«А казачку он часто звал к себе в башню, из которой видно было море, там для казачки он имел все, что нужно женщине, чтобы ей весело жилось: сладкую пищу, и разные ткани, и золото, и камни всех цветов, музыку, и редких птиц из далеких стран, и огненные ласки влюбленного. В этой башне он забавлялся с ней целые дни, отдыхая от трудов своей жизни и зная, что сын Алгалла не уронит славы ханства, рыская волком по русским степям и всегда возвращаясь оттуда с богатой добычей, с новыми женщинами, с новой славой, оставляя там, сзади себя, ужас и пепел, трупы и кровь.

«Раз возвратился он, Алгалла, с набега на русских, и было устроено много праздников в честь его, все мурзы острова собрались на них, были игры и пир, стреляли из луков в глаза пленников, пробуя силу руки, и снова пили, славя храбрость Алгаллы, грозы врагов, опоры ханства. А старый хан был рад славе сына. Хорошо было старику знать, что, когда он умрет, – ханство будет в крепких руках.

«Хорошо было ему это, и вот он, желая показать сыну силу любви своей, сказал ему при всех мурзах и беках, – тут, на пиру, с чашей в руке, сказал:

– Добрый ты сын, Алгалла! Слава аллаху и да будет прославлено имя пророка его!

И все прославили имя пророка хором могучих голосов. Тогда хан сказал:

– Велик аллах! Еще при жизни моей он воскресил мою юность в храбром сыне моем, и вот вижу я старыми глазами, что, когда скроется от них солнце и когда черви источат мне сердце, – жив буду я в сыне моем! Велик аллах и Магомет-пророк его! Хороший сын у меня есть, тверда его рука и ясен ум… Что хочешь ты взять из рук отца твоего, Алгалла? Скажи, и я дам тебе все по твоему желанию…

И не замер еще голос хана-старика, как поднялся Толайк Алгалла и сказал, сверкнув глазами, черными, как море ночью, и горящими, как очи горного орла:

– Дай мне русскую полонянку, повелитель-отец.

Помолчал хан-мало помолчал, столько времени, сколько надо, чтобы подавить дрожь в сердце, – и, помолчав, твердо и громко сказал:

Бери! Кончим пир, – ты возьмешь ее.

Вспыхнул удалой Алгалла, великой радостью сверкнули орлиные очи, встал он во весь рост и сказал отцу-хану:

– Знаю, я, что ты мне даришь, повелитель-отец! Знаю это я… Раб я твой- твой сын. Возьми мою кровь по капле в час – двадцатью смертями я умру за тебя!

– Не надо мне ничего! – сказал хан, и поникла на грудь его седая голова, увенчанная славой долгих лет и многих подвигов.

Скоро они кончили пир, и оба молча рядом друг с другом пошли из дворца в гарем.

Ночь была темная, ни звезд, ни луны не было видно из-за туч, густым ковром покрывших небо.

Долго шли во тьме отец и сын, и вот заговорил хан эль Асваб:

– Гаснет день ото дня жизнь моя – и все слабее бьется мое старое сердце, все меньше огня в груди. Светом и теплом моей жизни были знойные ласки казачки… Скажи мне, Толайк, скажи, неужели она так нужна тебе? Возьми сто, возьми всех моих жен за одну ее!..

Молчал Толайк Алгалла, вздыхая.

– Сколько дней мне осталось? Мало дней у меня на земле… Последняя радость жизни моей – эта русская девушка. Она знает меня, она любит меня, – кто теперь, когда ее не будет, полюбит меня, старика – кто? Ни одна из всех, ни одна, Алгалла!..

Молчал Алгалла…

– Как я буду жить, зная, что ты обнимаешь ее, что тебя целует она? Перед женщиной нет ни отца, ни сына, Толайк! Перед женщиной все мы – мужчины, мой сын… Больно будет мне доживать мои дни… Пусть бы все старые раны открылись на теле моем, Толайк, и точили бы кровь мою, пусть бы я лучше не пережил этой ночи, мой сын!

Молчал его сын… Остановились они у двери гарема и, опустив на груди головы, стояли долго перед ней. Тьма была кругом, и облака бежали в небе, а ветер, потрясая деревья, точно пел, шумел деревьями…

– Давно я люблю ее, отец… – тихо сказал Алгалла.

– Знаю… И знаю, что она не любит тебя… – сказал хан.

– Рвется сердце мое, когда я думаю про нее.

– А мое старое сердце чем полно теперь?

И снова замолчали. Вздохнул Алгалла.

– Видно, правду сказал мне мудрец-мулла – мужчине женщина всегда вредна: когда она хороша, она возбуждает у других желание обладать ею, а мужа своего предает мукам ревности; когда она дурна, муж ее, завидуя другим, страдает от зависти; а если она не хороша и не дурна, – мужчина делает ее прекрасной и, поняв, что он ошибся, вновь страдает через нее, эту женщину…

– Мудрость не лекарство от боли сердца, – сказал хан.

– Пожалеем друг друга, отец…

Поднял голову хан и грустно поглядел на сына.

– Убьем ее, – сказал Толайк.

– Ты любишь себя больше, чем ее и меня, – подумав, тихо молвил хан.

– Ведь и ты тоже.

И опять они помолчали.

– Да! И я тоже, – грустно сказал хан. От горя он сделался ребенком.

– Что же, – убьем?

– Не могу я отдать ее тебе, не могу, – сказал хан.

– И я не могу больше терпеть – вырви у меня сердце или дай мне ее…

Хан молчал.

– Бросим ее в море с горы.

– Бросим ее в море-с горы, – повторил хан слова сына, как эхо сынова голоса.

И тогда они вошли в гарем, где она уже спала на полу, на пышном ковре. Остановились они перед ней, смотрели: долго смотрели на нее. У старого хана слезы текли из глаз на его серебряную бороду и сверкали в ней, как жемчужины, а сын его стоял, сверкая очами, и, скрежетом зубов своих сдерживая страсть, разбудил казачку. Проснулась она – и на лице ее, нежном и розовом, как заря, расцвели ее глаза, как васильки. Не заметила она Алгаллу и протянула алые губы хану.

– Поцелуй меня, орел!

– Собирайся… пойдешь с нами, – тихо сказал хан.

Тут она увидала Алгаллу и слезы на очах своего орла, и умная она была – поняла все.

– Иду, – сказала она. – Иду. Ни тому, ни другому – так решили? Так и должны решать сильные сердцем. Иду.

И молча они, все трое, пошли к морю. Узкими тропинками шли, ветер шумел, гулко шумел…

Нежная она была девушка, скоро устала, но и горда была – не хотела сказать им этого.

И когда сын хана заметил, что она отстает от них, – сказал он ей:

– Боишься?

Она блеснула глазами на него и показала ему окровавленную ногу..

– Дай понесу тебя! – сказал Алгалла, протягивая к ней руки. Но она обняла шею своего старого орла. Поднял хан ее на свои руки, как перо, и понес, она же, сидя на его руках, отклоняла ветви от его лица, боясь, что они попадут ему в глаза. Долго они шли, и вот уже слышен гул моря вдали. Тут Толаик, – он шел сзади их по тропинке, – сказал отцу:

– Пусти меня вперед, а то я хочу ударить тебя кинжалом в шею.

– Пройди, – аллах возместит тебе твое желание или простит, – его воля, – я же, отец твой, прощаю тебе. Я знаю, что значит любить.

И вот оно, море, перед ними, там, внизу, густое, черное и без берегов. Глухо поют его волны у самого низа скалы, и темно там, внизу, и холодно, и страшно.

– Прощай! – сказал хан, целуя девушку.

– Прощай! – сказал Алгалла и поклонился ей.

Она заглянула туда, где пели волны, и отшатнулась назад, прижав руки к груди.

– Бросьте меня, – сказала она им…

Простер к ней руки Алгалла и застонал, а хан взял ее в руки свои, прижал к груди крепко, поцеловал и, подняв ее над своей головой, – бросил вниз со скалы.

Там плескались и пели волны и было так шумно, что оба они не слыхали, когда она долетела до воды. Ни крика не слыхали, ничего. Хан опустился на камни и молча стал смотреть вниз, во тьму и даль, где море смешалось с облаками, откуда шумно плыли глухие всплески волн, и ветер пролетал, развевая седую бороду хана. Толайк стоял над ним, закрыв лицо руками, – камень, неподвижный и молчаливый. Время шло, по небу одно за другим плыли облака, гонимые ветром. Темны и тяжелы они были, как думы старого хана, лежавшего над морем на высокой скале.

– Пойдем, отец, – сказал Толайк.

– Подожди… – шепнул хан, точно слушая что-то. И опять прошло много времени, плескались волны внизу, а ветер налетал на скалу, шумя деревьями.

– Пойдем, отец…

– Подожди еще…

Не один раз говорил Толайк Алгалла:

– Пойдем, отец.

Хан все не шел от места, где потерял радость своих последних дней.

Но – все имеет конец! – встал он, могучий и гордый, встал, нахмурил брови и глухо сказал:

– Идем…

Пошли они, но скоро остановился хан.

– А зачем я иду и куда, Толайк? – спросил он сына. – Зачем мне жить теперь, когда вся моя жизнь в ней была? Стар я, не полюбят уж меня больше, а если никто тебя не любит – неразумно жить на свете.

Слава и богатство есть у тебя, отец…

– Дай мне один ее поцелуй и возьми все это себе в награду. Все это мертвое- одна любовь женщины жива. Нет такой любви – нет жизни у человека, нищ он, и жалки дни его. Прощай, мой сын, благословение аллаха над твоей главой да пребудет во все дни и ночи жизни твоей. – И повернулся хан лицом к морю.

– Отец, – сказал Толайк, – отец!..

И не мог больше сказать ничего, так как ничего нельзя сказать человеку, которому улыбается смерть, ничего не скажешь ему такого, что возвратило бы в душу его любовь к жизни.

– Пусти меня…

– Аллах…

– Он знает…

Быстрыми шагами подошел хан к обрыву и кинулся вниз. Не остановил его сын, не успел. И опять ничего не было слышно – ни крика, ни шума падения хана. Только волны все плескали там, да ветер гудел дикие песни.

Долго смотрел вниз Толайк Алгалла и потом вслух сказал:

– И мне такое же твердое сердце дай, о аллах!

И потом он пошел во тьму ночи…

…Так погиб хан Мосолайма эль Асваб и стал в Крыму хан Толайк Алгалла…