Глава четвертая

День первый. Послеобеденные разговоры

Я всё равно ни о чём не жалею —

хотя бы потому, что это бессмысленно.

Эльчин Сафарли

Временем после обеда каждый распорядился по своему усмотрению. Одни пошли отдыхать в свои домики, другие – осматривать остров и купаться в море или в бассейне. Сан Саныч, Надежда, Виктор и Ольга собрались покататься на гидромотоциклах. Я постоял с ними на причале, с удовольствием посмотрел на женские фигуры в красивых купальниках, и вернулся к отелю.

Возле ресторана встретил Вана и решил выяснить, откуда у него такое хорошее знание русского языка… и вообще познакомиться поближе. Мы присели под навес у бассейна, я попросил бармена принести мне бокал красного сухого.

– Рекомендую Вам попробовать наше знаменитое яблочное вино «тао мео», – сказал Ван. – Оно обладает сладким вкусом с примесью горькости и резкости, как у нас говорят, «ароматом гор». Очень благотворно влияет на сердечно сосудистую систему.

– Ван, ты говоришь, как врач, а не как управляющий отелем, – с удивлением заметил я.

– К сожалению, мне не пришлось стать врачом – только три курса закончил в Минском медицинском институте. Потом – как у вас говорят – по семейным обстоятельствам вынужден был оставить учёбу.

– Ты так хорошо русский язык в Минске выучил? – моё удивление ещё больше возрастало.

– Нет, не там… Я ведь в Ленинграде родился и там же в школу закончил. Мой отец учился, а потом и работал в Ленинградском высшем военно-политическом училище противовоздушной обороны имени Ю. В. Андропова – это современное название. Дома… на Родине… он был зенитчиком, воевал с американцами, потом в СССР учиться направили, мама к нему позднее приехала.

Вот это была неожиданность – встретить ленинградского вьетнамца посреди тропического моря.

– Слушай, а сколько же тебе лет?

– Уже больше сорока – я в 1977 году родился.

– Ну, тогда понятно, откуда такой прекрасный русский язык – советская школа в Ленинграде! А что потом?

– А потом в СССР началась перестройка, которая закончилась распадом вашей великой страны… Моя семья сначала переехала в Белоруссию, а потом мы вернулась во Вьетнам. Я устроился в туристическую фирму – знание русского языка помогло, потом решил делать карьеру в отельном бизнесе… Месяц назад руководство фирмы назначило меня сюда управляющим. Если хорошо себя зарекомендую в течение года – перейду на следующую ступень…

– Однако, крутые повороты в твоей судьбе… Но я бы на вид тебе больше тридцати лет и не дал…

– Европейцы, в том числе и русские часто ошибаются, определяя возраст вьетнамцем, и вообще азиатов. У вас другие возрастные понятия. Простите, – сказал Ван с неизменной улыбкой, – мне надо идти – дела требуют моего внимания. Надеюсь, что Вы прекрасно отдохнёте в нашем отеле.

– Да, конечно, иди, – спохватился и я, – «бизнес есть бизнес». Но ты меня крепко удивил… Ладно, ещё не раз поговорим…

Мы действительно ещё не один раз поговорили с Ваном… но не об отдыхе, а о смерти.

Глава пятая

Вечер первого дня. «Встреча с поэзией» и другие не плотские развлечения

Не тот поэт, кто врет о многом,

но тот, кто пишет чистым слогом,

умеет здраво рассуждать.

Янкович де Мириево

Ещё перед обедом Ван всем объявил, что вечером, для более тесного знакомства он, как представитель принимающей фирмы, организует коктейль-вечеринку. Мы решили совместить её с вечером поэзии.

После ужина достопочтенная публика собралась возле бара. Учитывая, «коктейльный вариант» вечеринки, эстрадой для поэтического вечера решили не пользоваться – просто полукругом поставили возле бара столы и стулья.

Я включил диктофон – любопытно было, кто какие стихи будет читать? Для составления психологических портретов это многое даёт… Так же, как и анализ нарядов и украшений. Поверьте, на слово… как литератору.

Алла Петровна вырядилась в откровенные прозрачные тряпочки, едва прикрывавшие её оплывшее тело. Но уши оттягивали тяжёлые золотые серьги с довольно крупными брильянтами, а на толстых пальцах красовались массивные перстни с изумрудами и рубинами.

Платье Ольги было странного кроя. Будто она просто обернула себя куском тонкой, едва мерцающей материи, уложив всё мягкими складками. При каждом движении ткань переливалась, натягивалась и колыхалась, ненавязчиво подчёркивая соблазнительные формы молодой женщины. На шее у неё были две тонкие золотые цепочки. На короткой висела подвеска из белого золота или платины в виде стилизованной буквы «О», а с длинной свисала очень вытянутая продолговатая капелька из того же металла, с шариком на конце. На запястье левой руки был разомкнутый браслет, концы которого украшали круглые белые жемчужины, а на пальце правой руки одно кольцо – тонкий ободок с большой белой жемчужиной неправильной, но интересной формы.

На следующий день я услышал фрагмент разговора Надежды и Аллы Петровны по поводу украшений Ольги в начале коктейльной вечеринки. Надежда сказала: «Это работа ювелирного дома „ШомЭ“⁵. Я почти такой же видела в Париже на выставке. Серия лимитирована, и комплект, если не говорить слово „дорого“, стоит „очень и очень недешёво“. Похоже, что не бедная девушка Оля, если это не подарок богатого любовника».

При каких обстоятельствах я слушал эти слова, расскажу позднее.

Но сначала моё внимание привлекла Бажена. Во время долгого перелёта Москва-Банконг, от вынужденного безделья и скуки, я пролистал рекламный каталог с фотографиями женских и мужских украшений, и получил представление, что было ультрамодным в этом сезоне. А вообще-то ювелирные украшения мне интересны с молодости – когда-то я дружил с городскими художниками и ювелирами, и видел, как идея, набросанная карандашом на измятом листе бумаги, между двумя-тремя затяжками папиросы, позднее превращается в законченное изделие. Правда, работали тогда мои друзья в домашних мастерских, украшения делали из мельхиора и серебра, а за поделочными камнями сами ходили в Уральские горы… Но какие у них были работы!

Бажена втиснулась в узкое зелёное платье наподобие змеиной кожи. И в лице её тут же проступило что-то от крупной змеи. На ней была дорогая бижутерия, и по замыслу, украшения видимо должны были придать ей гламурные нотки, изящность и элегантность, показать роскошь и шик. Но мне чудилась в обилии украшений какая-то дисгармония, если не сказать – безвкусица. Сформулировать словами, в чём именно это проявлялось, я бы, наверное, не смог. А может быть, всё дело было в моих консервативных взглядах на женские украшения… Мне кажется, что несколько цепей и цепочек разного размера на одной шее – это явный перебор. Особенно неуместным показался мне кулон в виде навесного замка жёлтого цвета, свисающий на длинной цепочке до ложбинки у груди Бажены. Почему-то вспомнилась дурная традиция влюблённых навешивать замки на решётки и другие ограждения мостов и мостиков, а ключ бросать в воду. Видел я однажды в Екатеринбурге на мосту у «Плотинки»⁶ сотни навешанных замков с гравированными «романтическими» надписями. И один из них поразил меня – замок был ржавым… «Ржавая любовь»?

На что Бажена намекала своим кулоном-замком? Что её сердце и душа закрыты? Или она вообще никогда не думала о символике украшений?

Платье Надежды оказалось самым традиционным – в пол, глубокого синего цвета, вполне прилично открывающим её загорелые руки и крепкую шею. «Не спорили» с платьем золотые серьги в виде двух довольно длинных цепочек, не доходящих до плеч, которые держали крупные чёрные жемчужины. Правую руку украшало фигурное кольцо с большой жемчужиной в середине и четырьмя маленькими бриллиантами. У неё был хороший вкус или очень опытный «советник». В тот вечер, не кривя душой, я вполне мог бы назвать Надежду красивой женщиной.

Очень удивила меня Инна своим серебряным гарнитуром с натуральным чароитом – красивые круглые серьги, кольцо и два ручных браслета. И платье оказалось ему под стать – лёгкое, летящее с крупными цветами по подолу. Оно одинаково хорошо смотрелось бы и днём на залитой солнцем набережной, и вечером при свете электричества. Я сказал Инне искренний комплимент по поводу её украшений. Она ответила, что это авторская работа известного красноярского ювелира, сделанная в одном экземпляре по заказу мужа на двадцатилетний юбилей супружеской жизни.

«Из тёмно-фиолетового как бы прорываются таящиеся в нём катастрофы, но, стоит его хоть чуть высветлить, как мы тотчас начинаем видеть его благочестие». Кажется, так писал Иоханнес Иттер⁷ в своей работе «Искусство цвета»? – спросил я у Инны. Мне показалось, что при слове «катастрофа» Инна чуть вздрогнула и изменилась в лице, но может быть это была только игра света, теней и порыва морского ветра, качнувшего ветви деревьев.

– Простите, – сказала Инна и отошла от меня. И даже в этом коротком «простите» прозвучали какие-то тревожные нотки. Может быть, она в «пограничном состоянии»? – подумал я, – хотя где чёткие грани между нормой и патологией? И «основной вопрос Бытия» остаётся без ответа – всем ли женщинам надо демонстрировать ум и образование?

Мужчины были одеты гораздо проще. Николай – в мятых светлых брюках и в белой рубашке с коротким рукавом. Для его впалого живота не хватало дырок на жёлтом кожаном ремне…

Сан Саныч – в белом костюме и светло-голубой сорочке без галстука. Впрочем, пиджак он сразу снял – хотя дневная жара спала и с моря дул ветерок, но в пиджаке всё равно было бы жарко.

Виктор явно предпочитал спортивный стиль. Он был в джинсах и тёмной хлопковой футболке с коротким рукавом и небольшим воротником.

На Костика я почти не обратил внимание – какие-то «брендовые шмотки» с ядовитой расцветкой. То ли в длинных шортах, то ли в коротких брюках… Рубаха расстёгнута почти до пупа, обнажая безволосую грудь. Что были за бренды? Не смогу назвать под угрозой смертной казни… Далёк от молодёжной моды, как кометы от Земли.

Я надел лёгкие кремовые брюки и тёмную шёлковую рубашку с короткими рукавами. Ни на кого производить впечатление внешним видом не собирался – главное, чтобы было удобно и не жарко.

Коктейльная вечеринка чётко разделилась на две неравные части – поэтическую и танцевально-алкогольную, и честно скажу – алкоголь помешал запомнить все детали второй части. Увы, хоть и очень редко случается со мной такое, но бывает… Поэтому расскажу сначала о поэтической части.

С декламацией решились выступить не все. Заявились Инна, Бажена и я. Сан Саныч сказал, что он подумает и позднее решит – выступать или нет. Виктор заявил, что он помнит только матерные стихи. Остальные заявили, что они будут «благодарными слушателями».

Встречу с поэзией начала Инна, но то, что она прочитала, вызвало как минимум, недоумение.

– Это стихи одной хорошей поэтессы… я фамилию забыла… Это крик израненной души, – с надрывом сказала Инна, а потом с чувством продекламировала

 
чего не захочешь, того не будет —
врут мне в лицо…
ребята, товарищи, граждане, люди
в конце концов,
это ли не театр, заговор фантомасов,
сценическая брехня?
на меня наматывают ошмётки мяса
среди белого дня
и говорят: для твоей же пользы,
давай помогай,
принимай непринуждённые позы,
не дыши, не моргай.
 

Публика ошарашено молчала. Видимо такой «крик» всех «достал до нутра». «Завтра попрошу у Инны текст сего „шедевра поэтической мысли“ и напишу злую пародию», – подумал я. И снова вспомнил про «пограничное состояние». Не дождавшись аплодисментов, Инна села на своё место.

Сан Саныч тонко чувствовал обстановку, и видимо решил «действовать на контрасте». Он допил свой коктейль с виски «Крёстный отец»⁸, встал, откашлялся и сказал:

– Я прочитаю вам в русском переводе стихи Хо Ши Мина, или как его иногда называли «Дядюшка Хо». Он был видным деятелем Коминтерна, основателем Коммунистической партии Вьетнама и Коммунистической партии Индокитая, первым президентом Демократической Республики Вьетнам и создателем «Вьетконга» – Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Хо Ши Мин долгое время сидел в тюрьме по политическим мотивам и там писал стихи. На вьетнамском языке они, конечно, звучат по-иному. Но вряд ли, кто-то кроме Вана, сможет их понять. Прочитаю два стихотворения на русском и одно – на вьетнамском.

«Сан Саныч, – мысленно возопил я, – кому ты тут рассказываешь про Хо Ши Мина, Коминтерн и Вьетконг? Они все выросли после распада СССР, ни в школе, ни за её пределами, в принципе слов таких слышать не могли. Это мы с тобой – „осколки Великой эпохи“, а они – „поколение, отравленное пепси“. И… кроме того… на дорогом курорте читать стихи „дядюшки Хо“, держа в руке бокал с „Крёстным отцом“? Очень оригинально»!

Сан Саныч очень умело и с чувством прочитал стихи, чем опять меня изрядно удивил – «Молодец! Не только Шекспира может на английском»…

 
ГОЛОС ФЛЕЙТЫ
Мелодия флейты всё нежней и выше,
В ней страсть, забвенье и печаль.
За тысячи ли на высокой крыше
Любимая смотрит тоскливо вдаль.
 
 
ЛУННАЯ НОЧЬ
В тюрьме не сыщешь роз и вина.
Лишь ночь одна благовоньем полна.
Колдунья луна глядит сквозь решётку,
И узнику шлёт вдохновенье она.
 

Потом он прочитал четверостишие на вьетнамском. Мы ничего не поняли, но громко хлопали, потрясённый Ван с большим уважением поклонился Сан Санычу и долго жал ему руку. «Ну, всё, – подумал я, – теперь Сан Саныч у Вана в большом авторитете. Надо будет это учесть – вдруг пригодится»…

Чьи стихи читала Бажена я не понял – может быть и свои… Но они мне не понравились, тем более, что хмельная Бажена читала их «с дурным завыванием» и «театральным заламыванием рук».

 
В ночь уходили сонные вагоны…
В такую темноту – не до погони.
Двух человек навек разъединял
Холодный и безрадостный вокзал.
 
 
Паук обиды ткал свои узоры,
Вплетая в них обрывки разговора…
…Так ЛЮБИШЬ, драгоценный?
Ну что ж, прими
Подарочный набор
МОЕЙ ЛЮБВИ…
 

«И на эту хрень напишу пародию», – твёрдо решил я, – глядя на кривляние Бажены. Тут ощутил порыв ветра – и видимо он принёс следующую мысль – И про Бажену стих сложу – а вот… уже и первая строка есть: «В зелёном платье на ветру змея качалась…»

Но в этот момент услышал голос Сан Саныча:

– Олег Петрович, Ваша очередь.

Поставил бокал на столик, встал и произнёс:

– Я прочитаю стихи Иннокентия Сентябрьского, написанные в разные годы. Некоторые из них – это подражание Омару Хайяму, другие – лирические выражают настроение автора.

 
В том кувшине – отрава, а в этом – лекарство…
«Пей, – Хайям написал, – ибо третьего нам не дано»…
Но в обоих кувшинах игриво плескалось вино…
Жаль… что третьего нам не дано…
 

Николай Сидоров захлопал в ладоши, потом взял стакан с ромом и с большим воодушевлением повторил:

– «Пей, Хайям написал»! Браво!! За это надо выпить!!!

Все засмеялись и пригубили свои коктейли.

Я тоже воодушевился, приложился к своему бокалу, в котором ещё оставался «Короткий медовый месяц»⁹ и сказал:

– Учитывая, что тема вина пошла хорошо, перейдём к гуриям, а потом к любовной лирике,

 
В стакане плещется рубин хмельной
И гурия лицо моё целует…
Создатель мне прощение дарует…
Когда в конце пути… поникну головой…
 

И в завершение любовная лирика на морскую тему, – провозгласил и прочитал:

 
В волнах исчезнет отраженье
Узоров пены и песка…
В мечтах не будет повторенья…
Но облик твой… но ты одна…
В стихах моих… застынут на века…
И волны памяти омоют…
Забытые любовью берега…
 

И тут я поймал (или почуял) заинтересованные взгляды Ольги и Бажены. Настроение у всех улучшалось с каждой минутой и с каждым коктейлем. Полагаю, что ажиотажу и успеху поэтического турнира сильно способствовали алкогольные напитки разной крепости. Потом я так и не мог припомнить, кто что пил и в каком количестве?

Под влиянием общего настроения даже Виктор расчувствовался и прочитал чьи-то строки:

 
В чужом стакане крепче брага
Грудь больше у чужой жены…
Когда до пропасти полшага
Друзьям мы больше не нужны…
 
 
И понял я одну из истин —
Что грязь везде найдёт свинья…
Не хватит пуль, стрелять по крысам,
Что убегают с корабля…
 

«Читает с чувством, – отметил я про себя, – есть личностное отношение к стихам. Как-то связано с биографией? Эмоционально выражена строка про крыс и пули…»

Николай неуклюже вскочил, заявил, что сейчас он «прочитает басню с матом», но Алла Петровна посоветовала мужу сесть и заткнуться. При этом она так дёрнула его за брюки, что Николай с шумом грохнулся на стул.

«Расхулиганившсь» (коньяк уже оказывал на меня своё «благотворное» воздействие), я прочитал ещё два стихотворения:

 
В журнале философском как-то ночью
Статью прочёл «Языковые игры»:
Про «дар богов» и «смыслов порчу»,
Про «космос, обступивший человека»,
Что игры те уж длятся многие века…
 
 
Вопрос серьёзный поднят был в статье,
(И автор умный улыбался жизни криво —
Сквозь текст глядела многолетняя тоска),
Но мысль моя, шалунья, прыснула игриво:
«А будет ли игрой, когда язык касается соска»?
 

Оживлённые аплодисменты всех присутствовавших были мне наградой – только Инна никак не прореагировала – она сидела какая-то вся встревоженная.

В завершение я прочитал шутливое стихотворение про скромность:

 
Мы столкнулись с ней лишь вчера,…
Косо глянули друг на друга…
И промолвил я… не шутя:
Проходи-ка ты мимо, «подруга»…
«Смерть от скромности» – ты не моя…
 

Зря это сделал… Не надо было на ночь про смерть вспоминать. Нет, я не суеверен, но иногда мысли материализуются, совсем не так, как мы бы хотели…