– А у меня теперь вообще нет дефицита времени. Кажется, впервые в жизни… – Вальтер досадливо цокнул языком – на щегольские ботинки ручной работы налипла влажная листва вперемешку с крошкой от гравия. – Пойдемте обратно в старую часть. Здесь не убрано. Да и вообще, мне эти современные покойники как-то несимпатичны.

– Лет десять назад мы с Анной проводили небольшой эксперимент, – начал он свой рассказ. – У нас есть друг, очень классный психотерапевт, он практикует в Лондоне и стоит невообразимую кучу денег. Я всегда удивлялся, за что люди ему платят, а тут он приехал в Калифорнию, и мы пригласили его на ужин. Питер, так его зовут, весь вечер рассказывал о методе разрешения внутренних конфликтов через погружение человека в транс. Освобождение ментальной энергии, расщепление сознания и тому подобное. Ну, вы понимаете, я не в теме, зато Анна страшно возбудилась. Хочу, говорит, гипноз попробовать. В общем, слово за слово, и мы с Питером договорились, что он заглянет к нам провести сеанс. Представьте, я и думать забыл об этом, а вот Анна – нет. Питер заявился к нам и устроил мне настоящий взрыв мозга.

Вальтер задумчиво мерял шагами дорожки.

– Хочу заметить, что с некоторых пор я не цепляюсь за свое мировоззрение, – произнес он. – То есть я готов признавать, что некоторые конструкции моего ума перестают быть актуальными со временем, ведь жизнь идет, всё изменяется… Вот они бы подтвердили, – он кивнул в сторону меланхоличных усыпальниц. – Главное, не пропустить тот момент, когда ты тщетно пытаешься идти вперед, при этом продолжая руководствоваться устаревшими взглядами.

– То есть вы не стоите на своем?

– Зависит от предмета дискуссии. Вот как с Питером например… Признаюсь, я был настроен скептически и потерпел разгром. Он вполне убедительно продемонстрировал, что мое сознание и то мне не принадлежит.

 
                                               * * *
 

Питер Нолан приехал заранее, потому что рассчитывал провести в обществе Анны несколько приятных часов. Он редко встречал и, несомненно, мог по достоинству оценить тот тип невротических женщин, которым лабильная психика лишь добавляла очарования. Анна, в своем обостренном восприятии жизни и истероидном темпераменте, определенно была одной из них: нервных, интеллектуальных и очень привлекательных. Только ради неё он мог слегка пренебречь рамками профессиональных традиций, запрещавших терапевтировать своих друзей.

Когда он подъехал к дому Вальтеров, Анна украшала крыльцо к Рождеству. До сочельника было еще недели три. Она была в вязаном кардигане и уггах на босу ногу. Она обернулась, просияла улыбкой.

– Привет, Пит, дорогой! – Анна распахнула объятия для поцелуя. – Не обращай внимания, я готовлю Давиду сюрприз. Мы сторговались, что он уляжется пораньше, если ночью заглянут эльфы.

– Что ты, Анна, моя бы воля, я бы круглый год смотрел на такую красоту! – Питер обнял ее. Слегка смутился, как всегда, когда прикасался к ней.

– Проходи, Платон в кабинете. Я сейчас закончу и прибегу, – она поправила гирлянду и сделала шаг назад, любуясь результатом.

– Спасибо, ну ты уж не задерживайся, мне нужен союзник.

– О, прекрати, я за вас абсолютно спокойна! Платон, конечно, страшный скептик, но и ты – большой профессионал, поэтому, я уверена, у нас все получится.

 
                                               * * *
 

Он непременно хочет сам быть в роли гипнотизируемого. Ему нравится ощущать себя исследователем и разоблачителем в одном лице. Он задергивает шторы. Подкручивает настольную лампу, чтобы свет стал мягким.

Питер просит его присесть на диван. Питер берет небольшую подушку с вышитыми японскими птицами и подкладывает ему под голову, чтобы он мог расслабиться. Анна уже достала маленькую камеру. Потом они несколько раз посмотрят это видео.

Питер сидит рядом и перекатывает в руках косточку от только что поглощенной им сливы. Он щупает ее острые кончики подушечками большого и указательного пальцев, обнимает ее ладонью. Глядя на это, Платон сам ясно ощущает прикосновение теплой шершавости косточки к своей коже. Он немного завидует Питеру и ловит себя на мысли, что хочет сам вот так же уютно перебирать в пальцах маленький, почти одушевленный предмет. Платон следит за косточкой, ревниво, как собака за мячом, и тут неожиданно Питер подносит эту самую косточку близко-близко к лицу профессора, чуть выше уровня глаз, и говорит:

– Смотри на нее. Не отвлекайся ни на что. Ничто не имеет значения, кроме моего голоса…

– Через несколько минут ты погрузишься в сон и будешь слышать только мой голос.

– Твои веки тяжелеют.

– Тебе трудно сопротивляться желанию спать.

– Желание спать нарастает.

– Веки тяжелеют все больше и больше.

– Ты не можешь сопротивляться все нарастающему желанию спать.

– Сейчас я досчитаю до десяти, и ты заснешь.

– Один. Веки тяжелеют. Сонливость нарастает.

– Два. Ты будешь спать и слышать мой голос.

– Три. Желание спать усиливается.

– Четыре. Ты расслабляешься. Сонливость нарастает.

– Пять. Веки тяжелые, мышцы расслаблены.

– Шесть. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Семь. Сонливость нарастает все сильнее.

– Восемь. Ты не можешь сопротивляться желанию спать.

– Девять. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Десять. Ты спишь.

Питер убирает руку и спрашивает:

– Давай поговорим о том, чего ты хочешь. На самом деле. Чего ты хочешь, Платон?

В кабинете очень тихо.

– Я хочу быть легким как в детстве. Хочу, чтобы все было просто. Хочу жить легко и безответственно, – наконец произносит Платон, не открывая глаз. Он шевелит лишь губами. Его дыхание ровно. – Легкость бытия, да. И я не пустой. Это не пустое желание, это утешение.

– Утешение? – спрашивает Питер. – Расскажи об этом.

– Каждой душе потребно свое утешение. Изживать это бессмысленно и бездумно. Я хотел бы разрешить себе быть свободным.

– Так что же тебе мешает?

– Требования. Мой рассудок требует быть ответственным перед теми, кто меня окружает.

– Платон, – тихо произносит Питер. – Давай попытаемся подписать мирное соглашение между твоим рассудком и бессознательным. Иначе этот неосознанный конфликт рано или поздно навредит тебе. А теперь скажи, что ты противопоставил своему желанию жить легко?

Платон молчит. Потом отвечает:

– Вредные привычки, злоупотребление, проблемы с отцовством. Я назначаю их себе как средства и причины для самобичевания.

– Зачем этот парадокс, Платон? Зачем ты выбираешь зависимость и немощь? – спрашивает Питер. Ответа не последовало. Тогда он объясняет: – Ты делаешь это, чтобы иметь возможность уйти от ответственности, наложенной самим на себя. Вполне логичная вторичная выгода.

 
                                               * * *
 

– Сеанс продлился около получаса, – сказал профессор. – За это время мы выяснили прелюбопытные вещи. Мы зафиксировали три пары желаний, что противоречат друг другу, вызывая во мне внутренний конфликт. Одни из них – мои настоящие желания, другие – созданные моим мозгом для того, чтобы соответствовать социальным ожиданиям. Общественно навязанные, так сказать.

Я не буду сейчас вдаваться в подробности, но представьте себе, как странно мне было узнать, что иллюзии нужны мне для того, чтобы подменять истинные желания и снимать с меня ответственность за мою жизнь.

Должно быть, я выглядела весьма озадаченной, потому что доктор Вальтер взглянул на меня и весело рассмеялся.

– Сложно понять? Или вы уже ликуете, что я безумный, растерявший остатки разума мистик?

– Ну что вы, Платон… но вы правы, тут я нуждаюсь в некоторых разъяснениях.

– Проще простого. Если говорить совсем грубо, то выходит, что по своей природе я всегда стремился жить легко, непринужденно и хорошо. Беспечно. Что, разумеется, не лезет ни в какие рамки, если рассуждать по законам нашего общества. И эту свою истинную мечту я прикрыл желанием разума быть профессионалом, быть амбициозным, быть крутым и успешным мужиком, чтобы мои женщины могли мною гордиться, знакомые завидовать, а сам я мог бы все время чувствовать свои крепкие стальные яйца.

– Круто.

– Весьма. Так вот, в связи с этим есть еще ряд нюансов. Например, я никогда не хотел детей. Ну честно. И теперь я не боюсь об этом говорить. Но в моей семье подобное признание равнялось бы самоубийству. Мои родители просто прокляли бы тот день, когда я явился на этот свет, не иначе как прямиком из преисподней. В их понимании не хотеть детей означало быть эгоистичным, незрелым, ограниченным и, в конце концов, абсолютно испорченным человеком. И, вы не поверите, я заболел. Да-да, мне долгие годы диагностировали мужское бесплодие. Чему я втайне покровительствовал, а внешне удивлялся и негодовал. Зато это снимало с меня всю ответственность. Я никому ничего не должен был объяснять, ведь я сам в некотором смысле являлся жертвой судьбы.

– Это было ваше желание?

– Выходит, так. Это было то желание, что могло бы прикрыть мое внутреннее стремление к беспечной жизни и при этом снять чувство вины. Психосоматика, так сказать. Я же вроде был не виноват, что не способен создать полноценную семью, ведь, по сути, какая женщина, будучи молодой и фертильной, согласится выйти замуж за мужчину, который не может дать ей потомства?

– Но ведь у вас есть сын!

– И прекрасный! Просто, когда я встретил Анну, меня так закрутило, что единственное, о чем я мог думать: быть с ней. Это чувство вытеснило из меня все страхи. Или, что я там считал по поводу ограничений. И когда она забеременела, я только опомнился. Кстати, как выяснилось, жизнь может быть сносной и после рождения ребенка, – он рассмеялся веселее прежнего. – Пойдемте, я замерз и хочу отобедать. Вы не против прокатиться до Сан-Жермен?

 
                                                * * *
 

В следующий вторник мы встретились снова. Когда я пришла, Платон в белых тканевых перчатках осторожно протирал мягкой тряпочкой рукоять ружья, покрытую красивой резьбой. Несколько будоражащих воображение предметов коллекции были извлечены из стеллажей. На большом столе лежали старинные пистолеты с богатой отделкой.

– Доброе утро! – приветствовал меня профессор, не отвлекаясь от своего занятия. – Не могли бы вы передать мне вон ту баночку с вазелиновым маслом, – его рука указала на жестянку, стоявшую на тумбочке возле входа.

– Доброе утро! – я не без опасения подцепила скользкую емкость двумя пальцами и протянула профессору.

Он взял ватную палочку, аккуратно смазал поверхность оружейного замка. Затем снял перчатки и прицепил к ружью номерок.

– Прекрасный образец барочной резьбы! Видите, какие узоры на ложе, вот тут… – произнес он, демонстрируя мне то, что назвал ложем. Наконец, видимо, удовлетворившись проделанной работой, добавил: – Один из лучших предметов, которые я вывез из Австрии.

Мы вышли из комнаты и направились в кабинет, где уже накрыли кофе. На подносе стояли вазочка с ягодами, корзинка с пышными булочками и кофейник. Композицию венчала большая сахарница из классического охотничьего сервиза.

– Я позволил себе заказать для вас нечто вроде завтрака, – объявил профессор, усаживаясь в кресло. – Ах да! – он перебил сам себя. – Сегодня Давид обещал заглянуть к старику отцу.

– Ооо! Я смогу спросить его кое о чем?

– Если он согласен, то почему бы и нет, он взрослый мальчик, – доктор Вальтер махнул рукой. – Но пока он не очаровал вас и не сбил с толку своими философскими штучками, поехали дальше. О чем вы хотите поговорить сегодня?

– Сегодня, если вы не против, я бы хотела узнать больше о вашей жене. Чтобы понимать всю историю в целом, – сказала я. – Мне так много известно о ее идеях и исследованиях, но я совсем ничего не знаю о ее жизни. О ней, какой она была. И как она повлияла на вас.

При всей видимой светскости Анна не слишком любила давать интервью. Помню, как-то она ответила одной особенно навязчивой журналистке: «Все, о чем я хочу рассказать людям, можно узнать из моей колонки и моих книг. Остальное я бы предпочла оставить для себя».

 
                                               * * *
 

Анна

Анна родилась в большой и загадочной стране, воспоминания о которой теплились едва ощутимо и больше напоминали сны. Отчетливее всего из детства она помнила свою бабушку, что казалась ей добродушной пожилой феей с мягкими пухлыми руками, усыпанными рыжеватыми пятнышками веснушек. Бабушка покрывала голову пушистым платком, а на ночь ставила возле кровати железное ведро, чтобы не бегать по ночам в студеный деревянный туалет, сколоченный дедом и спрятанный во дворе за кустом жасмина. Все в поселке сажали возле уличных уборных жасмин или сирень – их терпкий аромат отбивал остальные запахи.

Они жили тогда скромно, но очень дружно, не утаивая друг от друга горести и радости. Кто-то, вероятнее всего, назвал бы их семью счастливой, несмотря на видимую несостоятельность быта и неопрятность сада, где высвобожденные из геометрии кусты черемухи разрослись своенравно и круто. По ночам там стрекотал кто-то, мешая детям, разместившимся на веранде, спать до самого рассвета. Высушенный солнцем двор был истерзан собачьей суетой, праздником простого и радостного существования, смысл которого Анна всегда жаждала постичь. В те времена дни нанизывались один на другой, как драгоценные бусины, пощелкивая и постукивая. Тук-тук, тик-так. Годы, проведенные в уральской деревне возле бабушки, были теплыми, длинными, насыщенными какой-то вязкой влагой. Словно плотный сладкий запах старинных книг, томительный и нежный запах времени.

Бабушка была сказительницей – в том роде, что нередко встречаются среди усталых и веселых женщин, живущих на земле и возделывающих ее весь свой трудолюбивый век. Анна часто просила: «Ба, расскажи про лешего или про домового». Но особенно они любили истории про озерных жителей. Что там происходило на полянах, залитых лунным светом в ночь на Ивана Купалу, простым смертным неведомо, однако иногда кому-то удавалось подглядеть. И бабушка божилась, что, когда деревья были большими, папоротник цвел невиданными цветами и все вокруг было совсем другим, она часто видела и лешего в дупле, и танцующих под елью человечков-лесовиков, и русалок на озере, что плели друг другу косы и пели прекрасные грустные песни.

Но однажды бабушка умерла. Закончилось лето. И детство закончилось.

Наступившая нежданная, незваная взрослость возмутительно бесцеремонно завладела жизнью Анны. Родители оставили друг друга, приняв наконец запоздалое решение расстаться. Почти пятнадцать лет лет их удерживала вместе популярная мысль о том, что ради детей стоит изо всех сил сохранять хотя бы видимость того, что называется браком. Любовь явила Анне свои причудливые и непривлекательные стороны довольно рано, когда двое самых близких людей враждовали друг с другом холодно и вежливо, держась каждый своей спальни, своего мнения и своей беды. Открытого, жаркого, пошлого, естественного конфликта между ними ей увидеть так и не довелось: не того воспитания люди, однако ледяная сдержанность взаимного презрения не могла ввести в заблуждение и существо менее чувствительное, чем Анна. Спасительной мыслью для нее стала та, что, наступит момент, и она сможет создать собственный оазис безграничной любви для своей семьи и своих детей.

– Они с матерью перебрались сначала в Германию, у них там жили родственники. Обычная эмигрантская история. Там Анна, кстати, поменяла фамилию на Стерн. Кажется, она взяла фамилию кого-то из семьи с материнской стороны. Она говорила, что сделала это от нежелания иметь ничего общего с отцом, но, узнав ее получше, рискну предположить, что, скорее всего, ее прежняя фамилия была не столь благозвучной. Анна блестяще училась в колледже, она достигла таких успехов, что директор предложила ей подумать о поступлении в Берлинский университет Гумбольдта и даже похлопотала о подаче документов. Так что в 18 лет Анна сдала экзамены на кафедру философии. Должен заметить, с выбором дисциплины она не ошиблась… н-да… А потом она увлеклась историей, в чем немало преуспела, впрочем, об этом вы наверняка наслышаны.

– О да, с тех пор как Анна стала членом Лондонского общества древностей, она приобрела более широкую известность, и я стала следить за ее исследованиями. – я и правда, считала Анну настоящим воплощением героини авантюрного романа. Красивая, немного даже слишком привлекательная для серьезного исследователя, она была всегда окружена ореолом тайны и шлейфом романтических приключений. Среди ее поклонников были самые известные мужчины: министры, писатели, арабские шейхи и английские аристократы. Я очень хотела узнать о ней побольше из уст единственного мужчины, которому она принесла клятву верности.

– Вы не первая находите образ Анны изрядно привлекательным, – заметил профессор Вальтер. – Она действительно разъезжала по всей Азии и Африке, раскапывала древности, участвовала в расшифровке манускриптов, читала лекции, выдвигала гипотезы. Не вылезала из Индии, Камбоджи и Бирмы. Я помню, как встречал ее в аэропорту: она выходила в зал ожидания всегда первая, с огромным рюкзаком, туго подпоясанная, маленькая, загорелая, вся в каких-то царапинах, как сорванец, глаза сияют, как у ребенка в сочельник…

 
                                               * * *
 

Анна никогда не сомневалась, что у нее получится. Рано или поздно все усилия себя оправдают, время ответит ей взаимностью, и, возможно, она даже явит человечеству какое-нибудь откровение, разведает секреты средневековых мистиков или формулы древних каббалистов.

Впервые она оказалась на раскопках во время университетской практики и навсегда оставила свое сердце в одном из древних камбоджийских храмов. И пусть им не позволили работать в самом храме, а разрешили только снимать верхний слой под руководством опытного археолога, всем было незабываемо весело. Никто почти не спал, все ночи напролет они пили пиво и дешевое вино, а с рассветом их уже ждали кисти и лопатки для грунта.

Все ее существо – тело и нервы – вновь и вновь влекло к таинственному, сокрытому в вечности. К неведомым сооружениям, поросшим влажным пушистым мхом, потонувшим в эвкалиптовых джунглях, истомившихся в пустынных песках.

Она так увлекалась полевой практикой, что чуть не попала под отчисление из-за постоянного пропуска лекций. Вместо теоретических занятий Анна бесконечно колесила по размытым дождями колеям бирманских поселений, пропадала в египетских барханах. Вечерами, укрывшись в тишине палатки у подножия молчаливых руин, она смахивала нежной кисточкой пыль с находок, фиксировала предположения и воображала, как однажды непременно откроет нечто, способное изменить представления о мире.

После третьего курса Анна выбрала специализацией культурологию и религиоведение стран Азии и Африки, с великим интересом погрузившись в переводы старинных свитков. Теперь она неделями сиживала в архивах, разбирала древнюю тайнопись, постигала религиозные символы, окольными тропами пробираясь все дальше, в глубь веков.