиш всегда избегал их весёлых посиделок, он и в набеги уходил с одной лишь целью – заработать денег на книги.

Удивительное дело, но учёность Турыиша не мешала ему быть храбрым и искусным воином. Пожалуй, даже Хыяли не владел саблей так, как его младший брат. Клинок в руках Турыиша превращался в сверкающий огонь, карающий всех, кто отваживался броситься на него. Он был вездесущ и появлялся в самых горячих точках боя, выручая своей сноровкой и смелостью не одну горячую голову. Но всякий раз после удачного набега младший брат исчезал из Солхата и являлся с опустошённым кошелем, чтобы вновь приникнуть к своим книгам, довольствуясь чёрствой лепёшкой и родниковой водой.

Турыиш отложил в сторону чётки и вскинул голову:

– Хыяли, этот поход был для меня последним. Достаточно я нападал на беззащитные аулы.

Хыяли усмехнулся, он не сводил с брата прищуренных глаз:

– Чем же ты будешь жить? Станешь просить милостыню, как нищий дервиш?

– Нет. – Турыиш поднялся на ноги, приблизился к нему, и Хыяли впервые отметил, что младший брат перерос их всех. Турыиш выше ростом и шире в плечах, и лицом больше походит на мать – пленницу, привезённую отцом из далёкого набега. Черты лица не как у кочевников, скулы не выдаются, да и кожа светлее, чем у них. Ничем не напоминает Турыиш своего отца, старого кочевника Журмэя. Хыяли усмехнулся вновь: «Надо же, а ведь я никогда не замечал этого. Потому, наверно, и тянет братишку к книгам – течёт в жилах чужая кровь, принесённая в степь пленницей с берегов Итиля». Турыиш даже одевался иначе, давно уж снял с себя овчины, столь любимые кочевниками. Сильное тело его облегал казакин^[15] в талию, сшитый из плотной тёмно-зелёной ткани. Казакин он подпоясывал кушаком, тоже зелёным, только более светлого тона, а на голову накручивал небольшую чалму.

– Чем же ты займёшься? – переспросил Хыяли.

Он был неприятно поражён открывшейся в брате перемене, словно и не младший братишка стоял перед ним, а чужак, почти враг с иными помыслами, другой верой.

– Наша госпожа, могущественная валиде Нурсолтан призывает меня возглавить охрану её младшей дочери. Ханбика Гаухаршад собирается отправиться к берегам Итиля, в Казанское ханство.

– А я что ж, останусь здесь один? – с обидой на брата, который втихомолку устраивал свою судьбу, проворчал Хыяли. – С юзбаши Ахмадом в набеги больше не пойду. Он умаляет моё достоинство перед воинами! Если баши стар и его не интересуют женщины, то во мне ещё достаточно сил и желаний! Так всегда велось среди воинов-кочевников: лучшие женщины доставались предводителям, а сотник лишил меня добычи – пленной княжны. Из-за черкешенки я получил рану, которая могла стать смертельной, за мной право насладиться местью!

Неприятное воспоминание и обида на брата – всё слилось в один гневный всплеск. Хыяли ухватился за рукоять сабли, готовый молниеносно выдернуть её из ножен, но успокаивающая рука Турыиша легла на сжатую ладонь:

– Мы можем возглавить охрану ханбики вдвоём.

– Я не привык быть в подчинении! – дёрнул плечом Хыяли.

– Так ты зол на сотника Ахмада за ту пленную княжну, что мы взяли в последнем ауле? – переспросил Турыиш.

Хыяли не ответил, сверлил младшего брата злым взглядом. Турыиш прекрасно знал, как было дело, зачем спрашивать?

– Если тебе приглянулась женщина, выкупи её у воинов, – посоветовал Турыиш. – Тебе давно пора завести семью.

Хыяли не выдержал, рассмеялся:

– Взять в жёны? Я не витаю в книжных мечтах, мой брат, и не читаю стихи, в которых грезят чушью, которую поэты зовут любовью. Не хочу, чтобы мои дети родились от женщины из враждебного нам племени. Не желаю когда-нибудь увидеть в чертах сына черкеса. Ты можешь это понять?! – Хыяли махнул рукой. – Да и стоит эта женщина слишком дорого; она – излишняя роскошь в юрте кочевника.

– О какой юрте ты говоришь? – Внимательный взгляд брата скользил по лицу Хыяли, глубокая складка замерла на высоком лбу, словно Турыиш силился, но не мог понять ни мыслей брата, ни того, что крылось за этим вспыльчивым и непредсказуемым нравом.

– Давно пора расстаться с привычками кочевников, Хыяли. Посмотри на Айтулу и Акшобата. Они устроили свою жизнь, имеют большие дома под Салачиком, жён, детей. Был бы жив наш отец, порадовался бы на внуков. Давай отправимся в Казань, Хыяли, начнём там всё сызнова.

– Нет! – Хыяли выдернул руку из ладоней брата. – Вторым я могу быть и в Крыму! Найду себе службу лучше, чем предлагаешь ты.

Сотник шагнул за порог, обернулся и с презрением кивнул на груду толстых книг:

– А ты читай больше, научись рассказывать сказки, будешь хорошей нянькой у маленькой ханбики.

Глава 4

Гаухаршад сидела в беседке, густо заросшей виноградной лозой. Девушка куталась в яркое покрывало и невольно вздрагивала от каждого шороха. Вчера она отважилась написать письмо Мухаммаду, в котором просила калга-солтана о встрече в дальней беседке сада. Это место казалось заброшенным, даже руки садовников, любовно обихаживающих каждый уголок ханского сада, давно не прикасались к этим густым, состарившимся лозам.

Для неё стало навязчивой идеей увидеться наедине со старшим сыном хана Менгли, но как же отчаянно дочь Нурсолтан боялась этой встречи. Даже в разгар лета ей было холодно и тоскливо, как в ночь их единственного свидания, когда наследник повелителя оттолкнул Гаухаршад от себя.

Она до мельчайшей подробности помнила унизительную тягостную встречу, которая состоялась несколько месяцев назад. Со всем пылом юности влюбилась ханбика в красавца-солтана, и когда Мухаммад-Гирей позвал её на тайное свидание, бежала к нему, презрев девичью скромность и людское осуждение. Но какой удар ожидал наивную девочку, когда Гаухаршад поняла, что не с ней искал свидания крымский калга-солтан. Тайная страсть молодого солтана открылась перед её чутким влюблённым сердцем в одно мгновение. Гаухаршад узнала то, что скрывалось от глаз других, разглядела пылкие чувства Мухаммада к его мачехе и её матери Нурсолтан. В роскошной беседке с цветными витражами Мухаммад в ту ночь мечтал обрести двойника любимой женщины, искал незабываемые черты Нурсолтан в лице дочери. Но желанного сходства юной ханбики с её матерью не нашёл. Горькое разочарование обожгло не только его, Мухаммад не смог сдержать хлёстких слов, они и сейчас оглушительной пощёчиной звучали в ушах бедной девушки: «И ты её дочь?!. Поистине, чтобы родиться с лицом плебейки ты могла бы выбрать другое лоно!»

Его презрение сопровождало ханбику долгие месяцы. Она не осмеливалась приближаться к зеркалу, боялась собственного отражения. Только сегодня, когда Гаухаршад решилась пойти на встречу с солтаном, она взглянула в зеркало, прежде прикрытое цветастой шалью. Прозрачная поверхность открыла похудевшее лицо с казавшимися теперь большими, цвета лесного ореха глазами. Ханбика поспешно накинула шаль на серебряную оправу зеркала, сжала обеими руками застучавшее сердечко: «Что скажет сегодня солтан Мухаммад, как ещё унизит и оскорбит её?» Она могла бы избежать нового позора, не прося его о встрече. Но калга-солтан манил её к себе, подобно змее, гипнотизирующей смертоносным взглядом беззащитного лягушонка. Гаухаршад готова была умереть, но прежде ещё раз увидеть Мухаммада и услышать властный голос любимого, пусть и полный презрения.

Ханбика вздрогнула, заслышав быстрые шаги на дорожке, посыпанной крупным песком. Эти звуки заставили Гаухаршад в смятении вскочить и ещё плотней закутаться в покрывало. Девушка с ужасом подумала, что по рассеянности забыла в комнате чадру, за строгой чёрной сеткой она могла бы чувствовать себя под какой-то защитой. Но, увы, было уже поздно: калга-солтан вошёл в беседку.

Она замерла и не двигалась с места. Мухаммад был в дорожной одежде, его плащ, накинутый на широкие плечи, скрепляла дорогая застёжка. Взгляд ханбики зацепился за сияющую безделушку, украшенную россыпью алмазов, все слова вылетели из головы, и она почувствовала себя самым несчастным существом на свете. Дочь казанского хана боялась взглянуть в спокойное и красивое лицо крымского наследника, не могла издать ни звука.

– Гаухаршад. – Его негромкий голос пронзил тело девушки, окутал облаком томительной дрожи. Она прикрыла глаза и опустила руки, уронив покрывало на пол беседки. Пусть он смеётся над ней, пусть обливает своим презрением, но сейчас она наберётся смелости и скажет солтану, что хочет принадлежать только ему, что её тело примет только одного мужчину – его.

– Гаухаршад. – Мухаммад шагнул к ней. – В прошлый раз я вёл себя непозволительно. Прости меня, как может простить лишь сестра.

Девушка распахнула глаза, с недоумением вглядываясь в лицо мужчины. Мухаммад не смеялся, и в его лице не было ожидаемого презрения, он казался печальным, и голос его наполнялся необъяснимой тоской:

– Я слышал: болезнь коснулась тебя чёрным крылом?

Она хотела ответить, но голос снова изменил ей, и ханбика лишь кивнула головой.

– Ещё говорят, тебя ждёт путь в Казань?

Гаухаршад вновь кивнула и сглотнула пробежавшую по щеке слезинку.

– Не плачь. – Он дотронулся ладонью до её подбородка, и от его нечаянной ласки сердце девушки оборвалось, покатилось вниз с головокружительной быстротой. Не владея собой, Гаухаршад кинулась на грудь мужчины, прижалась загоревшейся щекой к его плащу. Руки её обвили шею Мухаммада, а губы уже готовы были закричать: «Я не сестра тебе, я – женщина, которая любит тебя! Ты для меня – единственный мужчина!» А Мухаммад уже и сам обнимал её, бережно прижимал к груди.

– Тише, – шептал он, – тише, маленькая девочка. Не надо плакать. Жизнь не прекращается за воротами Салачика, и ты это поймёшь, как только покинешь Крым. Как много нового и интересного ты увидишь в других землях. И я буду вспоминать иногда о своей сестрёнке.

Мухаммад с трудом расцепил судорожно сплетённые на его шее руки девушки:

– А теперь прости, мне нужно срочно вернуться в Акмесджит, меня ждут.

«О чём он?! – с отчаянием думала Гаухаршад. – Зачем он разговаривает со мной, как с ребёнком или тяжелобольной? Лучше бы Мухаммад смеялся и оттолкнул меня, а я бы ползла за ним следом, цеплялась за его ичиги, за стремя коня. Я молила бы взять меня в Акмесджит невольницей, прислужницей, кем угодно! Только бы он не разговаривал со мной так, только б не называл своей сестрой! Как теперь после его слов можно упасть на колени и говорить бесстыдные слова, которые родились в моей голове этой ночью? Как я посмею сказать это?!»

Она с отчаянием глядела, как мужчина с улыбкой запахивается в плащ и говорит ей что-то такое же ласковое, о чём говорил и прежде. «Не уходи, – молили её глаза, – поцелуй меня! Хотя бы один поцелуй, о котором я могла бы вспоминать всю жизнь!»

Гаухаршад шагнула к солтану, протянула немеющие руки. Хриплый шёпот вырвался из пересохших губ:

– Поцелуй меня, Мухаммад… на прощанье…

Он замешкался, но потянул девушку к себе и едва коснулся её щеки. Но спустя мгновение губы мужчины переместились к ушку Гаухаршад, и шёпот прошелестел взволнованно:

– Ты пахнешь духами своей матери.