Шаумян перебрался в Баку одновременно с Джугашвили, до того он также бывал там лишь наездами. Они были ровесниками, оба долго работали в большевистских организациях в Тифлисе, оба ленинцы, оба занимались партийной печатью и публицистикой (Шаумян ставил армянскую социал-демократическую печать и писал для армянской аудитории на армянском языке), оба писали статьи по национальному вопросу, оба делегаты IV и V съездов РСДРП, и даже оба к тому моменту были женаты и привезли семьи в Баку. Наконец, можно считать, что у обоих в прошлом были проблемы с отцом: Шаумяну пришлось бросить университет и вернуться домой, поскольку его отец попал в тюрьму за покушение на убийство (впрочем, дело уладили). Однако имелись и различия. Шаумян в ряде отношений был не в пример удачливее и, видимо, обладал личным обаянием, несвойственным Кобе. Сын мелкого тифлисского торговца, он окончил городское реальное училище, потом поучился в Петербургском технологическом институте, Рижском политехническом (в каждом около года), в Берлинском университете, хотя курса нигде не окончил. Отправиться в университет он смог благодаря стипендии, полученной от нефтепромышленника Манташева, сыну которого давал уроки как репетитор. Манташев даже не прочь был выдать за Шаумяна дочь (девушка им увлеклась), да тот уже влюбился в свою будущую жену и от выгодного брака отказался. Это не поссорило его с благодетелем, который года четыре спустя снова выделил ему стипендию для учебы в Берлине, на этот раз на философском факультете по отделению государственного права. К тому моменту Шаумян уже был социал-демократом, из рижского института его выгнали за участие в студенческой забастовке, и вряд ли это было неизвестно Манташеву. Нетривиальна и дружба армянина Степана Шаумяна с богачом-мусульманином Бейбутом Джеванширом. Они были товарищами по реальному училищу, Джеваншир затем окончил Горную академию в немецком Фрибурге и получил в Баку должность управляющего нефтяными предприятиями «Нобель». Шаумян, переехав в Баку, в мае 1908 г. устроился заведующим Народным домом, но был оттуда уволен как неблагонадежный. В сентябре того же года с помощью Джеваншира он был определен на место заведующего нефтепроводом Шибаева в Балаханах. Таким образом, Шаумян совмещал в высшей степени респектабельную легальную жизнь с подпольной работой. О последней Джеваншир, несомненно, знал, так как именно он в мае 1909 г. дал взятку ротмистру Зайцеву для освобождения арестованного Шаумяна из тюрьмы. В революционные годы Джеваншир стал министром мусаватистского правительства, но его полезная дружба с Шаумяном осталась нерушимой. В 1918 г. он спас от казни нескольких близких к Шаумяну большевиков, включая Ольгу Шатуновскую; в свою очередь, Шаумян спасал дом Джеваншира от революционных погромов. Как ни странно, при советской власти судьба Бейбута Джеваншира сложилась вполне благополучно, он остался в Баку и занимал разные должности средней руки^[44].

Г.Уратадзе, сравнивая между собой тифлисских большевиков, сделал одно существенное замечание относительно Шаумяна. «Лучше всех был бы Шаумян, но он не был из кадра „профессиональных революционеров“, а таковым почти невозможно было стать лидером. Он был почти „легальный человек“, служил в легальных учреждениях и не слишком старался „потерять место“. Правда, он принимал активное участие в движении, но не как „профессионал“. Под конец и он стал «профессионалом», но было уже поздно. Оставалось слишком мало времени, чтобы заслужить лавры на лидерство»^[45]. По мнению Уратадзе (убедительно опровергнутому событиями, но отчего-то сохранившемуся в его сознании), по меркам подпольной среды Шаумян не мог претендовать на лидерство. Действительно, в Тифлисе он служил в Авлабарской прогимназий^[46], а положение заведующего нефтепроводом в Баку вводило его в круг состоятельной городской буржуазии. На фотографии, сделанной после ареста в 1911 г., Шаумян одет в прекрасно сидящий костюм-тройку, с белоснежным крахмальным воротничком и элегантным галстуком. Тем не менее вопреки мнению Уратадзе это положение ничуть не помешало Степану Шаумяну очень быстро выдвинуться в большевистского лидера Баку. 25 октября 1907 г. ночью на заводе Хатисова на общегородской конференции большевиков был выбран новый, большевистский Бакинский комитет, и возглавил его Шаумян. Он обошел даже Алешу Джапаридзе, давнего признанного вожака бакинских большевиков. Документальные источники не объясняют, на чем именно основывался столь стремительный успех Шаумяна, проработавшего в Баку не более пяти месяцев. Он, несомненно, был человеком притягательным, особенно в женских глазах. О его «обаятельном образе», который «никогда не изгладится из памяти», вспоминала Н. Аладжалова: «…мягкий, проникновенный голос, спокойный взгляд голубых с синевой глаз, задушевный смех»^[47]. Однако для успеха партийного вожака одного личного обаяния недостаточно. Чем Шаумян покорил местных партийцев, в чем превосходил товарищей, ведших жизнь настоящих подпольщиков, не известно.

Не известны и подробности взаимоотношений Степана Шаумяна с Иосифом Джугашвили в этот период. По-видимому, они работали бок о бок в добром согласии. Вместе были на Лондонском съезде, жили там в одной комнате, писали в одни и те же газеты и совместно их редактировали, сменяли друг друга как докладчики в кружках. Если между ними и существовало какое-то соперничество, то в документальных источниках оно не отразилось. Но Джугашвили полностью принадлежал подполью. «Коба чувствовал себя в подполье, как в родной стихии. Без нее ему было скучно, пусто и неинтересно» (М. Эфендиев) (см. док. 32, 29).

И. Джугашвили был умелым конспиратором, что отмечали многие (см. док. 33). Возникает, конечно, вопрос, на какие средства он жил в Баку, тем более с семьей. При аресте весной 1908 г. он заявил, что служил конторщиком в Союзе нефтепромышленных рабочих, а также являлся корреспондентом газеты «Гудок» (см. док.53). Арестован он был с паспортом на имя К. Нижерадзе, паспортом настоящим, не фальшивым (во всяком случае, жандармы его фальшивым не сочли), выданным кутаисской полицией 7 апреля 1906 г. С таким паспортом, если полиция и филеры не знали человека в лицо, можно было жить практически легально. По собственным его показаниям, Джугашвили провел в Баку восемь месяцев к моменту ареста (см. док. 53) и восемь месяцев назад купил этот паспорт (см. док. 58). Это близко к реальности: от его переезда в Баку в июне-июле 1907 г. до ареста в конце марта 1908 г. прошло около девяти месяцев. Все ли это время он служил конторщиком при рабочем профсоюзе или жил также на партийные деньги, судить сложно. Партия обычно платила пособие нелегалам, которые не могли найти работу. П. Д. Сакварелидзе вспоминал, что случались периоды безденежья, когда «касса организации главарям своим могла давать в месяц только по восемнадцати рублей» (см. док. 31). Учитывая солидные суммы, попусту растраченные при покупке оружия, следует заключить, что у Бакинского комитета случались и благополучные времена. Как бы то ни было, ничто не указывает на то, чтобы Коба с появлением денег менял образ жизни. Сакварелидзе рассказал, что, если случались кое-какие деньги, их совместно проедали в одном из ресторанов, причем Коба придумал для этого забавлявшее их словечко «уклонение», перенося на бытовую сферу привычный лексикон партийных дискуссий (он часто пользовался этим словом в статьях и выступлениях – оппоненты «уклоняются от истины»). За столом, бывало, пели грузинские песни (см. док. 31). В остальное время он питался по обыкновению без затей. По словам квартирной хозяйки Алексеенко, «питался он не у нас», то есть не брал у нее готовый обед, «а покупал консервы, колбасы и пр.» (см. док. 23). М.Эфендиев рассказал, что «Кобе обедать было негде да и некогда», поэтому, живя по соседству, они довольствовались тем, что покупали хлеб в бакалейной лавке, иногда также виноград, причем Коба подшучивал над привычкой товарища мыть виноград, называя это буржуазными предрассудками (см. док. 30).

Демонстративная нелюбовь ко всякого рода буржуазности по-прежнему проявлялась в бытовых привычках И. Джугашвили, небрежной простой одежде, неприхотливости в быту. Точно так же он продолжал выказывать и насмешливое пренебрежение к культурным манерам, подчеркивающим образованность и связанный с ней статус. И это по-прежнему располагало к нему рабочих. «Сталин терпеть не мог высокопарных слов. Он всегда писал и говорил коротко и твердо и придерживался простого построения речи и ясных выражений. Он советовал т.т. во время своих выступлений среди рабочих избегать интеллигентских, патетических выражений, испещренных иностранными словами, он ругал одного товарища, который любил употреблять совсем не кстати слово „обусловливается“, или „обусловлено“, он говорил – наша партия массовая, выражайте свои мысли на понятном для масс языке»^[48]. Таким образом, Коба сохранил опробованную еще в Грузии тактику ведения партийных диспутов, дававшую ему возможность противопоставить себя меньшевистским ораторам. Бакинские партийцы отмечали его нелюбовь к сложным, непонятным простому рабочему словам и длительным речам (см. док. 33). Срабатывала и память Кобы на лица: он запоминал тех, с кем встречался даже мимолетно, и это не могло не подкупать. Уже в советское время М. Эфендиев утверждал, что Сталин «помнит всех тт., с которыми работал в Баку, их имена и фамилии; каждый раз он спрашивает меня про них, интересуется, кто где работает и как»^[49].

Джугашвили, как и прежде, с помощью товарищей находил себе квартиры у надежных хозяев. Женитьба и семья вряд ли существенно повлияли на его образ жизни. Мало кто из видевших его в Баку упоминал о существовании Екатерины Сванидзе. Квартирной хозяйке Алексеенко, у которой Джугашвили жил, по ее словам, с первых чисел июня до сентября-октября, казалось, что «жена грузинка» квартиранта «тоже у нас жила, но немного, всего только неделю, после мы ее проводили в Тифлис» (см. док. 23). Возможно, Като Сванидзе действительно ездила к родным, но может быть, наоборот, тихо сидела дома и редко показывалась знакомым мужа. С. Аллилуев, побывавший у него в конце июля 1907 г. накануне своего отъезда в Петербург, вспоминал, что «Коба с женой жил в небольшом одноэтажном домике. Я застал его за книгой» (см. док. 22). Вместе с тем немногочисленные рассказы о повседневной жизни и привычках И. Джугашвили описывают исключительно повадки холостяка. Или семейная жизнь толком не сложилась, или рассказы относятся к тому времени, когда он уже овдовел.

По воспоминаниям родственников Монаселидзе, Като прожила с мужем в Баку около трех месяцев, в октябре он привез ее, больную, к родным в Тифлис, а сам вернулся в Баку. Она умерла 22 ноября, он присутствовал при ее смерти и на похоронах. Сын Яков остался в семье Сванидзе. Свидетели рассказывали, что Иосиф Джугашвили горевал по жене, которую любил. Это подтверждают два обстоятельства, остававшиеся до сих пор не замеченными. Весной 1908 г. он придумал себе новый псевдоним, статьи, помещенные в газете «Гудок» 2 марта и в апреле-мае, он подписал «К. Като», соединив инициал «К.» – «Коба» с именем покойной жены^[50] (надо сказать, ему не единственному пришло в голову произвести псевдоним от имени любимой женщины, примерно тогда же Сурен Спандарян, печатавшийся в тех же большевистских газетах в Баку, подписывался «С. Ольгин» – по имени жены^[51]). Спустя несколько лет в Вологде Иосиф Джугашвили прочувствованно говорил о жене с гимназисткой Пелагеей Онуфриевой, возлюбленной его товарища по ссылке Петра Чижикова, с которой у Джугашвили установились приятельские и даже фривольные отношения. «Он в то время потерял жену и рассказывал, как жалел ее, как ее любил, как тяжело ему было переживать эту потерю. «От меня, говорит, все оружие отбирали, вот как мне было тяжело». Еще он говорил: «Я понял теперь, как мы иногда многого не ценим. Бывало, уйду на работу, не прихожу целую ночь. Уйду, скажу ей: не беспокойся обо мне. А прихожу, она на стуле спит. Ждала меня всю ночь». Онуфриева была кокетливой барышней, филеры наружного наблюдения придумали ей кличку Нарядная. Джугашвили рассказывал ей, что жена была портнихой: «Он мне часто говорил: „Вы не представляете, какие красивые платья она умела шить“» (см. док. 28). Кажется, это единственный зафиксированный случай, когда он обсуждал женские наряды.

Однако не заметно, чтобы семейная драма выбила Кобу из колеи и надолго отвлекла от революционной активности. В те же недели, когда болела Като Сванидзе, происходили собрания и конференции о перевыборах районных и Бакинского комитетов. В Баку выходили большевистские газеты, открывались, проваливались, открывались снова, переносились с места на место подпольные типографии^[52], с деятельностью которых И. Джугашвили был связан.

Он продолжал курировать деятельность партии «Гуммет», созданной Бакинским комитетом для вовлечения в социал-демократию мусульманского населения. Через приходивших в Баку на заработки персидских подданных «Гуммет» распространял свою деятельность на сопредельную территорию, и это приобрело особое значение после того, как в Персии в 1905 г. началась революция. Социал-демократическая печать разъясняла бакинским рабочим, что с исходом персидской революции напрямую связаны перспективы их борьбы за улучшение условий и оплаты труда: бакинский рынок труда переполнен выходцами из Персии, готовыми довольствоваться самым малым, но если революция в Персии победит и эта страна станет на путь развития, то персидские крестьяне станут зажиточней, рабочие руки потребуются в их собственных городах и приток этой дешевой и нетребовательной рабочей силы в Баку прекратится^[53]. Из Баку персидские повстанцы получали нелегальную литературу, в бакинских типографиях печатали для них листовки, поставляли и оружие. С угасанием вооруженных выступлений в российском Закавказье в Персию устремились оставшиеся не у дел революционные боевики (муджахидины). Непосредственное участие в персидском восстании приняли, по данным азербайджанского исследователя, почти все гумметисты, увлекшиеся задачей освобождения Южного Азербайджана. Особенно заметный поток листовок, оружия и добровольцев-боевиков потек в Персию с началом восстания в Тебризе в 1908 г. После поражения под Тебризом повстанцы в феврале 1909 г. сосредоточились в Реште. 14 февраля 1909 г. русский военный советник при персидском шахе полковник Ляхов оценивал число кавказцев в 500 человек, его сообщения в главный штаб Кавказского военного округа были весьма эмоциональны: «Смелость рештских революционеров доходит до того, что они даже останавливают нашу почту и осматривают ее. Дальше идти некуда. В Персию перекочуют все закавказские боевики»^[54]. Число сражавшихся в Персии закавказских боевиков достигало 800, 50 из них погибли^[55]. Российская дипломатия поддерживала законную власть персидского шаха, при нем действовали русские военные советники, сыгравшие заметную роль в противостоянии повстанцам. От них поступали депеши, требовавшие от русских властей пресечь поставки оружия из Баку и Ленкорани, они серьезно тревожились из-за наплыва закавказских боевиков (см. док. 41, 42). Министерство иностранных дел требовало от кавказского наместника прекратить доставку в Персию боевиков и оружия (по сведениям МИД, транспортом служили пароходы бакинского миллионера Тагиева). Увлеченные успокоением Персии русские военные советники предлагали даже объявить боевикам амнистию в Российской империи, чтобы вернуть их домой^[56]. Вряд ли эта идея привела в восторг администрацию Закавказья, более всего обеспокоенную водворением порядка в собственных пределах, да и в Петербурге она не вызвала энтузиазма. Власти Российской империи, безусловно, предпочли избавиться от опасного элемента, а возникавшие у соседей неприятности волновали их значительно меньше, чем собственные.

Трудно сказать, в какой мере в деятельность, связанную с поддержкой персидского восстания, был лично вовлечен Коба. В Персии тогда и в следующие годы побывали многие знакомые ему партийцы – Б. Касумов, М.-Б. Ахундов (см. док. 36–38, 43), одним из отрядов в Реште позднее командовал Серго Орджоникидзе. Среди рассказов бакинских мемуаристов встречается даже утверждение, будто и сам Коба выезжал в Решт (по словам Мир Башира Касумова, «тогда товарищ Сталин был в Персии. Его отправили туда, и он помогал в этой революции до приезда самого шаха Мамед Али. Если мне память не изменяет, товарищ Сталин сам был в Реште, это было в начале 1905 года, он был там немало времени»/7), но оно не подтверждено никакими достоверными свидетельствами, не заметно и сколь-нибудь продолжительных отлучек Кобы из Закавказья. Так что такого рода сообщения представляются обычным преувеличением его роли. Он мог предпринимать какие-то шаги в Баку как член местного комитета РСДРП, обеспечивать изготовление листовок, но вряд ли его участие было более непосредственным.^[57]

На то, что смерть жены могла отвлечь его на какое-то время от революционной борьбы, может указывать только отсутствие в собрании сочинений Сталина работ, написанных осенью 1907 г. Лакуна видна между статьями «Надо бойкотировать совещание!», появившейся в газете «Гудок» 29 сентября, и «Перед выборами», вышедшей в той же газете 13 января 1908 г. Впрочем, он не был регулярно пишущим плодовитым автором, к тому же не все тексты были включены в собрание сочинений.

Названные статьи относились к развернувшимся в Баку осенью 1907 г. дебатам по весьма важному поводу. Власти, искавшие способа прекратить бесконечные забастовки и беспорядки в Баку, предложили провести переговоры нефтепромышленников с рабочими и заключить коллективные договоры. Инициатива принадлежала прибывшему из Петербурга либеральному чиновнику Н. Ф. Джунковскому (брату известного генерала В. Ф. Джунковского, московского вице-губернатора, будущего губернатора и командующего Отдельным корпусом жандармов), члену Совета наместничества на Кавказе, представителю от Министерства торговли и промышленности. Обе стороны предполагаемых переговоров имели уже свои организации. Нефтяные промышленники были объединены в Съезд нефтепромышленников, у которого был выбранный Совет. В то же время с осени 1906 г. действовал Союз нефтепромышленных рабочих. Учредителями его выступила в августе 1906 г. группа балаханских нефтепромышленных рабочих, учредительное собрание состоялось в октябре. По уставу членами его могли быть только рабочие, но ответственным секретарем Союза являлся Алеша Джапаридзе, И. Джугашвили служил конторщиком, таким образом, большевистское присутствие там несомненно. Союз настаивал на том, чтобы при забастовках выдвигать требования не только повышения оплаты, но и улучшения условий труда, восьмичасового рабочего дня, предоставления отпусков, объявления 1 мая нерабочим днем и т. д. Союз существовал на членские взносы в размере 2 % заработка. Первый год он объединял только балаханских рабочих, затем расширился на весь город, к лету 1907 г. насчитывал 3900 членов, а концу того же года – около 6 тысяч^[58].

Джунковскому пришлось уговаривать обе стороны и убеждать их в пользе коллективного договора. Представители профсоюзов заявили, что не могут ничего решить без широкого обсуждения с рабочими, и городские власти даже выдали официальное разрешение на проведение собраний на территориях заводов, нефтепромыслов и в рабочих казармах, что было весьма смелой уступкой (см. док. 44). Столь неожиданно сильный шаг со стороны властей привел местные революционные организации в смятение. Власти перехватывали инициативу и явно намеревались вывести массы рабочих из-под влияния радикалов. Среди последних возникли споры и разброд мнений, как действовать в ответ. Если бы революционеров всерьез волновало положение рабочих, то совещание с нефтепромышленниками давало шанс на его существенное улучшение. Сложно переоценить, каким прогрессом мог быть коллективный договор. Более того, в случае удачи Баку мог бы послужить прецедентом для всей России.

За участие в совещании с нефтепромышленниками высказались шендриковцы, меньшевики, против – эсеры, дашнаки и большевики. Они призывали к бойкоту совещания и немедленной забастовке. Большевики повторяли свой излюбленный постулат о том, что главной задачей является развитие у рабочих сознания непримиримости их интересов с интересами капиталистов и что никакой компромисс с капиталистами невозможен. Но идея забастовки провалилась тотчас, рабочие бастовать отказались и в массе были скорее склонны к совещанию. Большевикам, чтобы не упустить влияние, пришлось быстро менять тактику. Они придумали лозунг «совещания с гарантиями», то есть выдвинули ряд предварительных условий, на которых соглашались вести переговоры. Впоследствии советские авторы называли это «блестящим образцом осуществления на практике гибкой ленинской линии на сочетание нелегальной и легальной работы в условиях реакции»^[59].

Абсолютного единства мнений среди большевиков не было. К. Захарова-Цедербаум вспоминала, что «среди большевиков были сторонники как полного бойкота (Сталин), так и условного участия в нем – при наличии „гарантий“, т. е. допущения на совещание представителей союзов, неприкосновенности уполномоченных и т. п. (Джапаридзе, Стопани, Самарцев, Германов-Фрумкин)» (см. док. 44). А. Стопани возражал ей в примечании к ее статье, что среди большевиков решительных бойкотистов не было, спор шел о том, чтобы оттянуть сроки начала совещания и воспользоваться разрешенными собраниями для пропаганды. Стопани соглашался с тем, что Сталин был на левом крыле бакинских большевиков. По замечанию Стопани, решительными бойкотистами были представители мелких фирм, которым был бы невыгоден коллективный договор в любом виде^[60]