– После бала, – разжал зубы и задавленно шепнул грозный страж. – Да… Двадцать дней, вполне довольно для прошения. Следует похлопотать, чтобы достойный ноб смог уехать из города. Он не намерен задерживаться здесь?

– Нет. Разве по нужде, они так убивались, что не годны в стражу, так убивались… желали на балу искать иную службу, сетуя на прежнюю неудачу.

– За день до бала пусть ноб Донго с этим знаком посетит городские конюшни, – быстро сказал тот, кто желал избежать порки и уже понимал, что это может оказаться сложно. – Ему надлежит подписать благодарность к поручителю в прошении и забрать коня. Со сбруей.

Ул поймал знак и стал громко, слёзно превозносить щедрость честнейшего человека, который не бросил в беде сына старого друга, протянул руку помощи. Приговаривая, Ул отползал, пока не уткнулся задом в дверь. Под напором она приоткрылась и позволила пятиться дальше, в коридор. Лишь там Ул разогнулся, поправил капюшон и помчался на площадь, избегая высоких прыжков и азартного визга. Знак жёг руку. Но, яснее ясного, следовало до поры молчать о ловком, но лишенном чести давлении на стража. Из-за воспаленной чести Сэн, конечно, не взял бы и медной монеты из грязных рук.

– Кто ж ему чистыми выведет коня? – возмутился Ул, устраиваясь у стены чиновной палаты, порой именуемой «приказ». – От чести сплошная морока! Ну, пусть меня выпорют, всё равно я прав! Куда ему без коня? Я прав. Да точно прав. Да…

К крыльцу прошли трое, впереди прихрамывал слуга, за ним шествовал пожилой мужчина и последним плелся юноша чуть старше Сэна. Слуга держал на поставленных плоско ладонях медный прут, с которого свешивался бархатный язык, когда-то синий, но застиранный и вылинявший до тускло-серого. Вышивка тоже пострадала, но ещё позволяла рассмотреть длинное перо, помещённое кончиком в виноградную гроздь и обвитое узором лозы.

Чуть погодя носильщики доставили нарядный паланкин. На занавесях переливался шелком алый герб с коротким кинжалом на геральдическом щите, испещрённом звёздами. Ткань откинула морщинистая рука старухи. Почтенная ноба тоже спешила за приглашением себе или наследникам. Ул сел удобнее и стал ждать. Возле лопатки слева ныло всё сильнее, под капюшоном делалось душно. Чудилось: вот-вот прогрохочет издали и встанет у лестницы белая в золоте коляска. Великан Гоб откроет дверцу, опустит ступеньку… Лия махнёт прозрачной рукой с длинными пальцами, вмиг рассмотрев знакомого. Улыбнется – и настанет золотое лето…

Ул встряхнулся. Ему не велели даже думать о таком! Верный совет, увы: с памятного дня Лия ни разу не посетила Заводь, чтобы хоть издали улыбнуться своему «цветочному человеку». Сколько ей теперь? Она казалась совсем ребёнком, ей ещё, конечно, рано ездить на балы. Зря ноют уши, тщась уловить перестук копыт с одной из пяти сходящихся к площади улиц.

– Золотая птица, – задумался Ул, по-новому оценивая знак на ограде особняка Лии.

– О чем ты?

Оказывается, пустые мечтания оглушают надёжнее удара по голове. Ул вздрогнул, быстро обернулся. Сэн стоял совсем рядом, с заметным напряжением удерживал на весу пузатый холщовый мешок. Улыбался.

– Я думал уходить от вас, неловко быть нахлебником, – смущенно признал Сэн. Поколебался, но все же отпустил мешок, едва понял, что Улу держать не трудно. – Не хмурься. Знаю, иногда то, что я говорю, звучит по-дурному. Я бы сам обиделся, возьмись гость вымерять деньгами мое гостеприимство. Только Монз не богат, да и вы с мамой… Спасибо за рубаху. Я такой ноб, что своей запасной нет. Я весь день думал, есть ли у тебя запасная, или я получаюсь хуже лесного разбойника. Ведь отнял последнее.

– Ты правда дурной, – рассмеялся Ул, и на душе стало легко. – Пошли, купим тебе рубаху. И даже мне купим. Ты ведь не уймешься.

– Не уймусь. Хорошо, что ты умнее меня. Папа как-то сказал, что мы, нобы Донго, нелепые. От рождения вроде перекаленной стали. Или вовсе не гнемся, или ломаемся. Еще он сказал, что следует положить все силы и усердно взрослеть, чтобы не ломаться по пустякам и не ранить друзей. Я стараюсь. Но я куплю тебе две рубахи.

– Лучше купи маме набор приправ к рыбе, а Монзу большой платок из пуха каффской овцы. Мне рубахи не нужны, тем более новые. Когда заплата хоть одна есть, не так обидно добавлять еще. На мне, мама сказала, вещи прям горят. Идем.

– Вроде, они не ощущаются, – Сэн поморщился, с сомнение рассмотрел улицы и не справился с выбором дороги, способной привести домой. – Но в палате неспокойно. Там… темно. Или тускло? Не могу описать.

– Бесы, – шепнул Ул. Отмахнулся, как от маловажного. – Эй, а есть ли такой герб: золотая птица?

Сэн задумался, глазея по сторонам и спотыкаясь. Пришлось взять его под локоть и вести, оберегая второй рукой прижатый к бедру мешок с золотом. Двигались небыстро, Ул шёпотом подсказывал дорогу и давал приметы на будущее. Пройдя половину пути и купив всем в доме по подарку, Сэн разговорился, добыл из памяти много разного о гербах с птицами, о пересечении белой ветви с золотой. Нехотя, морщась, упомянул постыдный для голубой крови способ сохранить привилегии. Мол, есть слух: подбирают слабой здоровьем наследнице или негодному к семейной жизни наследнику сговорчивую пару из деревни. Если дитя родится без дара, «пару» вышвыривают, заменяют. Как раз с белой и золотой ветвями был связан мерзкий случай, но подробностей вспомнить не получается, а вот сочетание слов – золотая птица – отец упоминал, но что имел в виду?

– Мне предложили выгодное дело, – гордо сообщил Сэн, отделавшись от скользкой темы. – Одарённых слухом чести часто приглашают для подобного. Я буду посещать палату через день и слушать тех нобов, кто не может подтвердить происхождение бумагами. Мне выдали благодарность, два сома серебром сверх оговорённых десяти. Я ужасающе богат. Даже голова кружится.

– Сразу золото? До работы?

– После платят наёмникам, а нобов лишь благодарят за услугу, – поучительно сообщил Сэн и скривился. – Не одно и то же, нет! Меня можно громко, на площади перед палатой, одарить письмом от градоправителя, чтобы я одной бумагой и остался сыт. А тебя, безродного, только денежка приманит. Честь невыгодна. Но ты подставил плечо и помог мне, ты уважаешь Монза и твоя мама волшебный человек… Значит, денежная правда весит для тебя меньше, чем душевная… бессмысленная и обременительная. Однажды ты станешь глуп, как распоследний Донго. Я злился на отцовские правила чести лет до двенадцати, пока он не выгнал из дома одного человека. Полезного. – Сэн усмехнулся. – Падаль золочёную.

– Я и теперь довольно глуп, – охотно согласился Ул, подбирая очередного медного пескарика. – Удобно быть глупым, прекрасно быть деревенщиной, замечательно оставаться недорослем. Все, кто видит меня слабым… они мне вроде как в долг дают без возврата.

– Монз тебя за это и ругает. Зря. Когда я полез в ссору из-за коня, кроме умной глупости дело решалось лишь большой кровью. Благодарю. – Сэн поправил на плече легкий, но объемистый тюк с подарками. Глянул на спутника, очередной раз споткнулся. – Ул, а сколько тебе лет? На вид четырнадцать, пожалуй. По силе точно поболее. В тебе есть алость, вижу без ошибки. Если тебе уже четырнадцать, то бою с оружием ты обязан быть обучен. «Алый неизбежно обнимет рукоять в раннем возрасте, и лучше для чести, чем для слепого найма». Так сказал отец. Как его наследник, я намерен исполнить неписанный закон и учить тебя.

***

У сабли Сэна определённо имелось имя. Оно звенело и лучилось, готовое угадаться, едва клинок показывался из ножен. Увы, при первом знакомстве с Улом, тогда, ночью, сабля мелькнула лишь на миг. После Сэн ни в какую не желал достать оружие даже из тряпичного верхнего чехла. Вместо этого начертил на бумаге, как надлежит вырезать подобие оружия из дубовой чурки, проставил размеры, со вкусом изложил на словах особенности нынешних сабель и оружия древности, гордо вскинулся: да, хранимое в роду Донго – уникально… И снова не пожелал притронуться к ножнам.

Выструганный в тот же день деревянный клинок получился простоват. Он повторял современную саблю городской стражи, а вовсе не чудо, хранимое в чехле.