– Еще как! Весь нос у меня этой коряжьей дружбой исцарапан, и коленки сбиты… Точно уж, не в службу старались! Но и я Кимке не чужая. Я тоже старалась: он учил нитки выбирать да шить ими. Только я неумеха, дедушка. Криворукая я. Уж видно, никакого не будет с меня толку.

Сказала – и замерла. Кончился воздух. Трудно приговаривать себя в бестолковки так вот, полным голосом. Стыдно и больно. Я неумеха, а весь стыд моего бесполезного бытия на Кимочку ложится. Его давит и правду его выстраданную против дедовой рассудительной – делает малой и слабой…

– Не в тебе дело, девонька, – голос прошелестел огорчением. – Нет, не в тебе. Ты шить умеешь, все постигла и даже больше, чем можно было ждать. В Кимке дело. Он ведь как хотел? Без оплаты работу совершить. Ты не вскидывайся, ешь бруснику-то, налегай. Оно полезно, когда разговор непростой, заедать огорчение. Кимка хотел сам оплатить твое шитье. Оно ведь, как уж заметила, не простое. В нем много собрано, в одну нитку скручено… Само собой, умение, но это у тебя есть. Только мало канву видеть да уметь иглу держать. Надо душу вложить в дело. Думаешь, нитки – они из пряжи создаются? В общем, правда… Только пряжа та – она из души надергивается. Без жалости к себе и без страха перед болью. Одну ты вышивку в жизни и создала. Тому старику до конца его дней хлеб в руку вложила. Хорошая работа, верная. Не перстень княжий безумцу вышила и не оружие для мести насмешникам… Всё точно, ни убавить – ни прибавить. Взрослая работа, цельная и сильная. Вот так.

– Так и те нитки Кимочка принес, – не поняла я.

– Дались тебе нитки, – расстроился голос. – Ты их выбирала – рассматривала? Сами в руку прыгали. Твои они, из твоей боли свиты. Потому вес в них есть, сила им дана полная. Нет гнили, нет и пустоты. Поняла ли?

– Почему же я не могу…

– Потому он тянет нитки из своей души, оберегая твою от забот, – голос загудел огорчением. – Любит тебя, семьёй числит, будто у чуди сказочной имеются семьи. И эту привязанность готов оплатить по любой цене. Даже самой полной. Чего непонятно, и не знаю уж…

Мне стало страшно, бусины ягод треснули в зажатом кулачке и потекли к запястью бурой болотной кровью. Кимкины нитки, черникой да земляникой пахнущие, мягкие, легкие. Я их так споро тратила! Я бестолково расходовала их и полагала пустыми, а Кимочка себя изводил. Как есть изводил, до самой последней крайности. Наверное, полагал: рано или поздно я все пойму. Так уже почитай – поздно…

– Но я вышила руку князеву, и мне не стало дурно, ничуть. Наоборот, из снов этот страшный человек ушел, покой более не нарушает… Зачем меня оберегать?

– Затем, что настоящие взрослые вышивки в большом мире делаются, – голос деда сошел на шепот. – Только там. И там от нас, чуд, не будет тебе ни помощи, ни защиты. Плохо в мире, вовсе худо – болеет мир. Те, кто изъял этот лес из времени, большое дело сделали. Может, однажды и скажу, какое… а скорее и сама ты до всего добредешь, без подсказок стариковских. Великое дело создали, да. Его успели довершить, а прочее не поддалось им, сил недостало. Мы – старый замысел, плотина от прежних бед. Нового, годного для исправления новых напастей, нет. Кимка твой как хлебушек в той руке увидал, возликовал. Отсюда мол, можно мир исправить. Ан – не вышло. Пока болью своей беду не взвесишь, сильную нитку и не скрутишь.

– То есть мне пора…

– Да. Страшно так говорить, но иного нет, не обессудь. Не ведомо мне, есть ли для мира надежда. И есть ли для тебя защита. Сгинешь – себе не прощу. Но, удержав тут, тоже буду виновен, пуще всех виновен, ох-хо. – Голос деда надолго смолк. – Одно могу тебе дать. Безвременный он, наш лес: пожелав выйти, ты выйдешь на свою опушку, по той же тени. Это – куда, и место я не изменю. Но иное важное я выправлю – когда выйти. Пока же поспешай, Кимочку своего лечи. Должна сладить. Три денька тебе на вразумление, на сборы. Ох-хо… Мне тоже надо подумать. Выбрать тебе время. Десять лет – это твой счет, он к тебе одной и прилип. А я его настрою так, чтобы хоть малая имелась надежда на подмогу. Чтобы там, вне леса, не мертвый сезон стоял, когда ты выйдешь. Оно ведь как? Нет движения в обстоятельствах – и хоть все руки исколи иглой, но вышивка не родится, негде ей врасти в канву, нет и малой щели. А коли найти яркий год… Удачи тебе, девонька. И помни: лес тебя однажды принял. Будет надобность, и снова впустит.

– Надобность?

– Вопросы – они такие, – усмехнулся голос деда. – Они растут, как отвалы водорослей на берегу. Пройдет шторм, и вот тебе новая груда непонятного. Как накопится непосильно обломков догадок и шелухи домыслов, так и приходи. Ни в чем не ограничу. Все глупости сказочные отменю про три вопроса, да с испытаниями… Ты только шторм переживи и себя сбереги. Чтоб и выжить, и душой не высохнуть.

– Чудно звучит твоя болотная сказка.

– Так все мы тут – чуды да небыли, – голос растаял, сошел в слабое эхо.

– Спасибо, что правду сказал.

Поклонилась я болоту, зачерпнула напоследок полную горсть брусники и пошла к ближнему лесу. Кимкины ревнивцы чуток одумались: не иначе, дед их пристрожил. Тропу мне выделили золотистую, из мягкого речного песка. Марником обсадили по кромочке, парадно – прямо извинение за прежний свой поступок. Я вслух им сказала: извиняю, с чего бы мне сердиться? Кимочка такой, его нельзя не ценить. Попросила приглядывать, он ведь скучать станет… Марник нагнулся под ветром, подтверждая готовность беречь. И побежала дорожка бодро да резво. Крупные увалы все как есть попрятались, бока жирные чуток подобрали. Большой дуб выказал себя недалече – словно так и полагается. К деду Сомре я ползла по глине полночи, а назад добежала одним духом.

Кимка мой лежал на прежнем месте. Маленький, как игрушка, зайчонок из дерюги, заплата на заплате, нитки цветные да солома под ними, кто-то таким может его увидеть, наверное… Вот только мне Кимочка и живой, и родня, и вполне себе человек. Просто получше прочих, которые белкой обернуться не могут, олениху подоить не сподобятся, да и сказку не выплетут из узорных слов…

Взяла я иголку, провела рукой над канвой, выравнивая её… И стало мне неловко. Не могу его вышивать. Не могу – и все! Мне-то он человек, иголкой уколоть страшно. Да ладно бы только это. В лесу Безвременном все непросто. Куда колоть и как? Нет моего Кимочки на канве, и места ему нет, и цвета, и формы. Безвременье – оно свою метку в мире иначе кладет, надо полагать. Уж не чета мне мастерицы создали сказочное полотно. Весь лес здешний – именно полотно, полное чужой выработки и чужого замысла. И Кимка мой в нем. Вплетен, соединен и неотделим. Не зря коряги так воюют!

Я закрыла глаза. На ощупь не так страшно. На ощупь я не вижу его. Можно подойти, сесть и делать то, что с людьми не делают. Подновлять… Нитка нужная, как дедушка и обещал, сама прыгнула в руку. Смешная нитка, крученая, и даже сквозь веки знаю: вся она разноцветная. Тут черничная, а чуток подалее – земляникой отдает. Прыгает, норов кажет, петли заячьи кладет под иглу. Путается, норов выказывает. Я все руки исколола, пока нитку одолела и к делу пристроила. Убрала иглу с коротким хвостиком без полного цвета, заткнула в шов передника. И осторожно открыла глаза.

Кимочка мой спал сладко и мирно. Здоровый на вид, такой весь – праздничный. Румяненький, со щечками – лесными яблочками. А то осунулся, сделался ну чисто опенок по осени, вся кромка на его шляпке обтрепалась, да и сама шапка сделалась ненова, потерта и буровата…

Очнулся мой Кимочка после полудня. Солнышку улыбнулся, а потом на руку свою глянул – и поник.

– К деду ходила, негодница?

– Кимочка, ты не серчай…

– Да чего там, поздно. Пойду, орехов в запас тебе наберу. – Сказал так серьезно, что и слова в ответ не возразишь. Он, оказывается, бывает вполне даже обстоятельным. – Эх, дед Сомра… я тебя перехитрил, своего добиваясь. Но ты выждал, мои мысли к своей пользе повернул. Разные мы… так и надо, наверное.

– Кимочка, ты про меня – что разные?

– Про деда, – тихо отозвался он. – Другая у него сказка. Взрослая. И не сказка вовсе, легенда, наверное. С особым смыслом. Тебе до той легенды чтоб добрести, еще сколько сапог надобно стоптать. Не хочу так! Почему у людей обязательно всё через тяготы да испытания, да что за напасть такая?

Он безнадежно махнул рукой и побрел к двери. Отвернулся резко, но я-то его знаю. Теперь даже лучше прежнего, пожалуй. Оказывается, он умеет плакать. И от моей штопки душа у него не перестала болеть. Как и у меня. Всемогущий мой заяц, способный лишь собрать в дорогу орехи… Там, вне леса, его ведь совсем нет, пожалуй. И силы его нет. Только память о нём сохранится. Спасибо, дозволил мне дедушка вернуться однажды с новыми вопросами. Уже немало. Навсегда с Кимочкой прощаться – надвое душу рвать…

– Неслушница! – это он шумит от порога, не возвращаясь в дом. Указания раздает, пробует всё по-прежнему оставить, хоть ненадолго.

– Да, Кимочка.

– Три дня он тебе дал, это уж обязательно… Вот сядь да шей. Исхитрись мне приятеля удумать.

Я удивилась так, что ноги сами вынесли к порогу: выяснять продолжение. Как это – приятеля? Как это – удумать? Кимка щурился весело, по-старому, с задорной хитринкой, на солнечный лучик похожей. Мол, всё одно деда обману и на свой лад его умысел выверну…

– Дети сказы слушают, а как подрастут – сами выплетать пробуют, – охотно пояснил Кимочка. – Вышей на память сказ. Про меня не сладишь, я тут исконный житель, мой случай особый. Ты по-иному назови. Фимочкой или может – Тимкой… И смотри: проверю, не жалела ли себя, мысли в канву ввязывая. Пожалеешь – коряги мои, и те не послушаются его. Тетка туча изведёт, она ведь, непутевая, что ни вечер, в дуб высверком целит, маковку ему хочет засушить. Щекотно ей над дубом ползти, так и шумит, так и жалуется.

Я улыбнулась с облегчением. Вот теперь он точно – мой Кимка. Веселый, и заботы не про него созданы, и беды не ему грозят. Сиганул с места длинным скоком. Когда шубку серую накинул, и не понять, а только по траве уже пятки заячьи замелькали.

– Фимочку сошью, – пообещала я вслед. – И жалеть себя я не обучена, ты такому никогда не наставлял. Тоже, высказал нелепицу, насмешник.

Как этого самого Фиму неведомого шить, мне и подумать страшно. Только против Кимкиного слова я – немая, послушная. Сказал – значит, надобно исполнять. Не пояснил прочего – значит, сама думай, голова не только для того имеется, чтобы косу привесить было сподручнее.

Я добыла иголку из шва передника. Чудная иголка в моём вышивании. Пока не надобна, рыжим штрихом прячется, нет в ней ни твердости, ни колкости. А тронь с замыслом – и сама явится. Золотая, острая, до дела охочая. За пустоглядство пальцы колет, а ещё солнышку бликом подмигивает.

Канва под руку легла удобно: небольшая, на шейный платок только и годная. Или малое полотенце. Небо я вышивать не стала. Всегда, неумеха, с простого начинала, от главного увиливая. Небо – оно сплошной покой, а разве в хорошей сказке покой водится? Там всякое иное, кроме него… Только и это шить в первую очередь не след. Что же мне выбрать, с чего начать большое дело? За что мне зайца нового изловить, чтоб не убежал до срока, не увернулся от своей сказки? Я хихикнула – и начала с пятки. Вот он, попался. Мелькнёт пятка – а прочее само додумается, пожалуй.

– Жил был, – важно сообщила я пустой канве, – в Безвременном лесу Фимочка. Чудо новое, доселе небывалое. Тетки тучи он не боялся, с дядькой ветром наперегонки бегал. И никого он не уважал так, как братца старшего, Кимочку. Учился у него всем премудростям леса, чтоб не попусту скакать, но и дело крепко знать… А дело его важное, коренное. Мир в лесу хранить, вот так.

Я вздохнула, осторожно улыбнулась. Прав дед Сомра. Из своей души нитки драть изрядно больно. И дело хорошее, и нет в нем темной памяти, как с князем безумным было, – а слезами исхожу, над шитьем сидючи. Носом хлюпаю, всю канву замочила. Руки дрожат, иголка стала колючей и за каждую ошибку наказать норовит. Непросто свою к Кимке доброту вплетать в узор. Приходится отдавать и прощаться, да так, что душу надвое, лучшую половину – всю как есть тут оставлять, допустив для неё новую жизнь чуда лесного.

Вполсилы разве кого оживишь, будь он даже вовсе простой заяц? Вполсилы только изуродовать можно, оболгать да ленью зарастить… Но мой Фимка не таков совьётся. Без узелков да без изнанки лохматой, выказывающей нерадивость швеи. Он будет настоящий, чтобы с самим дедом Сомрой спорил, чтобы расти мог и своим умом жить! Жаль, времени дадено мало, три дня. Но я уж постараюсь. И Кимочке память, и мне надежда. Хоть так – а буду с его лесом родная, значит – вернусь… И себя в большом мире не потеряю. Фимка – моя тропка к себе, к лучшему и памятному в душе, к очень важному.