– Ты выбрал дурного оценщика, – упёрся Ул. – Идём, познакомлю с толковым, и мы заново всё взвесим. Стража, тоже мне, высокий удел! Они трезвы от силы день в году и то странно, с чего бы? Друг отца оказал тебе услугу, голубая кровь. Избавил от тяжкой обузы служить уродам в связке с ещё худшими уродами. Давай, бегом. Нет времени, ворота скоро закроют, а в городе язя не уловить.

Идти домой и тащить едва способного переставлять ноги спутника оказалось ох как тяжко. Монз велел не появляться на пороге три дня! Три! Но – и одного хватило, чтобы многое обдумать и ужаснуться, и признать себя без шуток – чудовищем. Тени сомнений ложились гуще, камень на душе болезненно ворочался, мысли гнули повинную голову к мостовой.

Рука Ула едва осмелилась дотянуться и дёрнуть шнур звонка. Почти сразу зашаркали кожаные домашние туфли со стоптанной подошвой, их звук Ул знал без ошибки и выдохнул, избавляясь от главного страха. Открывать спускается Монз, мама не спешит к двери! Значит, ничего не заподозрила в отношении непутёвого сына.

Прислонив пошатывающегося Сэна к стене, Ул сосредоточенно осмотрел камни, зажмурился и встал на колени. За спиной настороженно притих молодой ноб.

– Что хотите думайте, но я прошу прощения и не могу ещё два дня таскаться с наказанием, – Ул уткнулся лбом в порог и махнул отведённой назад рукой на Сэна. – Ладно, я чудовище. Но вы простите на сей раз, очень надо. Я должен исправить то, что натворил, а Сэн голоден и ему следует вымыться. Вот.

– Тебе нельзя верить, воришка, – развеселился Монз, носком туфли небольно пиная повинную макушку.

– Он не лжёт, – шепнул Сэн. – Простите, умоляю. Если кто и виновен, то я.

– Ула, твой бестолковый сын приволок такой улов, даже для него особенный, – Монз возвысил голос. – Согрей воду, поставь ещё одну тарелку. Что есть из мазей? Поищи от ожогов. Дурак дурнее твоего сына кутается в плащ по самый нос. Знобит его. И спиной к стене не прислоняется, больно ему.

– Вы так умны, дядюшка, – сдерживая смех, похвалил Ул и звучно стукнул лбом в порог. – Простите. Простите, голова у меня дубовая, что поделать?

– Заткни деревенского дурака, чудовище, – велел Монз. – Он противен мне. Думаешь, ты используешь личины? Нет, ты линяешь под них, подстраиваешься, размениваясь невесть на что. Тащи горелого в свою комнату. Оставь матушке и бегом в библиотеку, буду слушать, что надумал за день. Может, хоть одна мысль в дурной голове народилась не гнилой.

Исполнив сказанное, Ул мигом домчался до заветной двери и просунул в неё голову, когда старый Монз только-только миновал порог. Захотелось визжать и плясать на руках. Вместо казнённого поутру пера в ученической чернильнице торчало новое. Рядом лежал желтоватый лист, расчерченный кончиком тупого книжного ножа под строки и наклон письма. Значит, отправляя прочь из дома, Монз уже простил?

Не переставая глядеть на восхитительное перо, Ул на одном дыхании выложил всё, что приключилось за день. Вдохнул, захлебнулся, кашлянул, снова вдохнул – и добавил совсем уж страшное.

– Я думал о золотой краске. Неразбавленную в городе берут от силы пять переписчиков, вы посылали меня узнать в палате цену трёх склянок. Выходит, когда подмену обнаружат, вам придётся худо. Я вор, чудовище и дурак, дядюшка. Я сунул под топор вашу шею.

– По поводу шеи ещё поглядим, но выгнать из города уж всяко постараются, – спокойно согласился Монз.

– Я верну склянки. Мне не трудно слазать туда ещё раз, после заката. Но я задолжал полную телегу язей тетке Ане. К утру она зашумит. Беда…

– Тётку Ану я, пожалуй, успокою, – Монз поперхнулся и отвернулся к окну. – Да уж, дела. Ты запросто пробираешься в чиновную палату? Понятно, иначе бы не хлопал глазами столь невинно. Тогда сделай кое-что. Верни склянки, затем пройди до винтовой лестницы главной башни и поднимись под крышу. Там имеется малая дверь, она запечатана. Пожалуй, ты сумеешь увидеть, светится воск печати или нет. Если темный, поищи трещину, убедись, что печать сломана до тебя. Найди под бутоном в узорной ковке замочную скважину и используй этот ключ. Глянь в комнату и запомни, что увидишь. Запри замок и не раскроши печать, даже взломанную. Уговор: не переступать порог, даже носа не сунуть за черту, им обозначенную. Понял?

– Да.

– Что понял? – Монз сощурился, потянулся к новенькому перу и принялся его покачивать в чернильнице.

– Не буду лезть в смутные дела, тем более – не подумав. Я не вор, дядька! Но ведь разбавляют золото. Бессовестно.

– Книги теперь на отдельном учёте, переписчики тоже, – тихо молвил Монз. – Как я слышал, скоро грянет замена письменности. С букв перейдём на знаки. Минет одна жизнь человечья, и мои книги некому станет прочесть. Чтобы писать, надо будет вызубрить тысячи знаков. Плохо ли использовать их? Нет, просто нам такой способ чужд… Опасно иное. Некто крадёт нашу память. Потому топор висит над шеей всякого переписчика. Потому новых книг не создают, а цена на переписывание старых непомерна, даже при разбавленном золоте. Потому запрещено упрощать узор заглавных букв для бедных заказчиков. – Монз помолчал и добавил иным тоном, деловитым. – Верни склянки и глянь в ту комнату. Не пересекай порога даже дыханием, смотри искоса, недолго. – Монз разобрал звон палочки по стеклу бокала. – Твоя мама удивительный человек. Подлечила того парня и не задержала ужин.

На кухне бледный Сэн, держась за спинки стульев и пошатываясь, норовил помочь подавать посуду. Одну тарелку он уже уронил, и выглядел окончательно несчастным. По первому слову хозяина дома Сэн сник в уголке, на указанном стуле. Штопанная домашняя рубаха Ула оказалась ему тесна. В широком вырезе, раскрытом почти до пупка, было заметно, что тело плотно перебинтовано: похоже, лечить бедолагу пришлось всерьёз. Гость был голоден, но воспитание мешало ему есть быстро и жадно, отчего тошнота, похоже, только усиливалась. Матушка Ула покровительственно поглядывала на нового человека, подкладывала ему лучшие куски и подливала травяной взвар.

– Сэн, – переписчик, завершив трапезу, смаковал любимый медовый настой и сопутствующую ему традиционно неспешную беседу. – По старому правилу такое имя допустимо лишь для нобов рода Донго. Было время, я набивался в друзья к весьма вспыльчивому Донго, я был назойлив до неприличия, ведь он хранил три книги, редчайшие. Меня едва не излупили при первом знакомстве, приняли лишь после уговоров и просьб. Но зато я смог прочесть перевод «Стратегий и тактик победы», ранний список отвратной сохранности со «Сказаний четвёртого царства» и даже «Огни праздничные и боевые», книгу совершенно уникальную.

– Их больше нет, – прошептал Сэн, и губы его жалко исказились. – Всё сгорело.

– До пожара навещал ли вас некий гость? Если да, полагаю, напрягши память, ты сможешь сообщить, что посещение было третьим по счёту и происходило через год после второго, – в тихом голосе Монза шелестела тревога. – Прошу, обдумай сказанное, даже если это больно. Я готов пояснить свой интерес, он не праздный. Меня дважды посещал гость из столицы. Если третий его визит предвещает пожар, следует заранее удалить книги в спокойное место. Хотя бы те, коими я не готов рисковать. Да: твой батюшка заказал мне списки с трех книг, что я назвал. И я храню их, это была его воля.

Сэн ошарашено глядел на переписчика, Ул тоже замер на пол-движении, занеся заварник над чашкой Монза и не наклонив его.

– Разве у тебя нет дел, чудовище? – любезным тоном напомнил Монз, под столом пребольно пнув носком туфли в голень. – Откати Ане тележку и передай, завтра сам зайду… Уточню, по какой цене проданы мне язи. Одно радует, ты не наловил их, значит, рыба не сгниёт. Тебе надлежит всё лето снабжать наш стол, ясно? Таков отныне твой долг. Еще сбегай в верхний город и уточни относительно склянок.

– Темнеет, – насторожилась Ула.

– Я тоже опасаюсь, что чудовище обидит стражу, – ядовитым шёпотом посетовал Монз. – В прошлый раз ему взбрело в голову оживить небылицу об утопленниках, кои охотятся на пристани за печенью пьяниц.

– Малыш, как ты мог, – всплеснула руками Ула и села, сражённая несвежей новостью. Она, конечно, знала самую сочную сплетню весны, но лишь теперь выяснила худшее о том ночном переполохе. – Тебя, вот радость, хотя бы не узнали.

– Матушка не вполне наивна, поскольку не усомнилась в своём милом чудовище, – рассмеялся Монз. – Твоя работа! Иначе ты не блестел бы глазами столь яростно и не косил бы на дверь отчаяннее зайца. Пожалуй, я рад новому жильцу и охотно выделю ему комнату. Отныне резать розги станет Сэн, и ты поймёшь, до чего невыносима порядочность друзей. Иди.

Покидая кухню, Ул тихо радовался. Он и не надеялся отделаться легко! Толком не ругали, а Сэн и вовсе переживал, сочувствовал.

Переодевшись в тёмное, Ул откатил телегу, взбежал по улочкам до удобного места и взобрался на знакомую крышу. Закат остывал, туман понемногу чернил черепицу, приманивал ночь. На коньке соседней крыши гнули спины коты, боевыми воплями оповещая горожан о весне. Ул в два прыжка разогнал крикунов и зашагал по лунному блику на коньке крыши, высматривая издали башню чиновной палаты. Внизу и сзади, возле порта, шумела пьянь. Выше и левее, на богатых торговых улицах, усердно чеканила шаг стража, отрабатывая полученную с торговцев мзду. Два вора, выйдя на ранний промысел, шёпотом препирались: дома ли хозяева, если в окнах темно, но за ставнями подозрительно шуршит. Ночные мотыльки льнули к камням, хранящим остатки тепла…

Люди отходили ко сну, мечтали, ругались, считали деньги, сплетничали, объяснялись в любви, делили нажитое, расставались. Ул слышал многих и скользил над городом, ощущая себя хозяином ночи и самым загадочным из её призраков. Он всегда успевал спрятаться от случайного взгляда. Он не позволял своей тени отразиться на мостовой или шествовать по светлой стене. Он – беззвучный, ловкий, уверенный… Усталость дня угасла с закатом. Склянки тихонько тёрлись в платке. Загадочный ключ на шнурке жёг шею. Башня чиновной палаты приближалась, обретала своё настоящее величие.

Чтобы миновать Первую площадь, пришлось долго ждать годного мгновения, тут в любой час полно бессонных людей и пристальных взглядов. Ул не спешил, помня данное Монзу обещание. Зато, улучив момент, он вихрем пронёсся до угла палаты и, пользуясь набранных ходом, взлетел к слуховому окну в три прыжка.

Только дети способны протиснуться в узкую щель. Но детям не хватит сил, чтобы одолеть подъём по отвесной стене, где в кладке ни щербинки, ни малого выступа…

В тесном проеме слухового окна притаился колокольчик… Но Ул уже знал эту ловушку, задуманную против ловкачей. Захотелось улыбнуться: ай да я, молодец! Но Ул себя сдерживал и оставался сосредоточенным. Вот левая рука тронула и отпустила слишком удобный крюк, правая нога старательно уклонилась от касания с выбеленной штукатуркой, проверяемой служителями палаты всякое утро. Последний прыжок – и можно, пауком припав к полу, ощутить малейшую дрожь досок, принюхаться, вслушаться…

На три пролета лестницы ниже, за главным приемным залом и ведущим к нему парадным коридором, охранники бранятся в своей комнате. Они каждодневно играют в кости и, хоть того не знают высокие нобы, изрядно пьяны всякую ночь.

Нет угроз… Можно двигаться? Ул не спешил. Он ещё подождал, собирая впечатления. Он дал себе отдых и время для рассуждений.

– Слишком много ловушек, если оберегают лишь золотую краску, – почти беззвучно удивился Ул.

На площадке перед слуховым окном было совершенно темно. Так же, как в прошлую ночь? Или чуть иначе? Ул нахмурился, сел, обнял колени и стал впитывать ночь. Чем дольше он каменел в неподвижности, тем опаснее казалась палата. Под потолками чудились незримые, но внятные нити, натянутые сторожевой сетью. В паркете слышались скрипы, лишённые весомых причин. На большие окна главного этажа блики луны ложились слишком уж тускло. Всё это вместе походило на приметы беды из детских страшных историй, вот только сейчас невнятное и неуловимое было – настоящим! Оно пахло злобой, такой древней, что в носу свербело, совсем как от книжной пыли.

– Я готов, – губы едва наметили улыбку.

Ул гибко встал, прищурился, мысленно рисуя свой предстоящий путь. Глубоко вдохнул – и канул в палату, как в темный речной омут… Ул гибко уклонялся от развешенных во тьме угроз, перепрыгивал их, подныривал. Вспомнилось: вчера он двигался так же! Он пригибался, прыгал… он вроде бы играл в благородного разбойника, а сам неосознанно миновал ловушки. Он просто не желал верить в реальность небыли, невидали, мрачной загадки! Но второй раз тайное показалось ближе, опаснее – и не рассмотреть его, не признать настоящим, сделалось невозможно.

Кладовую с красками оберегала одна тонкая нитка, пересекающая дверной косяк. Ул перешагнул её и поморщился: так мало внимания золоту! Значит, важно иное? Продолжая размышлять, Ул щепкой вскрыл шкафчик. Сокрушённо вздохнул: за день оказались изъяты для дела или продажи два флакона, еще один стоял в запасе, а после него сразу размещались подмененные склянки с тусклым золотом. Завтра их обнаружили бы. Так быстро! Вернув на место неразбавленную краску, Ул упрятал в платок дешевку, которую сам же и купил для Монза не так давно. Смущенно почесал нос: прав переписчик, от воровской повадки только вред. И от слишком ловких постояльцев иной бы давно избавился… Но Монз человек редкостный, он наказывает, любя… От него наказание – в радость, оно ведь ещё и признание: ты не чужой дому, ты не гость или постоялец, ты – ученик!

Ул шире улыбнулся, упрятал склянки под куртку и покинул кладовую. Снова пришлось вернуться в главный зал, осмотреться и наметить путь к новой цели – к винтовой лестнице. Теперь прыгать и пригибаться Улу приходилось много чаще и гораздо резче. Расположенная в центре зала лестница плотно охранялась тьмою. Самый опытный ловкач, полагал Ул, не смог бы пройти тут, не имей особенного, тайного зрения.

– Ну и пусть я малость… бес, – шепнул Ул и хитро прищурился. – Учителю Монзу оно в пользу? Значит, всё хорошо!

Ступени будто шевелились, оплетенные подобием темной лианы. Тени непрестанно меняли положение, метались, словно созданные пламенем свечи, трепещущей на ветру. И правда: в лицо внятнее и внятнее задувал ветерок… Спину то драл холод, то палил жар. Ощущения чередовались так быстро и хаотично, что сводили с ума. Но Ул добрался до лестницы и стал упрямо взбираться вверх, танцуя на кончиках пальцев и уворачиваясь от опасных теней. Лестница делалась с каждым витком уже, тени – плотнее, ветер – злее. Спина чесалась, пот обильно смачивал рубаху, липнущую к спине…

Вот и коридор, узкий, как воровской лаз. Выше одна площадка, шест и штыри железных ступеней, ведущих в стеклянный фонарь крыши… А в темных недрах лаза притаилась захлопнутым капканом дверь. Перед ней пол – сплошь черный!

– Нет пути… – Ул выдохнул свое огорчение, скривился. Сгорбился на последнем безопасном пятачке пола. – Даже мне – нет!

Осталось лишь прикрыть глаза и положиться на везение. Ведь есть оно в мире! Любая сказочка о ловких ночных людях утверждает: им иной раз леший помогает или лучше того, древний и мудрый призрак какого-нибудь ноба, обиженного при жизни градоправителем. В историях попроще ловкачи сами находят решение, полагаясь не на призраков, а на смекалку и подсказки.

– Цветочный человек, – прошелестело то ли возле уха, то ли глубоко в памяти.

Ул вздрогнул, приподнялся на месте и едва спас голову от удара о низкий потолок! Голос Лии показался внятным, звонким. Он несколько изменился, звучал более взросло… Ул сжался в тугую пружину, вспыхнул ответной улыбкой – и кончики волос зазолотились. Тьма здесь повсюду, но свет – он в самом Уле, он всегда внутри, с того золотого лета, с того полудня, когда волшебная девочка с прозрачными пальцами смогла изменить для Ула весь мир… и его самого тоже изменила, зажгла, будто лампаду…

Свет от кончиков волос наполнился текучим, шелковым серебром. Яркости хватило, чтобы отвоевать у тьмы несколько бликов-пятачков. Не мешкая, Ул прянул вперед, одним движением тронул печать и нащупал на ней трещину. Приметил потайную скважину. Вдох! Пальцы словно из воздуха добыли ключ, который плотно вставился в спрятанную под узором цветка личинку. Замок на диво легко и мягко щелкнул… Не иначе, его открывали часто и не забывали смазывать. Мельком отмечая это, Ул уже тянул на себя ключ, отворяя дверь. Петли едва слышно скрипнули, щель сделалась довольно широка… Ул бросил в комнату взгляд искоса – и сразу щёлкнул замком, запирая и то, что заметилось, и то, что осталось загадкой.

Светлые блики на волосах таяли, теряли силу. Ул отступил к лестнице в последний миг, и сразу тьма коридора сделалась сплошной. Радость угасла, звук дорогого голоса иссяк, со дна души всплыла горечь – новая, незнакомая. Вспоминая голос Лии, Ул насторожился: уж не плакала ли? Точно, она не просто окликала, она звала… Может, ей худо? Душу цапарнуло: а ведь так и не навестила… Он ждал. Он по осени был в Полесье и наведался к дому с золотой птицей. Пустому, темному, нежилому… с того года неизменно было так. Он прямо спросил у Сото и узнал, что баронесса и ее дочь уехали к родне, на север. Далеко… И вроде бы насовсем. У богатых нобов много домов и имений.

– Не время вспоминать, соберись, – одернул себя Ул.

При взгляде из-под самого потолка зал казался темным садом, а витая лестница – стволом дерева. По стволу лозой с гроздьями и сторожевыми усами ползла настороженная тьма. Ул замер, вымеряя свою усталость, готовя тело к предстоящему. Выбрал миг, еще раз проверил опору под пальцами… И взвился в прыжке! Перемахнув перила, Ул стал падать, изгибаясь меж усов тьмы. Короткими касаниями ладоней или стоп о перила лестницы, о мраморные украшения, он замедлял и поправлял движение. Дух захватывало от восторга! Широко улыбаясь и снова сияя серебром волос, Ул спружинил на кончиках пальцев, сложился, припал к полу – без удара, даже без шороха. Рывок, помощь напружиненных ладоней, кувырок через витые тени – и можно колесом катиться по залу… Чем дальше от главной лестницы, тем меньше странностей. Домчавшись до безопасной стены, Ул всем телом впечатался в неё и замер, дав себе отдых.

Лихость так и кипела в крови. Хотелось не уходить сразу, изучить ночную палату. Ул вспомнил сказанное с укоризной Моном «чудовище!»… поколебался, но всё же не смог удержаться от малой шалости. Правда, пообещал себе заглянуть лишь в ближний из залов, где днем работает чиновный люд. Тут, в палате, переписчики так себе, любому далеко до Монза, как ночной бабочке – до луны… Чернильные людишки порой и грамоты не ведают в той мере, чтобы понимать каждое слово, повторяемое по образцу.