Цитаты из книг автора «Олег Ермаков»

Страсть охотничья остыла, и на смену явилась воинская трезвость. Вообще шляхта известна своим своеволием. Даже и в самый тревожный момент предстоящей битвы паны могут заспорить да повернуть своих коней и людей и уйти прочь… Такое случалось не единожды. И когда Ляссота говорил про цепь, у пана Григория мысль – ну не о цепи, конечно, а о строгом законе явилась: вот чего не хватает панам радным…

А цепь я себе оставил на память! – воскликнул пан Плескачевский. – Ты ее возьми в замок, – посоветовал пан Ляссота. – Снова отвести русского воеводу в Варшаву. Московитам любы цепи. Пан Плескачевский пощипал щеточку усов и так ничего и не ответил.

Все-таки его не оставляло какое-то чувство вины, неясное, пульсирующее то сильнее, то слабее… Времена жестокие, как любил говорить отец пан Седзимир Вржосек, и слабина не прощается. А когда же бывало по-другому? Но, какими бы ни были времена, а убивать комедиантов мерзко.

Тут шляхтич, хоть и был не робкого десятка, ну по крайней мере так о себе думал и приучал себя к этому, подумал – о том и подумал, что сейчас из-за елок и прыгнут шиши с дубинами и топорами.

Московиты, как обычно, неповоротливы и даже подлое нарушение Деулинского мира не сумели использовать с умом. Как доносили сведущие люди, дума еще весной порешила пойти на Smolenscium. Ведь еще действовало перемирие, а в Речи Посполитой не было короля. И что же? Они дотянули до осени. Король уже провозглашен – сын Сигизмунда, Владислав. Замок готов к обороне. Медведи-московиты хоть и привычны к морозам, но, как ни крути, в замке стужу легче пережидать, чем в полевом лагере под его стенами. По слухам, снабжение сей армии скверное, а победительный их князь Пожарский занемог черным недугом, пьянством непробудным, и не возглавил вдвоем с Шеиным поход. Медведь и есть – лежит в берлоге и сосет сочащуюся пивом да вином лапу. Хороший зачин великого дела, ничего не скажешь, панове! И пусть Шеин взял Дорогобуж и иные грады, но сей замок ему не по зубам. Русские плохие воители что в поле, что в штурме. Вот осаду – да, крепко умеют держать. Тут в них нечто такое просыпается изумительное. Пан Григорий Плескачевский это сам видел: сидельцы смоленцы бросались на копья, как беркуты с гнезда на когти зверя. И один ражий мужик даже полы своего тулупа распахнул, будто крыла. Так и повис, пронзенный копьями, с ощеренным ртом, раскиданными власами, растрепанной брадой. Умирать сии мужи умеют. Им бы еще науку освоить – побеждать.

– Это перст истории, – сказал Аркадий Сергеевич и, конечно, вздернул свой узловатый и прокуренный перст. – Само смоленское небо бунтует. Нечего ему дерзить. Туман – значит, туман. Но как может польский лыцарь испугаться смоленского тумана? – А я бы сравнил этот налетевший вихрь с платом, который распростерла Богородица во Влахернской церкви, спасая Константинополь от врагов, – сказал часовщик, безумно синея глазами. – Сомнительное сравнение, – сказал Борис. – Они летели только поклониться костям соплеменников, – поддержал его и Валентин. – Там были и женщины. – И все же, сколько можно тыкать нам под нос эти кости? – спросил часовщик. – Ну да, – тут же откликнулся Борис. – Мы же напрочь забыли своих красноармейцев, тысячи, сгнившие в их концентрационных лагерях Стшалково, Тухоли… Спроси любого у нас про эти лагеря, никто не знает. А скажи: Катынский лес, – сразу ответят: Сталин, поляки, Сталин. Как пароль – отклик. Это уж так! – Но все-таки не будем их демонизировать, – сказал Валентин. – Они сами демонизируют наш город. Он у них как проклятье, – сказал Аркадий Сергеевич. – Сколько фантастических версий изобрели после крушения! Мина на борту, выстрел из пушки, злоумышленники-операторы. И даже искусственный туман! – Аркадий Сергеевич саркастически рассмеялся. – Какая-то видеозапись, на которой слышны выстрелы. Ну? Министр ихней обороны говорит о трех выживших в крушении. Где же они? В застенках или смоленских лесах. Или их уже перестреляли русские. У лыцарей явная паранойя. У предков был знаменитый гонор, а у этих – паранойя, и ничего более. Один корифей из Штатов, но, разумеется, чистокровный поляк, увидел на космических снимках некие белые пятна, на которые и рухнул самолет. Так он выдвинул теорию какого-то волшебного вещества, порошка, притягивающего алюминий. Еще эксперты никак в толк не возьмут, мол, отчего это смоленская береза оказалась прочнее алюминиевого крыла? Оттого!.. – Порошком, наверное, сами эксперты и балуются перед своими экспериментами, – заметил часовщик.

Давно там были? – В тот год и даже день, когда Качиньский навернулся у нас, – сказал Аркадий Сергеевич, – по всегдашней польской дерзости.

Тут ему вспомнилась ненароком польская «Рукопись, найденная в Сарагосе». Но там ничего подобного не было. Нет, нет, другой какой-то фильм. Э-э-э… Ослепленный рыцарь? «Крестоносцы»! Ну да, а как же. Он даже имя его сейчас вспомнит… Юранд. Юранд из Спыхова. Он явился в замок тевтонцев, чтобы те отпустили плененную дочь, и псы-рыцари его ослепили.

насилующих других. Круг насилия с гипнозом, то есть внушением, что существующий строй наилучший, гипнозом, подкармливаемым двумя суевериями: патриотическим и религиозным. Хотя любой искренний христианин понимает, что христианство его совершенно несовместимо с государством, как несовместим голубь с пираньей. Тут Вася предупреждал, что про голубя и пиранью сказал не Толстой, а он, Вася Фуджи. Иногда даже гению можно помочь. Вот он, Вася Фуджи, и помогает.

Позже Охлопьев сказал, что этот Грабовский – смоленский поляк, из тех, для кого костел – объединительный символ, а на самом-то деле – троянский конь. Соратники Грабовского спят и видят сны о тех временах, когда тут не было ни одного православного храма и собор был костелом, а все смоляне говорили по-польски.