Ул приоткрыл дверь, скользнул в тесноту, образуемую шкафами и столиками. Глянул на один лист, на второй. Ничтожные в его понимании указы, кому-то титул, кому-то кус земли. Почерк так себе, узор заглавья убог. Но, вот досада и верх несправедливости: для подобных глупостей тратится наилучшее, неразбавленное золото. Идти дальше стало неинтересно. Ул еще раз осмотрелся. Уже отворачиваясь к двери, отметил ворох одинаковых листов на дальнем столике и высоченную стопку конвертов на полу. Ул подошёл и склонился к недоделанному чиновному письму, с вечера оставленному на подставке, в работе.

«Сим подтверждается, что всякий голубокровый имеет неоспоримое право явиться до пятого дня месяца гроз к градоправителю, дабы подтвердить своё участие в весеннем балу нобов. А ежели не получено им нумерованное приглашение, то надлежит неустойку стребовать с нерадивых чинов, и быть ей не легче десяти сомов золотом. А ежели кто из городских стражей или же прочих людей князя и канцлера умолчит о приглашении, быть ему выпоротым прилюдно…»

– Выпоротым, – широко улыбнулся Ул. Тихонько рассмеялся и добавил: – Десять сомов! Жаль, не дают ещё и коня.

Руки сами сложились в горсть, щупая увесистую плетенку с монетами, за форму и размер именуемую «сом». Более тощую и легкую принято звать щукой… Полновесного сома с монетами, даже и серебряными, Ул ни разу в жизни не видел, в руках не держал. Неужели…

До слухового оконца Ул домчался, едва помня себя. Там отдышался и унял спешку. Зажал язычок сторожевого колокольчика, гибко выполз наружу. Повис на пальцах, слушая ночь. Дождался годного мгновения, упал на мостовую. Чуть промахнулся с приземлением, едва не подвернул ногу, фыркнул раздраженно… и помчался, что есть духу! Яркая, громкая новость распирала легкие, норовя вырваться в крике! Ул изо всех сил зажимал в зубах тайну, полезную другу…

Так Ул и свалился из окна в комнату, скрипя зубами и мыча от возбуждения. Охнул, запоздало сообразив: теперь тут спит Сэн, а он болен…

– Кто тут? – На горле сомкнулся капкан пальцев «больного», сталь сабли зашипела, протираясь об ножны… и затихла. Сэн разжал руку и сник. – Ул? Ты?

Окончательно очнувшись, Сэн сморгнул и зажал ладонью рот, унимая крик боли. Благодарно кивнул, когда Ул помог лечь и укутал одеялом. При этом Сэн щурился в темноте, для него слишком густой, а Ул примечал: ноб видит лучше прочих людей! Иные бы сочли, что комната черна непроницаемо, но приятель разбирает тени и блики, и слабый свет кончиков волос Ула ему внятен… По волосам, пожалуй, и опознал? Или нобским своим чутьем понял, кто на него свалился?

– Десять сомов! – громко прошипел Ул. – Эй, ты что, не знал? А он не сказал. Выпороть! Выпороть падаль!

– А-ай… Эй, не прыгай по мне, больно. А-ай…

Ул рывком ухватил саблю, выдвинул из ножен на ширину ладони, восторженно изучая первый увиденный вблизи боевой клинок. Оставалось лишь гадать, как он днём упустил столь восхитительное открытие? Лезвие отразило блик спрятанной за крышами луны, оно лучилось покоем готовности… Пока рука настоящего хозяина не влепила ловкачу подзатыльник и не задвинула клинок до щелчка.

В коридоре скрипнули половицы. Вздохнула дверь.

– Чудовище дома, – сообщил с порога Монз. Такими словами, по голосу понятно, он себя же успокоил. – Я не ложился. Хочу теперь же узнать то, что было тебе поручено.

– Весенний бал нобов! – громче зашептал Ул, не слушая переписчика. – Сэна не пригласили, ему причитается за обиду десять сомов золотом. Ха! Еще прилюдная порка тому, кто знал и промолчал. Начальнику стражи, да!

– Что за новость? – Монз споткнулся. – Приглашают, прямо всех?

– Голубую кровь, – Ул отдышался и пояснил совсем спокойно.

– Что же они желают приобрести за десять сомов? – насторожился переписчик. – Часто жизнь оценивают дешевле. Утром обдумаю, беда это или возможность. Сэн, отдыхай. Тебе на рассвете идти за розгами, помнишь? Мне уже теперь требуется штук пять. Я пока записываю впрок. Молчи, не смей просить прощения у чудовища, а ровно прощения для него – у меня. Ты покуда мало знаком с его повадкой… Не ведаешь, до чего он опасен в своей бестолковой торопливости. Сам-то вывернется, а нас не вытащит. Лучше розги, чем похороны. Мертвые простят его, но как сам он себя простит, уморив друзей и родню?

– Дядюшка Монз всегда прав, – Ул изобразил уныние, стараясь не перебрать со вздохами. – Сэн, я сильно истоптал тебя? Прям по ожогам, да? Прости.

– Ничего, мне не больно, – соврал Сэн и осторожно, сберегая плечо и спину, отодвинулся к стенке.

В библиотеке Ул сразу вцепился в новенькое перо, добыл из стопки чистый лист бумаги и принялся чертить витую лестницу с незримыми лозами тьмы и сторожевыми усами-ловушками. Затем он потребовал второй лист, где изобразил нутро запечатанной комнаты, как оно почудилось, как поместилось в единственном коротком взгляде… Квадрат пола, паутина по углам, подставка посреди с книгой и чёрная, несуществующая дальняя стена, откуда к дверям тянутся многие нити. Они опасны, они – живые! Готовы схватить всякого замеченного и утянуть во мрак. Ул чертил, сопел, старался… надеялся, что Монз похвалит… скажет с удивлением что-то вроде: «У тебя дар к рисованию, чудовище».

Монз лишь молча следил за испачканной в чернилах рукой и морщился, когда перо царапало лист. Терпел и то, как Ул, слюнявя палец, исправляет кляксы, дорисовывает важное без помощи и помехи письменных принадлежностей.

Когда рассказ и рисунки были готовы, на бумаге осталось мало светлых мест, не заляпанных отпечатками пальцев Ула.

– То есть книга обычная, – еще раз уточнил Монз.

– Да. Я прочёл несколько слов. Там сказано о противоядиях и сильной траве с названием борец… так, кажется. Я глядел искоса, точнее не скажу.

– Книгу подменили, – пробормотал Монз, двинул листки ближе и рассмотрел их у самой свечки. – Целы ли иные, страшно подумать. Если нет, ко мне придут не через год, а раньше. Третий раз спросят… – Переписчик вздохнул, велел принести шерстяной платок и укутал спину. – Ты опасное чудовище, но весьма полезное. Мне следовало узнать нынешнюю новость, пока не поздно. Благодарю. Завтра начну составлять список людей, коим надлежит передать ценные книги из библиотеки.

– То есть плохи наши дела?

– Нет, если любишь странствовать, – кривовато усмехнулся Монз. – Прежде я ценил дорогу. Но старость… впрочем, на юге зима теплее. Отдыхай, честный воришка. Утром выуди хоть какую рыбину. Я не так богат, чтобы телегами покупать язя-невидимку.

– Но…

– К полудню вместе решим, стоит ли Сэну запрашивать десять сомов за обиду. И… не ёрзай. Может статься, у тебя есть дар рисовальщика. Только не зазнайся. В таком деле труд превыше всего. Бесконечный труд души и навык руки, привычка глаза, перо… Всё это, а не задатки и голубая кровь, – Монз быстрым движением погасил свечку, исключив новые вопросы.

Когда Ул приволок на кухню двух почищенных ещё у реки язей, вымылся и сменил рубаху, полдень оказался совсем близок. Гордость так и распирала, хотелось прыгать, хлопать себя по бокам и петушиться во всю. Рыба наилучшая. Новости в ночь добыты ценные. Сэн спасён! И…

– Совсем другие розги, сразу видно, выбирал добросовестный человек, – будто помоями облил тусклый голос переписчика.

– Дядька Монз! За что?

– Спал ли ты ночью, чудовище? Ложился ли? Сэн, иди сюда. В вашем роду частый дар старшего сына – слух чести. Сядь. Теперь пусть он отвечает.

– И зачем я приволок тебя в дом, – надулся Ул.

– Отвечай.

– Вы сказали, что книги пора отдавать. Когда еще читать их?

– Много ли ты прочёл до рассвета? – прищурился Монз, рассматривая изломанный за время вечернего рисования кончик пера.

Яснее ясного намёк: без свечи ничего не рассмотреть! Ул сердито покосился на красного от неловкости Сэна. На маму, прячущую по деревенской привычке руки под передник, бледную от переживаний. На торжествующего Монза.

Врать бесполезно. Говорить правду вовсе не годится.

– Вот от угла и дотуда, верхнюю полку, – Ул выдавил слово за словом, как под пыткой.

– Не знаю, как это возможно, но сказанное – правда, – удивился безнадёжный Сэн.

– Ты, что ли, научись хлопаться в обморок, когда полный зарез, – прошипел Ул. – Или тяжёлое себе на ногу урони и покричи, мама вмиг уведёт.

– Слушайте внимательно, благородный ноб, – расплылся в улыбке переписчик. – Кто иной даст тебе столь жизненные советы! Сидеть! Когда ещё получится поспрашивать. Ул, ты хоть раз в городе или ранее воровал деньги? У тебя всегда полный кошель меди.

– Я не вор, меди на мостовой полно, не знаю, отчего я один подбираю её.

– Правда, сам видел, он будто из ниоткуда выковыривает, – быстро откликнулся Сэн. – Больше я не скажу ничего! Нечестно учинять человеку допрос без вины.

– Человеку, – с издёвкой повторил Монз, остро глянул на Ула и вздохнул. – Я обдумал тот указ. Не отзываться глупо. Если ищут голубую кровь, так и так найдут, имеются способы. Заподозрив попытку укрыться от опознания, прибавят нам бед. Идите в чиновную палату, оба. Ул, изволь изобразить оруженосца. Достойному нобу полагается такой, чтобы его не затолкали в толпе и не лишили ненароком кошеля, а равно не обременили вопросами, если он того не желает. Сэн, научи чудовище громко выкликать твоё полное имя… Пусть-ка горло дерёт до хрипоты, коли я не успел надрать ему место пониже спины. Ул, будешь в палате, купи один флакон неразбавленного золота и две склянки с синей краской, той, южной. Вот деньги.

Сэн вежливо поклонился и покинул комнату. Убежать с допроса без оглядки, как полагал Ул, бедняге нобу помешало воспитание. Но, оказавшись на улице, бездомный наследник рода Донго встрепенулся, поправил тесную рубаху и заинтересованно огляделся.

– Ты знаешь дорогу?

– Месяц в городе, как не знать.

– Ты, пожалуй, и в столице бы не потерялся, – уважительно вздохнул Сэн. —Последний раз я был в Тосэне пять лет назад, с отцом. Мы жили всё лето в особняке барона Омади. Вроде бы из-за обучения фехтованию его сына. Их хранимое оружие – двуручный меч. Мой отец знает… – Сэн вздрогнул и немного помолчал. – Он знал, наверное, все техники боя. А барон так располнел, что едва мог через живот сомкнуть ладони на рукояти меча. В общем, я жил в Тосэне и не помню города! Смотрел на чужие уроки или тёрся близ конюшен. Спроси меня, где особняк Омади, не отвечу и под пыткой.

Ул шёл чуть впереди и с вызовом поглядывал на всякого, посмевшего не убраться заблаговременно с пути ноба. То ли озорство грело кровь, то ли внезапно принятая без согласия роль оруженосца раззадоривала, но сегодня взгляд был горяч и опасен. Люди не просто отступали – отрыгивали и кланялись. Сэн умудрялся не замечать столь исключительного почтения к себе и болтал без умолку о бароне, его конях, его даре и гербе. Затем спохватился и толково изложил, что голубая кровь с древности и поныне сводится в единое генеалогическое древо, а вернее в рощу, поскольку семей много, линии переплетаются и расходятся, пополняются родней со стороны или же оскудевают наследниками.

Выделяют четыре главные ветви дара, и всякая имеет особенности в начертании герба и вероятных проявлениях. Птицы и цветы обязательны в гербах белой ветви, где много целителей. Мечи и стяги отражают особенности алой ветви, дающей наследникам способности, полезные в бою. Синяя ветвь с пером и лозой в гербах отмечает хранителей знаний и еще часто – неплохих канцлеров и градоправителей. Самая малочисленная и загадочная ветвь, золотая, имеет в гербах сердце и арку врат, отмечающие дар видеть незримое и порой творить волшебство.

– Сэн, твой герб алый?

– Да, хотя это не вполне верно, по маме – синий, и я больше похож на неё, даже внешне, так говорили все, кто её помнил. – Сэн поймал Ула за плечо и придержал. Пошёл рядом и шёпотом добавил: – О твоих родителях не взялся бы утверждать ничего. Мой побочный дар редкий, в нем капля золота. То есть я не способен к волшебству, но вижу в людях их кровь, как-то так. У тебя нет постоянного цвета, ты весь в текучем изменении, то ли настроение влияет, то ли время суток и сезон, неясно. Ночью ты ввалился в окно и был – яркое золото. Утром льстил дядюшке Монзу, как тусклейший наследник синей ветви, а теперь тычешь в людей копьём взгляда, полыхаешь алостью. Ул, это более чем странно. Если бы в городе имелся некто вроде… – Сэн спрятался в тени закоулка, чтобы не шептаться посреди улицы, и наклонился к самому уху. – Вроде беса. Ул, он бы чуял тебя, как угрозу. Из-за тебя он бы мог затеять бал нобов. Вернее, из-за особой крови, сильной. Вот до чего я додумался. Ул, не надо таиться от меня. Ты знаешь свой герб?

– Единственная мама, которую я знаю, Ула, – слова произносились обманчиво ровно, хотя сердце колотилось у горла. – Она подобрала меня. Я сразу сказал, я был утопленник, мёртвый. Ничего не помню, кроме последних лет в деревне. Не хочу помнить! Те родители отдали меня реке. Будь они хоть какие славные нобы с гербом, прошлое мертво.

Сэн кивнул, показывая, что не сомневается в сказанном, прислонился плечом к стене и надолго замер, даже глаза прикрыл от сосредоточенности. Наконец, он встрепенулся, пальцы крепче вцепились в плечо.

– А вдруг прежние родители не бросали тебя? Если я прав и золотых сомов раздают из-за… беспокойства кое-кого, то и прежде они, – Сэн старательно избегал слова «бесы», – искали сильную кровь. Вряд ли с хорошими намерениями. Вдруг та семья сгорела, как… как и мой отец? – Сэн поморщился, но упрямо продолжил вспоминать и выговаривать: – Отца позвали в дом, сообщив о госте, тут Монз прав. Отец странно посмотрел на меня и приказал… Не попросил, а строго приказал, слышишь? Заседлать Бунгу и шагом проехаться до развилки, чтобы узнать, годен ли старый конь для работы. Я уже оказался у перекрёстка, далеко, когда стал виден пожар… Отца не было нигде. К ночи нашли… то, что осталось. Тело совсем обгорело. Утром я проверил единственное строение, что было в стороне от огня, это погреб и крохотный сарайчик над ним. У дверей внутри лежали, заранее приготовленные, сабля, письмо и кошель с несколькими монетами. Для меня. – Сэн сглотнул и упрямо продолжил: – Он знал! Вот почему я ушёл до приезда новых хозяев земли. Отца убили… Я должен был выжить. И я обязан разобраться.

– Ты уверен, что я голубая кровь? – Ул проглотил шершавый ком, выдохнул.

– А кто ещё?

– Бес, – прямо глядя в лицо нового знакомого, Ул выговорил худшее из подозрений. – Может, Монз не зря зовёт меня чудовищем.

– Я видел беса Рэкста, совсем близко, – наклоняясь к уху, шепнул Сэн. – Восемь лет назад. Я гостил у дальней родни мамы, в столице, и ту встречу помню до мелочей. – Я видел его иначе, чем вижу тебя. Мир огибал его, сторонился. Не могу пояснить… нет, и всё! Тебе мало такого ответа?

– Они существуют, и они не родня мне, – поразился Ул. Он рассмеялся, подпрыгнул от радости. – Так, ага… теряем время. Пошли добывать золото. Что должен кричать оруженосец?

– Надень плащ и обязательно натяни капюшон, – вздохнул Сэн, нехотя отдавая вещь и ёжась. – Прохладно… что у тебя с волосами? Ночью было еще заметнее. Странно и это. У алых вроде меня волосы могут вспыхивать светом в бою, но кратко и белым, а ты переливаешься ни с того ни с сего, и цвет то серебряный, то в золото отдает, то в бронзу.

Ул стряхнул куртку, набросил приятелю на спину. Сам укутался в плащ, пританцовывая. Хотелось орать на всю улицу: эй, люди, я не бес! Я тут родной, даже если отличаюсь от вас. Сэн наблюдал нелепое поведение приятеля, иногда качал головой, но терпел. Он шагал по улице, куда Ул его вытолкнул, прыжком взлетев на высокий фундамент углового дома. Оттуда Ул спустился длинным шагом, спружинил в полуприсед и побежал впереди ноба, пританцовывая и выкрикивая имя «хозяина».

Постепенно Сэн устал от ужимок и прыжков. После второй или третьей коновязи, по жерди которой петухом прошёлся Ул, молодой ноб безжалостно подсек его под колени и смахнул на камни. Вмиг оказался сверху, прижал, ловко скрутил руку – так мама Ула отжимала белье, наверное. Стало больно, нос сам собой уткнулся в булыжник. Голос злого до шипения Сэна велел не позорить честь ноба, пока его же свободная рука удерживала капюшон на горящих солнечной рыжиной волосах. Пришлось встать, отряхнуться и чинно испросить прощения на глазах у маленькой толпы, уже сбившейся и наблюдающей гнев ноба – молодого, но весьма решительного в управлении слугами.

Дальше до самой палаты шли молча, Ул глядел под ноги, но отказывал себе в праве собирать медяки. У парадной лестницы Сэн звонко приказал ждать. Глянул на башенные часы особняка градоправителя, фасадом выходящего на Первую площадь и сообщил, что вернётся через час, не ранее.

Улу как раз хватило времени, чтобы проскользнуть к начальнику стражи Тосэна и гадчайшим, подобострастно-ядовитым тоном, заимствованным у второго сына семьи Коно, сообщить, стоя на коленях и выказывая униженное почтение «нищеброда»:

– Целую ноги, сиятельный хранитель Тосэна, долгих лет и всё такое… Я состою при нобе Донго, да будет он здоров. Дельце вышло: запамятовали вы указать хэшу, что объявлен бал. Я покуда запамятовал указать в чиновную палату, что вы запамятовали. Вот… Такая беда, это ж на вас получается вина и на мне, умолчавшем, равная… Прямо указано: порка принародно, ежели умолчать, ага. Ну, мне оно привычно, а вам… простите великодушно. Уж я кинулся в ноги хозяину, вину, значит, заглаживал, чтобы и он не сообщал. Он человек чести, он и не думал. А только он пеший человек чести, – Ул выделил важное слово и перевёл дух, радуясь молчанию главы стражи, окаменевшего после упоминания порки. – Радея о хозяине я посмел, раз память у нас с вами плоха, ну, изложить на бумаге. Мы, видите, хлопочем нобу Донго коня от щедрот города. Погорел его дом, славному роду пришло ущемление… Я попросил переписчика, все буквы стоят верно. Тут бы еще подпись от человека, чья честь весома, вот как ваша, славнейший ноб.

Ул перевёл дух. От своего же гнусного многословия звенело в ушах и к горлу подступала тошнота. Начальник стражи не двигался и, кажется, не дышал. Тишина выступала на спине липким потом. Ул выждал, суетливо похлопал себя по рубахе, добыл из-за пазухи прошение, которое по буковке сам написал за ночь.

Медленно, старательно дрожа пальцами, Ул подвинул бумагу в сторону очень опасного человека.

– После бала как хозяину добираться домой? Ножки собьют.