Рамтиш остался в монастыре Каменных пещер внимать каменной музыке изваяний, он ее уловил. Махакайя не знает, что с ним случилось потом, может быть, он даже вошел в сангху. Как писал Цзо Сы:
Древнее знание всюду было разлито в Ханьской земле. «Как повозки и дороги, так книги соединяют страны», – говорил император. И эти дороги были проложены по степям и пустыням, водам и облакам Ханьской земли и простирались в иные края. Первые письмена были явлены в глубокой древности на панцире священной черепахи. Случилось это, как известно, во времена Желтого императора – Хуанди. И с тех пор житель Ханьской земли внимает этим знакам и сам их чертит. Таков путь человека – заполнять свитки иероглифами. Это пути шелка и бумаги. Шелк дорог, бумага дешева. И бумажные книги можно встретить повсюду, от морей до пустынь, окружающих Поднебесную.
– Так что Гао Хань с его вниманием к «Книге гор и морей» не был столь необычен на моем пути, – говорил Махакайя, слегка покачиваясь под взорами монахов Мадхава Ханса́.
Так монастырь назвали из-за того, что, как говорят, весной здесь пролегает дорога фламинго на большое озеро у Снежных Гор, и летящие птицы, так напоминающие буквы санскрита, сорят перьями на храм, и все постройки, и на лежащего Будду. И монахи поют Преобразующую мантру: «Ом Самбхара Самбхара Бимана Сара Маха Дзаба Хум Ом Смара Смара Бимана Скара Маха Дзаба Хум». И летящие птицы и впрямь превращаются в буквы санскрита, в буквы и звуки какой-то новой весенней мантры: Мадхава Ханса́ – Приносящий весну фламинго.
– И мы были три дня его гостями. А потом он нас отпустил.
По залу прошел вздох удивления.
Махакайя кивнул.
– Да. Но только в разные стороны. Всем перейти границу он не мог позволить. А для одного – сделал исключение, сказав, что хочет стяжать такую же славу, как начальник заставы, через которую в свое время на запад проехал верхом на быке Лао-цзы. Правда, имени того начальника заставы никто уже не помнит. А имя Гао Хань начальник этой заставы попросил меня сохранить… Но я не знаю пока, как поступить. Вам я открыл это имя. Но когда вернусь в Поднебесную, еще не ведаю, каков мне будет прием. Ведь мною был нарушен указ императора. И я могу за это поплатиться. Наказания в Индиях много мягче. Те, кто причинил ущерб государственным устоям или даже посягал на правителя, заключаются в тюрьму. Их не казнят, но отрезают ухо или нос, отрубают ногу или руку. Или изгоняют из страны. А то и ссылают в пустыню. За другие провинности берут плату. А расследуя то или иное дело, не бьют палками или розгами. Есть и ордалии: водой, огнем, весами и ядом. Праведный не утонет с мешком камней, не обожжется на раскаленном железном стуле, и спокойно лизнет раскаленный брусок, и окажется легче камня. А если человек слаб, стар и не сможет выдержать жар, то его испытывают цветами. Пук нераскрытых цветов бросают в пламя. И для невиновного цветы распускаются, а для повинного – обгорают.
– А испытание ядом? – напомнили ему.
– Черному барану надрезают правое бедро, насыпают туда яда и кладут часть пищи, которую обычно употребляет обвиняемый, умрет баран – вина доказана, нет – нет.
Монахи не одобрили ни один из этих способов, кроме цветочного. И старый монах скрипучим голосом прочел из «Дхаммапады»:
– Все дрожат перед наказанием, все боятся смерти – поставьте себя на место другого. Нельзя ни убивать, ни понуждать к убийству…
– Если ваш император привержен учению, то вас ожидает награда, – сказал настоятель.
– Когда наше войско разбило войско северных степей и пленных привели в столицу, их хотели казнить. Народ жадно смотрел на толпу плененных варваров, идущую по главной улице Чанъани. И многие желали увидеть, как они умирают. Но государь просил даровать им жизнь в ознаменование победы. Тогда высшие чиновники потребовали возродить хотя бы древний ритуал смерти вражеского властителя. И государь вынужден был пойти на уступки. Степного властителя возвели на построенный на площади помост, где его ожидали палачи с обнаженными мечами в обеих руках. И по знаку распорядителя эти мечи засверкали в воздухе, будто крылья стрекоз. Всем казалось, что они измельчают степного властителя, и он стоял ни жив ни мертв. Туго бил большой барабан. Но ни каплей крови не окрасилась белая рубаха приговоренного. В конце ему срезали волосы и подбросили – и тут же рассекли их этими сверкающими крыльями. Смерть его была ритуальной. И народ остался доволен, и требование высших чиновников было исполнено. Пленных отправили на юг строить дамбы, укреплять берега рек и вырубать джунгли. Но они остались живы. – Махакайя, помолчав, добавил: – Хотя неизвестно, как долго там продолжалась их жизнь…
Монахи все-таки согласились, что император человеколюбив.
– Но я давно не получаю никаких вестей с родины, кто знает, здравствует ли он, – заметил Махакайя.
О казнях, которые все-таки регулярно происходили в столице и всюду, он умолчал. Против казней и вообще пролития крови хотя бы мыслящих существ, а равно и существ с еще не пробудившимся мышлением, детенышей, в его собрании была не одна сутра. Все учение – об этом. И он видел, что в Индии, откуда идет учение, откуда расходятся во все стороны проповедники благородных истин, законы человечнее. И двести двадцать четыре сутры, сто девяносто две шастры, пятнадцать канонических текстов стхавиры, пятнадцать – школы самматия, двадцать два – школы махишасака, шестьдесят семь – школы сарвастивада, семнадцать – школы кашьяпия, сорок два – школы дхармагуптака, тридцать шесть книг «Хетувидья-шастры» и тринадцать – «Шабдавидья-шастры», которые он вез с собою, должны были умягчить нравы родины. И среди них была еще одна – «Вайя-шастра»[127]. Эту «Вайю-шастру», гимн, он сам сочинил, уловив в силки слов прану[128] Индии.
Настоятель Чаматкарана попросил продолжить рассказ.
…И, простившись со спутниками, монах сел на свою лошадь и отправился дальше. Миновав горы, он вышел на окраину великой пустыни. Гао Хань снабдил его двумя бурдюками с водой. Но путь в горячих песках был не скор, и бурдюки опадали на глазах. Идти лучше было бы ночью, да монах опасался потерять дорогу. И восходящий вечером Небесный Волк ничем не мог ему пособить. Он лишь указывал, куда в конце концов должен прийти странник. Небесный Волк восходил на юге. А пока нужно было двигаться на запад, в сторону Согдианы, а потом взять севернее, да, почти на север. И тогда идти под углом к Небесному Волку, держать его за левым плечом, а Тянь-цзи син, Полярную звезду – за правым.
Устало глядя на ярко горящий над сизыми барханами зрак Небесного Волка, Махакайя думал об акаше. Если бы он в достаточной степени освоил упражнения йогачары, то смог бы входить в это особое пространство, где распространяются лишь звуки, и прямиком отправился бы в страну Небесного бамбука. Но в том-то и дело, что ни достаточного числа книг йогачары, ни мастеров здесь нет. И остается лишь следить за тем, как сиятельный Небесный Волк медленно шествуют на своих беззвучных мягких лапах по небу над барханами и костями погибших здесь животных и путников. Да думать о другом прямом пути – через нагорья и горы Туфаня[129], царства под управлением Сонгцэна Гампо. Но этот путь был труднее и опаснее избранного им. Туфаньцы дики и воинственны, они издавна досаждают Срединной стране. А горы Обитель Снегов[130] не одолеть и летящему орлу. Говорят, они пешком через них переходят.
Фа-сянь, чьи записки о путешествии «Фо го цзи»[131], Махакайя искал, собираясь даже отправиться за ними в монастырь в Цзанькане, что на побережье моря, где и писал его предшественник свой труд, вооружившись бамбуком и шелком, тушью, – Фа-сянь двести лет тому назад шел здесь и отважно повернул на Небесного Волка, двинулся через пески и одолел их примерно за месяц.
Небесный Волк над барханами как будто подмигивал Махакайе, звал поступить так же.
Отыскивая книгу Фа-сяня, Махакайя однажды оказался на Западном рынке. Конечно, эта книга наверняка была в Императорской библиотеке, и настоятель монастыря сделал запрос о ней, но это уже случилось после отказа Канцелярии в дозволении монаху совершить путешествие в Индию. И во дворце посчитали, что чтение записок о таком же путешествии сейчас нежелательно. Но Махакайя не оставлял попыток.
И, оказавшись на Западном рынке, столкнулся с большим человеком. Звали его Шаоми[132]. Но уж на зернышко он мало походил. Они и обратили внимание друг на друга в пестрой толпе Западного рынка, потому что это обычное дело, бородач, не стригущий бороду, замечает прежде всего такого же любителя с вольной бородой, варвар с косичкой сразу выхватывает из толпы такого же с косичкой, ну а толстяк видит толстяка. Хотя Махакайя и не был толст, а просто крупного телосложения, но братья его только так и звали – Толстяк или Упитанный. Оказавшись в монастыре, Махакайя отощал, и когда они вместе со старшим братом, монахом, навестили матушку в Коуши, она залилась слезами и не отпускала их, пока ее любимчик вновь не стал похож на хорошего человека. По возвращении в монастырь Махакайя снова потерял в весе. Растущему юноше надо было хорошо питаться, а он обуздывал свой голод. Ведь голод – главный господин нашей жизни и, значит, сансары. В монастыре был монах, который вообще почти ничего не ел, буквально держался на горстке риса и воде, и когда он ходил, казалось, слышен тихий дребезг его костей, и тело его было почти прозрачным. И тогда монахи прикладывали палец к губам, призывая слушать. И благоговейно внимали этому серебряному звону. Махакайя ему завидовал. Но вскоре у юноши начались головокружения и даже обмороки, и настоятель запретил ему воздержание в пище, велел хорошо есть, поминая в назидание чашку риса, которую сварила на молоке пастушка для Татхагаты, увидав, какой он листок с прожилками после многодневного поста. Так что щеки Махакайи снова округлились, в глазах появился блеск, и он стал как-то выше ростом. Настоятель одобрительно кивал и говорил, что вот теперь он похож на истового воина пути.
А юный послушник, ставший после двадцати лет монахом, уже мечтал о пути в иные пределы, для которого ему и впрямь необходимы силы телесные, а не только душевные.
– Где твое опахало, воскрешающее мертвецов?[133] – насмешливо спросил высокий человек с толстым носом, зазором меж передних верхних зубов и заметным брюшком, нависающим над поясом.
Махакайя не понял шутки и удивленно поднял брови.
Щеки человека расплылись, и прореха в зубах стала хорошо видна. Он цыкнул и понимающе кивнул.
– Ах да! Соперников лучше презирать незнанием. Но скажи мне, чем отличается ваша шуньята[134] от тай сюй дао?[135]
Махакайя невольно оглянулся на проходивших мимо людей в цветных пестрых халатах, с разными лицами, среди которых было много варварских. Совсем рядом здесь зычно кликал и духовито пах восточный базар, где торговали персидской парчой, золотой и серебряной посудой, бронзовыми зеркалами, расшитыми дорогими халатами, хлопковыми одеялами, безрукавками. Слышны были ржанье лошадей, блеянье овец и козлят, наигрыши на цисяньцине[136]. Со стороны кузнечного ряда доносился металлический перестук. От лекарственного ряда веяло запахами трав и снадобий, корешков и грибов. Винные курились ароматами всех вин вселенной: винами, смешанными с минералами, разнообразными цветочными винами, рисовым и пшеничным и вином «Соски кобылицы из Западного края», то бишь вином из длинного винограда, присылаемым из Гаочана. Кожевенный ряд тоже благоухал выделанными и невыделанными кожами животных.
– Что же ты молчишь? Не соберешь в пучок власы рассыпавшихся помыслов? – спрашивал с усмешкой этот человек. – А я слышал, наставники вас вдруг колотят палкой, или обливают ледяной водой, или плюют в глаза и ждут достойного ответа. Не пробудился?
Махакайя и впрямь немного растерялся от пестроты и шума Западного рынка. Хотя он уже второй год обитал в монастыре в Чанъани, но все же монастырские стены надежно защищали от гомона столичной жизни. И ведь только вчера он так же бродил по торговым рядам другого – Восточного рынка, где торговали скобяным товаром, сластями, музыкальными инструментами и многим другим, но не книгами, и поэтому монах направился на следующий же день сюда, на Западный рынок, где было больше хукэ, или фаньке, ну короче – бэйху[137]. Но там продавали и книги.
– Я ищу торговца книгами, – сказал Махакайя, внимательно взглядывая в лицо этого человека в халате, перепачканном чем-то черным.
– А я ищу монаха! – неожиданно воскликнул толстяк и рассмеялся.
Махакайя вопросительно на него смотрел.
– Да, мне нужен буддийский монах, который поведал бы, что такое мгновенное пробуждение и что можно после этого видеть, – с этими словами он обвел широким жестом вокруг себя. – И! – Он вскинул руку с воздетым указательным пальцем. – Можно ли это написать тушью?
Махакайя учуял запах вина и понял, что этот толстяк только что наведался в винную лавку. Он смутился, не зная, как к нему вообще относиться, не лучше ли повернуться и уйти.
А человек наставил указательный палец на монаха и сказал:
– Мгновенный ответ мне и нужен! Да или нет?
Тут Махакайе что-то сверкнуло, и он сдержанно ответил:
– Нет.
– Что «нет»? – переспросил толстяк.
– Просто так это невозможно, – убежденно ответил монах, сторонясь, чтобы пропустить торговца железными, тихонько позвякивающими кувшинами, которыми была увешана его крепкая палка с обеих концов.
– Уважаемые, купите кувшины и наполните их родниковой водой или… – торговец потянул приплюснутым носом воздух со стороны толстяка в перепачканном халате, – или вином.
– Для воды есть каменное ложе ручья. Для вина – лавка, – отвечал ему толстяк и, снова обращаясь к монаху, вопрошал: – А не просто так возможно?
– Может ли этот торговец заговорить на санскрите? – вопросом на вопрос ответил монах, кивая на уходящего со своими покачивающимися на палке кувшинами торговца в полосатом халате, стоптанных сапогах и войлочной шапке. – Могут ли его кувшины спеть «В горах карагач растет»?..
И тут же этот толстяк подхватил и запел:
Замолчав, он откашлялся и постучал себя в грудь.
– Я могу спеть.
– Потому что вам пела ее мать. И это вас подготовило. То же и с пробуждением.
Толстяк хмыкнул.
– Значит, мне надо пойти в монастырь?
Махакайя пожал плечами и, подобрав полы своего одеяния, направился было дальше, но толстяк его снова окликнул:
– Меня зовут Шаоми́, художник. А тебя?
Махакайя ответил.
– О! – воскликнул Шаоми. – Уж не тот ли монах, что всюду побеждает в диспутах и знает наизусть тысячу книг? Не тот ли монах, который собирается в Индию?
Махакайя ответил с неудовольствием, что он вовсе не знает столько книг наизусть, к чему множить пустые слухи…
– Позвольте спросить, почтенный монах, какую книгу вы желаете отыскать у торговца? – спрашивал толстяк, идя рядом, и, когда Махакайя ответил после некоторого раздумья, воскликнул: – Ну вот! А говорите, пустой звук… слух. Ногти растут, волосы удлиняются. Так и слухи. И однажды достигают того, кому… кому… – Здесь Шаоми поперхнулся слюной и закашлялся. – Да постойте на миг! Дайте сказать, – проговорил он, отдуваясь и утирая пот.
Махакайя приостановился и обернулся к Шаоми. Поблизости уныло взревел осел. В воздухе пронеслась стайка ласточек.
– Эй, уважаемые! Зайдите ко мне! Попотчую вас сладким! – крикнул зазывала из винной лавки.
– Разуй глаза! – рявкнул Шаоми и указал пальцами на свои глаза, а потом на монаха.
Веселый смуглый зазывала с отсутствующими верхними зубами еще шире улыбнулся.
О проекте
О подписке