Глава 10

Персия. В детстве он зачитывался книгами о Кире Великом, Дарии, о греко-персидских войнах, руинах Персеполя и Пасаргада. Два с половиной столетия Персия рулила в древнем мире, рулила древним миром, пока не явился Александр Македонский. Но потом Персия снова вернулась двумя царствами: Парфянским и Сасанидов, чтобы семь веков задавать жару Риму, а после – Византии. И, увы, в седьмом веке пришли арабы… Ша Сэн, или Песчаный монах, из их четверки, рыжий и с разными глазами (один – синий, другой – зеленый), на эти сетования разражался арабскими поговорками вроде этой: «Прежде чем высказать кому-то горькую правду, помажь кончик языка медом. Помазал, Бацзе?» Ша Сэн, он же Юра Васильев, был вообще-то арабистом до встречи с весельчаком и выдумщиком Генкой Карасевым, то бишь обезьяном Сунь Укуном. «Чем тебе не нравится халифат? Или Омар Хайям? – наступал Юра Ша Сэн. – Все твои персы-поэты были суфии, так ведь? Персию оплодотворил пророк».

На самом-то деле все они были вполне русскими, ну за исключением Генки Карасева, он наполовину, а может, и на все девяносто девять процентов – цыган, так что лучше сказать, все они сыны СССР с нормальным чувством патриотизма, и все эти споры, крики посреди студенческой пирушки – за халифат, пророка, Аирйанэм-Ваэджа, или Заратустру с Ницше, или за Поднебесную – это все-таки было в большей степени игрой. Хотя и не совсем игрой. Ведь каждый пришел в ВИИЯ^[122] не только потому, что так уж хотелось оказаться в этом престижном вузе, пожить в Лефортове, в Астраханских казармах вблизи Яузы и дореволюционного ликеро-водочного завода «Кристалл», что возле церкви, и стать на долгие годы выездным, пощупать мир своими руками, пожирать его своими глазами, а не глазами Юрия Сенкевича в «Клубе путешественников», и не только потому, что у Стаса дядя Боря, дошедший на танке до Берлина, запойно дружил с таким же танкистом, преподававшим в этом вузе военное дело, или у Сунь Укуна, старшая сестра вышла замуж за генеральского сына, уже окончившего этот вуз, обретя там покровителей, благодаря своим блестящим способностям, – нет, не только поэтому. У каждого, по крайней мере из их лингвобанды, были еще и просто симпатии к тому или иному языку, культуре, и это необъяснимо, как необъяснима страсть коллекционировать марки, ловить рыбу, когтить ледорубом Эльбрус, учить детей или лечить занемогших.

Но они пытались обосновать свои пристрастия. Генка Карасев рассказывал, что в пионерском лагере была традиция по очереди травить на ночь страшилки и он чаще других это делал, потому что от его страшилок у всех – и у него самого – кровь леденела и волосы вставали дыбом. И почему-то ребята посчитали, что такой дар может быть только у китайца. Кто это первым ляпнул? Что ему взбрело? И остальные подхватили, кличка прочно приклеилась, да и смугл, черняв был Карасев. А страшные истории у него были не свои – старшей сестры. Она была рапсодом. Много читала рыцарских романов и причудливо претворяла прочитанное в устные рассказы, забавляя младших братьев. Потом она взялась за китайские повести и рассказы о духах, демонах, лисах-оборотнях. И тут уже кличка Карасева полностью себя оправдала. Наконец он и сам взял одну такую книжку «Трое храбрых, пятеро справедливых» и, как говорится, утонул, а точнее – вознесся в Поднебесную. Ага, он же Сунь Укун, а тот, как известно, в свое время тоже был вызван в небесные чертоги Нефритового императора – и учинил там дебош, съел персики бессмертия, погромил колонны и столы, выдул литры вина бессмертных небожителей и быстренько унес ноги к своим обезьянкам и стал у них царем. «Как и я у вас», – с неподражаемой ухмылкой заключал девяностодевятипроцентный цыган.

У Юры Васильева отец был археолог, и он бывал в экспедициях в Египте, однажды взял сына, поступившего уже в археологический и отучившегося два года. «И я потонул в песках», – подытожил Васильев. Пирамиды, оазисы, караваны верблюдов, саркофаги, черепки и мумии – это, в общем, с детства окружало сына археолога, но здесь вдруг, как по мановению руки, все ожило, зазвучало, запахло. Неподалеку работала экспедиция александрийского профессора Хассана Бакра Хайрата. И вместе с ним в походном лагере жила его дочь, что было странно, но все же объяснимо. Отец Васильева, Герман Альбертович, немного выучил арабский, так, чтобы самому без переводчика понимать речь местных, но говорил скверно. Хассан Бакр Хайрат приглашал советских в гости в свой лагерь посмотреть на работы, выпить потом зеленого чая с финиками и лепешками. Да, всякие черепки и целые сосуды, бронзовые зеркала и наконечники стрел, ножи – все это было здорово, но Юрку больше всего заинтересовал живой артефакт: девушка, закутанная в платок, истая арабка, но с прозрачно-синими глазами. Она была совсем не Нефертити. Да, ее звали Табия. Но столь жива и непосредственна, что советский студент захотел тут же выучить ее язык. А пока через переводчика узнал, что она учится в Александрийском университете на кафедре археологии, конечно. А до этого поступила в Каирскую консерваторию, она с детства играла на флейте. Но археология победила.

Еще через какое-то время в советский лагерь пришел, точнее, прибежал запыхавшийся паренек и, сверкая глазами, передал приглашение сайеда^[123] Хайрата срочно прийти и увидеть нечто своими глазами. Советские археологи тут же собрались и последовали за пареньком. Он шел, пританцовывая от нетерпения. Хассан Бакр Хайрат ждал их у входа в подземелье. И когда они все туда спустились, то увидели в известняковых двух саркофагах мумии, они были пыльно-серые, такого же цвета полурассыпавшиеся черепа с дырами глаз, несколькими уцелевшими зубами – но вот в зубах, точнее, за зубами, в провалах ртов тускло желтели пластины языков. И Хассан Бакр Хайрат попросил свою дочь растолковать советским друзьям, что все это значит. В свете электрических фонарей ее глаза светились лазуритом. И речь ее потекла в этой гробнице. Переводчик перенаправлял ее соотечественникам. Захоронение очень древнее, явно за две тысячи лет. Похоронены мужчина и женщина. Во рту у них языки из золота. Для чего? Только такой язык и мог убедить Осириса быть благосклонным к душам усопших. И в этот миг Юра Васильев и потонул в песке, но то был песок золотой, песок текучей арабской речи. Вернувшись в Москву, он объявил родителям, что уходит в другой вуз.

«А та деваха?!» – вскричал Сунь Укун.

Они с ней начали переписываться, ну когда Ша Сэн немного освоил золотой арабский язык. Совпадение их судеб было странным. Но и расхождение: она в археологию, он – по сути, в музыку, ибо благородный арабский язык – эта музыка звучит в райских садах у Аллаха! (Тут же все остальные начинали наперебой воспроизводить свою музыку: немецкую, китайскую и персидскую.)

А потом она, окончив университет, работала в Греко-римском археологическом музее в Александрии. Ша Сэн надеялся попасть на практику в благословенный Египет уже на втором курсе, но фиг. Анвар Садат взял курс на сближение с Америкой, и советских спецов стали вытуривать из страны фараонов.

А по окончании института его отправили в глиняную дыру в Северном Йемене.

Конь, тот любил с пеленок Ницше, и этим все сказано. Первыми его словами из колыбели были: «Ма, а что говорил Заратустра?» Он устроился лучше всех. Запад есть Запад… Дядя его работал дипломатом в Австрии. Ладно, хоть нагло не организовал местечко племяшу возле себя. Долговязый Конь немного напоминал Блока осанкой, посадкой головы и шевелюрой – на школьных фотографиях, но вот нос у него был истинным шнобелем. Когда он волновался, то начинал слегка заикаться.

Сунь Укун до Поднебесной так и не дотянул, угодил в настоящую дыру, в Зайсан. И ради этого он свершал великий подвиг одоления китайской грамоты? О боги, боги ВИИЯ! И Нефритовый император Танкаев!^[124]

Стас увидел отчаянные гримасы подвижного смуглого лица с широким носом, густыми бровями и невольно улыбнулся. Глядя на Генку, понимаешь, что старик Дарвин был прав.

Ну а Стас вместо Персии оказался в Афганистане подручным милицейского майора.

И все остальные члены лингвистической банды ему завидовали по-черному. И по-белому. Все считали, что ему повезло участвовать в истории. Уже было ясно, что этот разлом между Востоком и Западом Киплинга снова здесь – в Афгане. Весь мир устремил свои взоры сюда. Но и не только взоры были направлены сюда, а еще инструкторы, наемники, журналисты, врачи, денежные вливания и железный поток оружия. Первым рапорт о направлении в Афган написал Сунь Укун. И только на первый взгляд его порыв был безумен. В Афганистане действовали маоисты, Китай оказывал помощь мятежникам, засылал своих людей под видом торгашей в караванах.

И через Афганистан пролегал путь Сюань-цзана: вначале он достиг северного Балха, пройдя Шелковым путем по нынешним Киргизии, Узбекистану, оставил позади Тянь-Шань, Иссык-Куль, Ташкент, Самарканд; после Балха перевалил Гиндукуш и спустился в Бамиан к величайшим в мире скульптурам Будды, вырубленным в скалах, оттуда добрался до Кабула и дальше – в Пакистан. Из Кабула в Пакистан он должен был, скорее всего, идти через Газни. Правда, о Газни Сюань-цзан сообщает, только описывая обратный путь из Индии.

Сунь Укун мечтал все это увидеть. И пятидесятипяти-, и тридцативосьмиметровые статуи Будды.

Его примеру последовал и Ша Сэн, Юрка Васильев, одуревший, по его словам, в глиняном заточении посреди Йемена. Арабов в Афганистане было достаточно, это уж так. Арабы всего мира, конечно, сразу встали на сторону мятежников. Юрка надеялся найти в Афгане даже тайный орден ассасинов, которым когда-то заправлял Хасан ибн Саббах, правда, штаб-квартира его, так сказать, находилась все-таки в Персии, в виде неприступной горной крепости. Орден был истреблен, но позднее его последователи в Иране были даже признаны ветвью шиизма. И сейчас у исмаилитов даже есть духовный лидер, но это, конечно, карикатура на Хасана ибн Саббаха. Он капиталист и кайфует себе в Женеве и Лондоне. А вот где-нибудь в ущельях Афганистана и живут коммуной настоящие ассасины, покуривают гашиш, штудируют манускрипты, которые собирал со всего света Старец Горы, как звали неистового и великолепного Хасана ибн Саббаха, изучают боевые искусства и готовят мировое переустройство.

Узнав об этих деяниях собратьев по банде, Конь не мог к ним не присоединиться. Эта новость прозвучала новогодним китайским фейерверком. Ладно остальные рвутся из своих захолустий, но Конь Аш Два О? И при чем тут его немецкий? Ну не из-за «Заратустры» Ницше его могут сюда направить?

«Нет, – написал Стасу Федя Иванов, он же Конь, – меня направят к тебе по простой причине знания дари. Поступлю вот на ускоренку». С вводом войск в Афганистан в институте организовали ускоренные курсы по изучению дари. Но на самом деле здесь уже служили переводчики-западники – и «французы», и «англичане», и «немцы».

 
Как там у Высоцкого?
Мне скулы от досады сводит:
Мне кажется который год,
Что там, где я, – там жизнь проходит,
А там, где нет меня, – идет.
 

А Стасу уже через полгода жизни в Газни скулы сводило от несоответствия его устремлений и мечтаний и этой службы у опера.

И только стихия языка как-то освежала и не давала впасть в полное уныние. Но и тут все было не так просто. Стас изучал прилежно прекрасный персидский язык. А здесь говорят на дари, то есть на афганском персидском. Понять-то они понимают друг друга, афганец и иранец, но нюансы им недоступны, а то и смысл. Скажи «шир» афганцу, и он может услышать «молоко», а иранец имел в виду и льва, и молоко, это уже в зависимости от контекста. Так что афганское название знаменитого ущелья Панджшер в устах иранца может иметь двоякий смысл: и Пять львов и Пять молока. И тогда некоронованного его короля Ахмад Шаха Масуда, засевшего прочно со своими бойцами в этой важной великой извилине, можно назвать Молочником?.. Хм… Да уж. Трудности несовпадения произношения гласных, долгих и кратких. Стас, впрочем, быстро освоил дари.

А ему хотелось окунуться в чистую стихию фарси.

Ну иногда это удавалось сделать и тут, в Газни. На том же рынке появлялись торговцы из Ирана. А однажды довелось допрашивать настоящего иранца. Он выдавал себя, конечно, за афганца, точнее, таджика, но в нюансах дари как раз и ошибался. И Стас это понял и вдруг перешел на чистый персидский. И глаза у губастого улыбчивого молодого «афганца» с занесенной щетиной половиной лица расширились в ужасе, но улыбка не сошла… Нет, он продолжал улыбаться. И говорил – все же не соскакивая с дари, – что идет в горный кишлак, чтобы проведать своих дедушку и бабушку после долгой отлучки – как раз в Иране, он там был на заработках, в городе Заболь. И ох как его вымотала ежегодная четырехмесячная песчаная буря. Четыре месяца? Да-а, дышать нечем. Бродишь в потемках. Говорят, у вас, в СССР, на самом севере несколько месяцев зимняя ночь. И тут ночь. «Там ты подзабыл родной язык?» Он спокойно кивнул. Держался великолепно. Выучка чувствовалась. Джагран Хазрат Абдула с увесистым угрюмым носом и пышными иссиня-черными усами не верил ни одному его слову и говорил, что просто чует инструктора ведения диверсий и подрывных работ. Наверное, он был прав. В кишлак, который этот человек называл своим родным, путь был неблизкий и трудный. Не вызывать же вертушку для проверки. Да и неизвестно, можно ли там приземлиться. Стас почему-то не стал делиться ни с Новицким, ни с Хазратом Абдулой своими лингвистическими наблюдениями. Потому что тогда «афганца», скорее всего, просто начнут бить. И Стасу почему-то стало жаль этого человека. Скорее всего, врага?

«Спроси, что тогда он делал на старом кладбище, где его и прищучили?» – сказал Георгий Трофимович. Стас спросил. «Афганец» охотно кивнул, словно только и ждал, когда шурави зададут ему этот вопрос. И он ответил, что хотел только навестить могилы святых лекарей и поклониться одному святому. «Какому еще святому?» – оживился усталый и потный майор Новицкий. «Абу-ль-Маджд Махмуд ибн Адам Санаи», – отвечал, слегка улыбаясь, «афганец». Новицкий оглянулся на переводчика. Тот перевел. «И чего, действительно имеется такой?» – спросил Георгий Трофимович, озираясь уже на Хазрата Абдулу. Стас спросил. Джагран достал пачку сигарет и, закуривая, кивнул. Дым охватывал его выбритые иссиня-темные щеки. «Афганец» продолжал говорить. Называл еще имена: врач Ходжа Булгари, которого усыновил Санаи, но тот умер рано, и Санаи его похоронил, а на надгробии начертал: «Упокойся, самый уважаемый преподобный юноша, избранный среди ученых, благочестивый юноша шейх Хезер сын Магфура, свободного шейха Мухаммеда из Рауды»; еще и другой врачеватель, живший на пару веков раньше: Ходжа Абу Бакер Балхи бин Булгари. Да и кроме них есть другие… Но тут джагран исподлобья взглянул на «афганца» и вдруг поднес к его лицу увесистый волосатый кулак и гаркнул. «Чего он?» – поинтересовался Новицкий. Стас вздохнул. «Просит не морочить нам голову». Джагран продолжал говорить. «А дальше?» Стас переводил: «И грозится прочистить ему мозги». – «Погоди ты, рафик^[125] Абдула, – проговорил Новицкий, обращаясь к джаграну. – Он что, религиозный паломник?» – «Студент». – «А говорил, что на заработках?» – «Зарабатывает и учится». – «Где?» – «В медицинском». – «В Заболе есть такой?» Джагран пожал плечами и ответил, что, кажется, да. Джагран вдруг прихлопнул по столу большой ладонью и сказал, что готов поверить ему и отпустить восвояси, но только при одном условии. «Афганец» внимательно смотрел на него, в черных его глазах посверкивали серебряные точки. При одном условии: студент вылечит его от головных болей. Студент тут же сказал, что джаграну следует бросить курить. И это был уместный рецепт. Но джаграну он не понравился. «Умник!.. Я брошу курить, когда закончу эту войну, – заявил джагран. – Когда очищу мою родину от шайтанов вроде тебя».

Что делать дальше с «афганцем», не знали. Сопровождать его в горный кишлак к родителям было очень далеко, не хотелось отвлекать людей, жечь бензин, да и район там был неспокойный, пришлось бы проводить целую операцию. Сделали запрос в Кабул. Оттуда пришел ответ: отпустить и следить. Джагран Хазрат Абдула был вне себя. Глаза его сверкали из-под густых бровей. «У меня что, есть невидимки на службе?! Он сейчас сядет на попутку. Потом прибьется к какому-нибудь каравану, поедет на ишаке!..» Новицкий сказал, что придется его все-таки подбросить, подогнать ему попутку. Джагран стиснул зубы, пустил дым в ноздри, как дракон. «Хоть бы за что зацепиться!..» Стас подумал снова о произношении «афганца», пошевелился, но так и не сказал ничего. Кто его знает, может, ему все мерещится. Если сам джагран тут ничего не чует… зачем же Стасу быть святее папы римского… афганского. Да и, возможно, в самом деле студент в иранском Заболе чуть и подзабыл родное наречие. И он так и не поделился своими наблюдениями ни с кем.

А «студента» все-таки не отпустили, а отправили в Кабул, с двумя сопровождающими. Там разберутся?..

Когда уазик проезжал мимо старого кладбища, Стас предложил Георгию Трофимовичу посмотреть кладбище. Тот махнул рукой. «Да ну!» Но все же велел Изатулле остановиться, а когда Стас вылез из машины, кряхтя, последовал за ним, попросив обождать. Двое охранников из Царандоя тоже вышли. Майор, шагая за Стасом, заметил, что в оперативной работе все важно. Они шли мимо скукоженных холмиков с плоскими торчащими, будто перья пролетевших здесь и обстрелявших какого-то нового Геракла стимфалийских птичек, только все же у местных птичек были не медные, а каменные перья. Сказав об этом майору, Стас еще добавил, что вскармливал их Арес, бог войны. «А в местном пантеоне кто этим ведает?.. – поинтересовался Георгий Трофимович и тут же хлопнул себя по лбу: – Да кто-кто – Аллах ихний». Стас ответил, что в доаллаховы времена, когда народ поклонялся огню, почитал воду и бога Ахурамазду, войной ведал вепрь Вертрагна. «Кабан? – переспросил майор и засмеялся. – Ишь, кабанятиной брезгуют нынешние, а войну-то лю-ю-бят».

Некоторые холмики венчали древки как будто копий с зеленой материей. Сопровождающие объясняли, что здесь захоронены свершившие хадж, то есть паломничество в Мекку, а также шахиды, мученики-воины. Стас спросил провожатых, где мазар святого Санаи. Те пожимали плечами. Но зато показали мазар аль-Бируни, великого ученого, жившего в конце десятого – начале одиннадцатого века и умершего в Газни. В ВИИЯ Стасу доводилось читать отрывки его единственного труда на персидском о Квадривиуме, посвященного арифметике, геометрии, музыке и астрономии, то есть числу в этих дисциплинах: арифметика – число в абстракции, геометрия – число в пространстве, музыка – число во времени и астрономия – число в пространстве и времени. Остальные его работы написаны на арабском, в том числе знаменитая «История Индии», где он бывал со своим покровителем газнийским правителем Махмудом Газневи, и «Оставшиеся знаки минувших времен» и другие. Песчаный монах, Юрка Васильев, читал как раз отрывки из его арабских книг и, узнав, где оказался Стас Бацзе, просил его сходить на кладбище и сфоткать мазар. Хм, как будто это было так же просто, как завернуть на мусульманское кладбище в Москве, – доехал до Тульской, там пешочком до Даниловского кладбища, ага.

Они приблизились к могиле великого ученого. Майор спросил о нем. Стас ответил, что Бируни был полиглотом, знал хорезмийский, персидский, арабский, еврейский, сирийский, греческий и санскрит. То же самое он сказал на дари и охранникам, смуглолицым парням в серой шерстяной форме, с автоматами и подсумками, Забиулло и Шамсу. Те защелкали языками. Похоже, они смутно представляли, кто такой этот аль-Бируни, удивительно вообще, что они смогли указать на его мазар. Стас добавил, что аль-Бируни был астроном, математик, физик, вычислял радиус Земли, написал «Минералогию» и «Фармакогнозию» про лечебные растения.

«Что ж они так попустительствуют, если это великий ученый и мудрец», – проворчал Георгий Трофимович, скептически осматривая могилу. Это был и не мазар уже. А груда глиняных черепков на бугорке выжженной земли. Ну еще стенки мазара кое-как держались, но перекрытие рухнуло. Стас достал свой «Зоркий» и сфотографировал эту бедную могилку для Песчаного монаха.