Глава 2
Белый ландыш

Саша могла злиться на Мятежного сколько угодно, но ругаться с ним было привычно, даже комфортно. То, с какой бешеной скоростью он гнал по улицам, – это тоже привычно. Все это дарило ей волшебную возможность не думать. Саша могла притвориться, что не видела взгляда Грина в зеркале заднего вида. Или Саша могла притвориться нормальной. Максимально далекой от Центра. Ненадолго. На пару минут. Краденая маленькая жизнь обитала в машине, или в любимой чайной, или на улицах города, когда ты просто пешеход, а не еще один сотрудник Центра. Это была маленькая искусственная жизнь, но ровно такая, какой Саша хотела бы ее видеть. Без тренировок. Без тварей. Без Центров. Настоящая жизнь.

В кабинете Валли притворяться не получалось, в нем всегда пахло деревом, духами Валли, ее любимой мятой в горшочке. Центром. Запах Центра был уникален. Он будто наполовину принадлежал Сказке. Принадлежал Ржавому царству, раньше оно было Тридевятым. Жил одними только удивительными вещами. И чем шире, чем больше казался Центр, чем громче он вздыхал по ночам, совсем живой, тем отчаяннее Саше хотелось домой. Вот только дом – это где?

Валли была маленькой женщиной – еще девушкой, ей было едва за тридцать. С острыми чертами лица, тяжелой нижней челюстью, а ее зеленые глаза были еще одним напоминанием о Сказочном лесе, любимом мире, который она поклялась охранять и теперь носит с собой. Сейчас ее взгляд скользил с одного воспитанника на другого, а короткие волосы, обычно уложенные, торчали во все стороны. Верный признак того, что Валли недавно слезла с телефона, говорила, вероятно, с полицией. Или с патанатомией. Это неважно.

Валли называла их МОИ (Мятежный, Озерская, Истомин) и думала, что они не понимают, что это значит только мои, ничего кроме. Они в ответ звали ее Валли, робот из детского мультика, мягкое сокращение от Валентина Евгеньевна, которое она терпеть не могла. Так или иначе Валли физически не могла бы возвышаться над, например, Мятежным или даже Грином, но больше она сейчас напоминала маленький танк, потому возвышаться ей все-таки удавалось. Даже не вставая из кресла.

– Что вы натворили? – Она звучала чуть устало и совершенно не удивленно одновременно. – Мы получили жалобы на шум.

Саша удовлетворенно хмыкнула, вроде «а я говорила, что не нужно меня туда тащить», Грин вступил прежде, чем она или Мятежный смогли открыть рот:

– Возникло небольшое недопонимание, но мы с этим разобрались.

Взгляд Валли мазнул по Мятежному – она знала, кто стал причиной шума, – и остановился, наконец, на Саше.

– Это та девушка? Ее ты видела?

Саша уже сейчас знала, что события этой ночи отпустят ее нескоро. Она вспомнила, как пару часов назад жалась к Валли, размазывая слезы по лицу, чего не делала никогда. «Пусть это кончится, пусть это кончится». Что именно она имела в виду под «это», Саша не знала до сих пор. Она ограничилась тем, что кивнула, добавив сухое:

– Да, это она.

Валли бесила ее своей чуткостью примерно с той же силой, с которой Мятежный бесил ее самим своим существованием. Валли сделала едва заметный жест рукой, отпуская их.

– Мы обсудим это завтра. Я постараюсь пофиксить ситуацию на местах. Вы идите отдыхать. Саша, я попрошу Иглу, чтобы она принесла тебе травяной отвар, ты до сих пор нездорово бледная.

Треск. Пыль. Пожар.

Саше не нужно приглашение, ее не нужно просить дважды. Она почти успела уйти.

Саша развернулась медленно, весь мир был словно замороженный. Лицо Грина, бледное, такие лица называют ангельскими. А потом только красный цвет. И Валли. Валли. Валли.

– Сбереги свою благотворительность, Валентина, для тех, кто в ней нуждается. Мне не нужна твоя помощь. Или твоих бесов. – Саша злилась и еще больше злилась от того, как Валли абсолютно не выглядела человеком, которого застали врасплох. Она будто ждала, что Саша сейчас вскинется. Черт возьми, да она даже не ожидала от нее ничего хорошего. Никто не ожидал.

– Игла – одна из наших домовых, Саша. И ты будешь относиться к ней с должным уважением. Что до моей благотворительности, то я просто пытаюсь о тебе позаботиться. Для тебя ночь действительно выдалась трудной.

Саша Озерская воспринимала только те моменты, когда их улыбки начинали давать трещины, превращаясь в уродливые зубастые провалы. Когда «дом» превращался в обугленный остов – упс, теперь и дома нет. Саша Озерская рождалась дважды. Первый раз – как все. Второй раз – в пожаре. И гореть она продолжает до сих пор. Белый ландыш в огне.

Никто не рассказал мне, что можно как-то еще. Я и не хотела.

– Валентина, брось. Просто брось это.

Это удивительная трескучая тишина со стороны Мятежного и Грина, ешь тишину ложкой и остатки складывай за пазуху, на черный день. Валли поднялась из-за стола медленно, так приближаются к дикому зверю, вот эта тварюшка сейчас откусит тебе руку.

– Я просто пытаюсь позаботиться о тебе, позволь мне?

Этот фильм Саша тоже уже видела. Он всегда заканчивается одинаково.

– Мне не нужна твоя забота.

Не приходило ли тебе в голову, Саша, что каждым отказом ты разбиваешь ей сердце? Валли действительно старается.

Нет. Не приходило.

– Саша, я знаю, что ты ненавидишь Центр. Все, что с ним связано. Все, что я пыталась сделать – сделать твое нахождение здесь хотя бы сносным. Ты мне как дочь, как младшая сестра, называй как хочешь, я хочу…

Саше, положа руку на сердце, плевать, чего хочет Валли. Валли в ее строгом костюме, Валли с ее непоколебимыми установками. Как такая маленькая женщина справляется с Центром, держит в руках всю область? О, Валли просто знает каждое слабое место, у Валли просто блестящий ум, Валли великолепный стратег, она видит вас насквозь. Саше говорили, что у Валли огромное сердце, что Центр достался ей, когда она была совсем юной, что Валли сложно. Очнись, Озерская, она любит тебя. Саша в сердца не верила.

– Скажи мне, Валентина. – Слова падают. Падают. Падают. А разбивается все равно Саша. – Отправила бы ты свою сестру или маленькую дочку посреди ночи любоваться на труп? После того, как она всего за час до этого каталась у тебя в ногах, прося о помощи? Отправила бы? Сказала бы: «Дорогая, это наша работа, мы должны сберечь смертных, мы должны найти виновника, поддержать гребаный баланс между Сказкой и нашим миром»? Я ненавижу Центр, вау, вот это новость! Да я надеюсь, что эта развалина сгинет вместе с вашей чертовой Сказкой. Я считаю дни, слышишь, дни, до момента, когда смогу закончить эту бесполезную службу. Твой Центр сожрал мою жизнь. Твою жизнь тоже. Так скажи мне, Валли. Посмотри мне в глаза и скажи, что ты сделала бы со своей кровиночкой то же самое. Конвульсии кончились? Классно. Иди работать. И так каждый гребаный раз. Ты такая охренительно добрая мамуля, но сначала – сначала всегда Центр. Так не бывает. Ну? Отправила бы? Скажи мне, Валентина!

Выпад был неудачным, а битва проиграна еще до начала. Валли не покачнулась, не отступила, даже не вздрогнула. Ее лесной взгляд нашел Сашу снова. Валли не улыбалась.

– Если бы мой ребенок был зрячим, Саша, я бы поступила так же. Все мы – солдаты Центра. И мы делаем то, что должно.

Саше оставалось только рассмеяться, криво, некрасиво и неправильно, смех – сухие горошины – стучал о стены кабинета:

– Мы люди. А ты – ненормальная. Разрешите идти, мой капитан.

Из кабинета она вылетела, не дожидаясь ответа.

Они все говорят, что Сказка гниет. Сказка разлагается. А твари дичают. Но вы посмотрите на нас. Что с нами стало. На кого мы похожи? Гнилые до основания. Мы посылаем детей на войну. Мы говорим им: ваши тела, ваши души и ваши помыслы – это собственность Центра. Вы не можете ими распоряжаться. Они не врут. И мы гнилые до основания. Совсем как наша Сказка.

Это пройдет. Гниль возьмет и кончится. И этот дурацкий договор тоже. И я отсюда выберусь. Папа смог. И я смогу. Я как ты, пап. Я постараюсь.

Это не бегство и не капитуляция. Вовсе нет. Это вынужденное отползание в свою нору зализывать раны.

Во всяком случае, Саше нравилось думать о ситуации именно в таком ключе. Это знакомая дорога, один этаж вверх и лестница, знакомое же мансардное помещение. Саше пришлось поднять на уши, кажется, всех в обоих мирах, чтобы отбить себе этот мини-этаж – он будто не в Центре, и этого было достаточно. Сейчас ей хотелось только спрятаться, нелепо свернуться под пледом и сделать вид, что ее здесь нет.

Ей нравились собственные светлые стены, гирлянды-фонарики и привычная мягкая темнота. Не та, что на улице. Совершенно на нее непохожая. Саша выдохнула медленно-медленно, через нос. Это не дом. Безусловно. Не дом. Но это не улица с ее кусачей темнотой, и не кабинет Валентины, и не… Это что-то свое, насколько это возможно.

Звук, с которым появляется домовой, она знала хорошо: это не щелчок и не хлопок, это будто эхо щелчка или хлопка. Щелчок или хлопок шепотом. Сначала раздался звук, потом запахло травяным отваром, Саша могла угадать мяту и ромашку, на этом ее познания в ботанике заканчивались. Грин бы угадал больше. Грин действительно иногда слушал Валентину. Когда Саша высунула нос из-под одеяла, домовая сидела на тумбочке, сегодня она решила быть даже меньше чашки. Саша вздохнула, увидев еще и тарелку с печеньем – самое время, в самом деле. Она знала, что домовиха – Игла – прекрасно слышала и ее злое «бесы», и «мне ничего не нужно», и вот она здесь все равно.

– Сашенька, выпей, тебе станет полегче. Я знаю, поверь своей Игле, она много знает.

Игла была дочерью главного домового, хозяина Центра. Центр был так огромен, вмещал в себя так много магии, что им управляла целая семья. Хозяин Центра был похож на Валентину, глаза у него были тоже лесные, и его звали Огонь. Его жена, Заря, была неуловимо похожа на бабушку, кажется, любого из обитателей Центра. Детей у них было неприлично много, и младшую, задорно болтающую ногами на Сашиной тумбочке, почему-то называли Игла. Саша понятия не имела, по какому принципу давали имена домовым, почему, скажем, Хозяин звался Огонь, а его дочь – всего лишь Игла? Может быть, имена нарекались и менялись по мере продвижения по домовиной службе? У них была своя иерархия?

И почему я никогда ее об этом не спрашивала?

Игла с ее острой мордочкой, глазами-бусинами смотрела на Сашу выжидательно. Она была дочерью Хозяина и по меркам домовых еще маленькой. Домовой-подросток. Но при этом безнадежно старше Саши или даже Валли, жизненные циклы у них работали иначе. Может быть, она правда походила на иглу. Тоненькая, острая и длинная.

– Тебя Валли прислала? Мне ничего от нее не нужно.

Игла не выглядела сколько-то обиженной ни Сашиным мрачным голосом, ни тем, как она чуть отодвинула от себя чашку. Игла только улыбалась, демонстрируя мелкие белые зубы.

– Меня не нужно присылать. Ты моя, Сашенька. И я всегда знаю, что тебе нужно. Взгляни на это печенье, все как ты любишь. Хрустит, с шоколадной крошкой. Давай, девочка. Только попробуй мой отвар, тебе сразу станет легче. Это я, Игла, тебе говорю.

Почему ты это делаешь? Почему смотришь на меня с такой любовью? Почему всегда так ласково? Что я хорошего тебе сделала? Почему ты так мягко ведешь себя по отношению ко мне?

Саша чувствовала, как в носу щиплет. Почему, почему Игла с ней такая ласковая? Саша никогда не была никем, кроме избалованной девчонки, нацеленной только на то, чтобы сделать жизнь всех в Центре невыносимой в той же мере, в какой Центр делал невыносимой ее собственную жизнь.

Домовиха ее будто услышала:

– Потому что ты моя девочка, Сашенька, с того момента, как ты сюда приехала. Я люблю тебя как своего собственного домовенка. И твоих мальчишек тоже. Потому что ты всегда держишь комнату в чистоте и не забываешь оставить мне пару крошек.

Саша давно не была ребенком, девочкой или кем угодно из списка, в августе ей должно было исполниться двадцать, но в эту секунду она снова почувствовала себя ребенком. Бестолковым до крайности, ищущим приключений до зуда в пальцах, готовым расплакаться от того, что кто-то сделал для нее что-то хорошее.

– Иголочка. – Саша покачала головой, отломив для нее кусочек печенья, и, больно, до крови, куснув саму себя за палец, протянула домовихе руку. Игла собрала каплю в ладони, рассматривая ее чуть дольше положенного. Саша нахмурилась, собираясь спросить, когда дверь в комнату распахнулась. Ни стука, ни предупреждения.

Саша подобралась моментально, готовая зашипеть и броситься. Могла бы просто посмотреть на Иглу, которая даже не думала напрягаться, только выпила свою каплю с громким хлюпаньем и сейчас довольно зажевывала ее печеньем, хрустя так вкусно, что Саша впервые взглянула на тарелку с интересом.

Мятежный замер в дверях, небрежно опираясь о косяк. Следы бессонной ночи у него на лице были какими-то томными, а синяки под глазами обозначались даже ярче обычного. Раздражение сочилось из самых Сашиных зрачков, ее злило все: отсутствие стука, расслабленная поза, будто он ввалился к себе домой, его отвратительно высокий рост – как он не собирает люстры лбом? Его узкие бедра и его бестолковые пухлые губы – зачем ему такой рот? Саша знала зачем. И не хотела развивать эту тему, хотела бросить в него чем-нибудь.

Я злюсь на Мятежного не потому, что он оттаскал меня за волосы и ткнул мордой в труп. Нет. Я злюсь на Мятежного просто по факту.

– Я не опоздал на обмен любезностями? – Взгляд у него был ленивый, а голос если и выдавал усталость, то самую малость. И глаза не отражали свет, никогда не отражали свет.

Что ты такое? Что мы все такое?

Игла пискнула что-то недовольное и добавила:

– Маречек, проследи, чтобы она выпила отвар, у меня есть работа на кухне.

Саша наблюдала молча, с мазохистской жадностью. Это так работает: что-то бесит тебя до невозможности, и ты не можешь отвернуться. Это чешущаяся болячка, голос разума предостерегает сдирать, а ты чешешь все равно, пусть даже будет кровь и останется шрам. В конце концов, кровь и шрамы – это его вечные спутники, Мятежный в них живет и раскрывается.

– Я что, нянька ей? Максимум, Игла, я ее подержу, а ты вольешь ей отвар в рот. Подойдет?