Саша демонстративно подняла чашку, отсалютовав сначала домовой, потом Мятежному. Саша не улыбалась, выражение лица, жестокое и неприятное, стирало все прочие эмоции. Чашку Саша выпила залпом, обжигаясь и фырча, как недовольный зверек. Было тепло или было жарко, было сложно не швырнуть в него чашкой. Игла просияла и исчезла, не забыв потрепать ее по руке и шепнуть ласковое «Сашенька». Хорошая домовая всегда знает, когда ей исчезнуть. Мятежный смотрел на нее не мигая, будто с брезгливостью – Саша бы не стала себя обманывать, думая иначе. На нее он смотрел именно с брезгливостью, на Грина – как на последнюю звездочку во вселенной. Это было хорошо, это было правильно. Саша отозвалась негромко, всего лишь констатировала факт:

– Ты всегда достаешь из меня самое худшее, ты знаешь? Самое уродливое и самое мерзкое. А знаешь, что еще смешнее? Мне нравится. Я не чувствую себя виноватой. Я не чувствую себя неблагодарной сволочью. С тобой будто можно.

Это не о том даже, как она забыла поблагодарить домовиху, или не о том, какую безобразную сцену сегодня устроила. Это о том, как превращаться в зубастую и уродливую версию себя и хотеть все то, что гарантированно тебя разрушит.

Мятежный – ее собственное кривое зеркало – копировал Сашино выражение лица: полуусмешка, чуть прикрытые веки и взгляд цепкий, выдирающий куски.

– А разве это сложно? Тем более это ведь работает в обе стороны. До тебя было мерзко, после тебя и вовсе ничего святого не остается. Я, знаешь, не за разговорами по душам пришел.

Саша не отметила, в какой момент он достал сигареты, услышала только щелчок зажигалки – это всегда первая ошибка: ты смотришь ему в лицо и не смотришь за его руками или за его телом, неважно. Мятежный был идеальным орудием убийства каждым сантиметром тела, иногда он делал это медленно, позволяя рассмотреть.

– Ты всерьез вломился ко мне в комнату, ты не собираешься извиняться, и ты еще и куришь здесь? Господи, вот это самомнение. Иди на балкон. Иди на балкон, Марк!

Как смешно это работает, маленький рычажок, переключатель где-то внутри, нажимаешь чуть сильнее, и он с треском врубает режим боевого бешенства. Не помог твой отвар, Иголочка. Но есть кое-что лучше. Я знаю. Есть кое-что лучше.

Что Саше казалось важным, понятным – то, как он выкидывает едва начатую сигарету через открытый балкон, и это еще одна маленькая подлость с его стороны; как хватает ее за запястья до того, как она всерьез успевает кинуться на него с кулаками; как чуть склоняет голову – если бы Саша была наивнее, то подумала бы, что он пытается понюхать ее волосы, будто запах, давно ему знакомый и привычный, мог бы его успокоить, он не мог бы, не мог ведь?

– Извиняться перед тобой? Хрена с два, Озерская. Я не буду просить у тебя прощения. Ты на эту близкую интеракцию с трупом нарывалась. И ты ее получила. Но, может быть, сделаю кое-что еще?

Про Марка говорили, что он закончит как Курт Кобейн, Джеймс Дин – называйте кого угодно, кто умер молодым и красивым, оставив за собой змеящийся кровавый след и реки слез поклонниц. Сашу от этих высказываний тошнило, Сашу тошнило от Мятежного, от того, какие мягкие у него были губы – придурок даже не думал использовать бальзам или что-то в этом роде, природа щедро отсыпала ему все сама.

Никто из них до сих пор не умел целоваться, не по-настоящему, не друг с другом, они всегда больше кусались, чтобы кровило и болело дольше. Потому что так это было понятно, потому что так это было не страшно. Ведь если ты уже делаешь больно, делаешь это осознанно, то по-настоящему ранить будто и нельзя. Ведь если вы уже предельно мерзкие по отношению друг к другу, то это будто доверие. Это будто честность.

– Мне не нужны твои извинения, мне ничего от тебя не нужно.

В который раз за этот день. Он об этом знает, потому что ему ничего от нее не нужно тоже.

Эти дети, голодные и злые, больше похожие на дикарей, так и не научились быть друг для друга опорой, но знали, куда бить, чтобы синяк сходил недели две. Саша хохотала и пыталась отпихнуть его, на самом деле только прижимала ближе, когда Мятежный, по ощущениям, зубами пытался выдрать кусок кожи у нее на шее – так сильно укусил. Не по-настоящему. Точно не по-настоящему. Запри этих зверенышей в одной комнате и смотри, что будет: они друг другу точно испортят жизнь, залезут сначала под одежду, потом под кожу.

Ведь если не болело, то мы будто и не жили? Ведь если тебя укусить сильнее, то ты тоже будешь кровоточить? Конечно, ты будешь. И я буду тоже.

Саше он в такие моменты почти нравился, Саша в такие моменты терпеть его не могла с особой силой. От того, какой он был понятный, и того, какой он был честный. От того, какой честной могла быть она. Саша помнила каждое его движение, на самом деле – собственные затекшие запястья и воспаленную, травмированную кожу с отметками зубов. Лучше не будет – ей не хотелось лучше. В конечном итоге, Мятежный ее понимал. В конечном итоге, Мятежный ненавидел себя так же сильно, как ненавидела саму себя Саша.

Лучше всего, на самом деле, когда он уходит. Это еще один виток привычной тишины, затишье перед новой бурей. Там, где Мятежный, всегда жарко, шумно и немного больно. Всегда хорошо, когда он уходит, это не оставляет вопросов. И когда все заканчивается – это повод рычать друг на друга чуть громче на следующий день. Вот и все. Когда он уходит – это понятно.

Саше не спалось, она прислушивалась к мерному гулу Центра внизу. Центр никогда не бывал тих, но хранил бережно секреты каждого. Прятал ее и Марка, никогда не выпускал разговоры Валли дальше ее кабинета и мягко глушил бормотания домовых. У Саши был секрет: она любила подслушивать чужие тайны. Бродила ночами по коридорам, потому что по ночам она была беспокойна, ее тревожили ужасные сны. У Саши был повод – как и у всех в Центре. Иногда Саша подслушивала чужие кошмары. Это будто разделенное горе. На два или даже больше. А значит, не так страшно.

Она прокралась по лестнице вниз, маленькая, в розовой сорочке и розовом же халате – в темноте не затеряешься, ей было и не нужно. Иногда Саша думала, что весь кукольный экстерьер ей нужен, только чтобы взбесить Валли. «Саша, ты же солдат Центра» – а вот и нет. Саша – много вещей. Но никогда не солдат Центра. Или она действительно любила розовый.

Снаружи Центр был небольшим: два этажа, третий, ее этаж, мансардный с балконом-полуротондой. Изнутри же Центр был огромен, виной всему была зеркальная галерея. Два стоящих напротив зеркала создавали огромное пространство, обычный человек увидит только зеркала, зрячий – пройдет насквозь. Иногда Саше казалось, что такой огромный Центр для них четверых был велик. А иногда – что безнадежно мал. Настолько, что не оставлял пространства даже для дыхания.

Саша не любила проходить через зеркало, оно слегка кололось, или это просто она боялась застрять. Но любила слушать. За дверью Мятежного стояла звенящая тишина, у Грина тоже, гостевые комнаты стояли пустыми, зато Валли взволнованно металась по кабинету – Сашу ужалило это только что. Очевидно, что смерть девушки она восприняла как что-то личное. Было ли ей кому сказать об этом? И нет. Нет. Саша не хотела быть этим человеком. Ни сейчас. Ни когда-либо еще.

Что у них всех было общего? Любовь к библиотеке Центра. Огромная, заставленная стеллажами, она будто занимала самую большую площадь. Чтобы суметь в ней разобраться, в Центре нужно было жить и провести определенную часть своей юности среди стеллажей. Саше казалось, что путались иногда даже домовые. Но сейчас… сейчас она привычно спустилась по винтовой лестнице. Пахло книгами, теплом, чем-то вроде отвара и немного… огнем? Горячими углями? Чем-то раскаленным, чем-то, что могло исходить только от Грина.

Он нашелся здесь же: удобно свернулся на диване с книгой, дымящаяся чашка – по левую руку от него. Саша про себя в очередной раз удивилась, до чего он был тонкий, похожий на птицу с ее полыми костями. Саша, помнится, по приезде обещала себе к нему не привязываться. Потому что привязываться к чему-то настолько недолговечному – это только взять кредит на боль и выгребать ее каждый месяц с процентами. Пообещала – и обещание, конечно, не сдержала. Грин ее заметил, коротко махнул рукой, он улыбался так, что было видно, кажется, даже его зубы мудрости.

– Не спишь?

Он подвинулся, освобождая Саше место, хотя она прекрасно уместилась бы в кресле напротив, но в итоге решила принять приглашение. Грин только довольно жмурился, наблюдая за ней, все пытался убрать непослушную челку с глаз. В библиотеке горел камин, когда отблески пламени добирались до его глаз, они там и оставались, огонь находил в юноше дом. Саша, рожденная во второй раз в огромном пожаре, иногда думала, что она тянулась к нему по той же причине.

– Нет, слишком много… впечатлений. – Саша недовольно повела плечом, она знала, что на самом деле будет ждать ее в темноте – очень много мертвых глаз. – Судя по твоему выбору книг, для тебя тоже. Я не думаю, что это монстры из наших книжек. Хотя, конечно, трио и акцент на металлах наводят на соответствующие мысли, но…

Саша качнула головой: не то. Это просто интуиция, эти монстры не из книжек и справочных материалов, их голоса она до сих пор носит с собой. Вы не подскажете?..

Саша откинулась на спинку дивана – хватит, достаточно. Светлая библиотека, треск камина, пальцы Грина на плече – все это успешно отгоняло кошмар, это хорошо, это работает. Кожа у Грина всегда была нечеловечески горячей, он, по сути, и не был человеком. Не до конца. Саша перевела взгляд на его пальцы, тонкие и длинные, на аккуратные ногти. И только сейчас, как всегда запоздало, отметила, что, несмотря на свое не вполне человеческое происхождение, Грин ей казался самым человечным из них всех. С его человеческими руками, горячими пальцами, улыбками, с его вопиющей смертностью.

Грин перехватил ее взгляд, поспешно отдернул руку.

– Прости, просто заметил… – Он широко улыбнулся, моментально становясь лет на пять более юным, мальчишкой совсем. – Это смешно, если сначала смотришь на то, в каком состоянии от тебя шел Марк, и теперь…

Самообладание наконец дало трещину, а Сашины брови взлетели вверх, теперь смеялись они оба.

– А ты все видишь?

Грин пожал плечами. И то ли это его горячие пальцы, мазнувшие по шее рядом с отметиной от зубов Мятежного, то ли горячее присутствие камина в помещении, но Саше стало тепло, и это уже было ощутимо бо́льшим, чем она рассчитывала получить, выходя из комнаты. Грин улыбался, выражение лица его было хитрым до крайности.

– Вы громко думаете. Это ваша особенность, мне кажется. Думать так, чтобы вас было слышно с любого конца Центра. – Саша не удивилась бы, умей он читать еще и мысли.

– Точно думаем? – Она уточнила без задней мысли, но это только спровоцировало еще один взрыв хохота. Он мог бы быть неуместным – разве можно такой жуткой ночью смеяться? Но смеяться было легко, смеяться было правильно. Не хотелось останавливаться. Саша все никак не могла отдышаться, Грин вытирал глаза ладонью, напряжение сползало медленно, постепенно. Скоро должен был наступить рассвет, а значит, эта дурацкая ночь заканчивалась.

– С тобой так легко смеяться, Истомин. Это для меня каждый раз откровение.

Его искренность – еще одна обезоруживающая вещь, это всего лишь то, что он делает с каждым, оставляет голым и безоружным, но это не кажется сколько-то неловким. Это будто вернуться домой. Он отозвался негромко, честность и искренность, они не требуют громких слов:

– С тобой тоже.

И после паузы, чуть мягче:

– А почему ты не спишь? Нет, подожди. Это очевидно, ночь сегодня бесконечная и безумная. Но в чем именно дело? Понимаешь?

Саша прекрасно понимала, даже если говорить об этом не хотела. Или не хотела говорить пять минут назад, но вот слова уже лились сплошным потоком. Может быть, он колдует? Он ведь может немного колдовать? Она подсознательно понимала: это не колдовство, это эффект, который Грин оказывает на людей. Один из множества.

– Это… видение. Со мной такого раньше не было. И я не хочу такого больше никогда. Нормального хочу. Понимаешь? Были страшные сны. Были образы. Но чтобы упасть посреди комнаты, начать кататься, смотреть чужими глазами и быть не в состоянии вылезти из этого чудовищного транса? Такое впервые. И это жутко. Это реально жутко, я не знаю, я будто застряла в ее голове, и, когда она умерла, господи, Гриша, когда она умерла…

Саша была благодарна ему за то, что он не пытался ее утешить, не хватал за руки, не давал обещаний. Он слушал молча, глаза темные и теплые, в них жили все отблески от камина – тысячи каминов.

– Ты нас напугала ужасно. И твои глаза тогда… И мы совсем не знали, чем тебе помочь. Валли, по-моему, сегодня лет на десять постарела.

Саша мотнула головой, невеселый смешок вырвался словно из самого сердца, не удержать и не остановить.

– Знаешь, что самое жуткое? В этом видении. В этом ощущении. Тотальная обреченность. Я лежала там. И совершенно не знала, что мне делать. Знала только, что я не властна над ситуацией. Над собой. Что эта штука – она вполне может меня убить. Что я совершенно перед ней беспомощна. Что я себе не принадлежу. Ты понимаешь?

И осеклась, только теперь, как всегда с опозданием, осознавая:

Ты понимаешь.

Две вещи нужно было знать о Григории Истомине. Первая: он был сыном Огненного змея, Звездного змея, Змея Горыныча, называйте его как угодно. И получил весь набор удивительных свойств, которыми обладал его отец. Такие дети становятся змееборцами, древними героями или умирают совсем юными. Собственное происхождение – меч над их головами, высасывает жизнь по крупицам, заставляет расплачиваться за каждый вдох, за каждое маленькое волшебство. И отсюда вытекает вторая вещь, которую нужно знать о Григории Истомине: он умирает. Каждый день, неотвратимо, понемногу. Его мать так мечтала стать матерью легенды. Мать, которая сама пришла к Змею, сделав из этого публичное заявление. Вся ее жизнь как одна большая оппозиция абсолютно всему. Его отец исчез, став жертвой разрушающейся Сказки. Какова же деструктивная сила Сказки, если огромный беспощадный Змей мог просто перестать быть? Мать пережила его ненадолго, ввязавшись в очередную авантюру и так из нее и не вернувшись. А Грин остался. Но остался ненадолго. С ним осталось его пророчество, осталась его чудовищная сила, жрущая его изнутри.

И с ним ты решила говорить о заложниках ситуации? Какая сказочная глупость, Саша.

Ей казалось чудовищно несправедливым, что вот эти две вещи всегда шагали вперед него. Грин состоял из множества удивительных вещей. Но помнили его по праву рождения. И по обещанию скорой смерти.

– Знаешь что? Давай досидим тут до утра, встретим рассвет и завтра будем самыми помятыми людьми на свете? Утром будет проще, а я прослежу, чтобы видения тебя не тревожили. – Грин все улыбался, он все равно неотвратимо, невероятно ярко улыбался. Огненные отблески роились в его зрачках, будто светлячки. Огонь находил в мальчишке дом. Искал любой повод остаться.

Ты весь светишься, хотелось сказать Саше. Вместо этого она забралась с ногами на диван, отобрала у него одну из книг, оглянулась через плечо, возвращая улыбку запоздало, удивляясь сама себе. Эти ночи не для улыбок, только для умирания. Вот только…

– А давай. Но если я усну первой и ты потревожишь мой царский сон просто так, я загрызу тебя, Истомин.

Грин прищурился, огненные светлячки видны даже сквозь веки, не исчезают, не прячутся.

– О, в этом я не сомневаюсь.